— Он был сначала взят, — отвечал он, — за высокий рост в адъютанты… Здесь он приучился к писарской
канцелярской службе; был потом, кажется, в жандармах и сделан наконец губернатором.
— Но он все-таки холоп в душе, — я ему никак не поверю в том!.. — воскликнул он. — Потому что двадцать лет
канцелярской службы не могут пройти для человека безнаказанно: они непременно приучат его мелко думать и не совсем благородно чувствовать.
Выздоровев, я немедленно определился на службу, но о службе моей я не стану распространяться: это была
канцелярская служба, как большинство служб этого рода, то есть служба весьма необременительная — и для меня, как для «генеральского родственника», даже совсем легкая.
Неточные совпадения
Шалопаи по натуре и по воспитанию, они никогда не несут никакой деятельной
службы, и потому постоянно состоят в качестве бессменных паразитов при административном механизме и принимают деятельнейшее участие во всех
канцелярских интригах.
Таким образом, офицерам даже некогда было серьезно относиться к своим обязанностям. Обыкновенно весь внутренний механизм роты приводил в движение и регулировал фельдфебель; он же вел всю
канцелярскую отчетность и держал ротного командира незаметно, но крепко, в своих жилистых, многоопытных руках. На
службу ротные ходили с таким же отвращением, как и субалтерн-офицеры, и «подтягивали фендриков» только для соблюдения престижа, а еще реже из властолюбивого самодурства.
В суде у нас
служба хорошая, только запах иногда несноснейший, особливо в
канцелярской каморе.
Дело шло о
службе где-то в палате в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-каких
канцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, о внезапной перемене начальства, о том, как господин Голядкин-второй пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее Семеновне; о том, как он, по разным интригам врагов своих, места лишился и пешком пришел в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь, в Петербурге, как бесплодно долгое время места искал, прожился, исхарчился, жил чуть не на улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал на голом полу и, наконец, как кто-то из добрых людей взялся хлопотать о нем, рекомендовал и великодушно к новому месту пристроил.
И мог ли он, никогда постоянно не трудившийся, убивши первую молодость на интриги с женщинами, на пирушки с друзьями, на увлечения искусствами, мог ли он, говорю я, с его подвижным характером, привыкнувши бежать за первым ощущением, сдружиться с монотонной обязанностью
службы и равнодушно выдерживать
канцелярские сидения, где еще беспрестанно оскорбляли его самолюбие, безбожно перемарывая сочиненные им бумаги.