Неточные совпадения
Первое время,
как Вихров вышел в отставку и женился, он чаю даже
не умел пить!..
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный,
как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему,
не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Сережа!.. — обратилась Александра Григорьевна к сыну. — Отчего ты Пашу
не занимаешь?.. Поди, покажи ему на пруду,
как рыбки по звонку выходят… Soyez donc aimable! [Будьте же любезны! (франц.).] — прибавила она по-французски.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу,
как перекрестила бы тебя родная мать;
не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой),
не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
Пашу всегда очень интересовало, что
как это отцу
не было скучно, и он
не уставал так долго стоять на ногах.
При этом ему невольно припомнилось,
как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем
не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и
как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и
как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет;
как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Каких он
не видал высоких деревьев,
каких перед ним
не открывалось разнообразных и красивых лощин!
— Только что, — продолжала та,
не обращая даже внимания на слова барина и
как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее
не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне,
как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
— И меня, брат,
не стрясет,
как я схвачусь, сделай милость! — сказал хвастливо Павел.
Точно
как будто бы где-то невдалеке происходило сражение, и они еще
не знали, кто победит: наши или неприятель.
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и
как бы
не околел, а заснул только.
У него никогда
не было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто
не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто
как бы
не лелеяло и
не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра и учение все задавали ему задачи больше его лет.
Маремьяна Архиповна знала, за что ее бьют, — знала,
как она безвинно в этом случае терпит; но ни одним звуком, ни одной слезой никому
не пожаловалась, чтобы только
не повредить службе мужа.
— Именно уж осчастливить! — произнес и Захаревский, но таким глухим голосом, что
как будто бы это сказал автомат, а
не живой человек.
Тот тоже на нее смотрел, но так,
как обыкновенно смотрят на какое-нибудь никогда
не виданное и несколько гадкое животное.
— Что вы изволите беспокоиться, — произнес Ардальон Васильевич, и вслед затем довольно покойно поместился на передней лавочке коляски; но смущению супруги его пределов
не было: посаженная,
как дама, с Александрой Григорьевной рядом, она краснела, обдергивалась, пыхтела.
— Я нигде
не пивала таких сливок,
как у вас, — отнеслась Александра Григорьевна благосклонно к хозяйке.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом
не только что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь
как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Картины эти, точно так же,
как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который, тем
не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в том, что к известной эпиграмме.
—
Не знаю, — начал он,
как бы более размышляющим тоном, — а по-моему гораздо бы лучше сделал, если бы отдал его к немцу в пансион… У того, говорят, и за уроками детей следят и музыке сверх того учат.
Говоря это, старик маскировался:
не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него,
как от Александры Григорьевны, ничего
не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
— Еще бы!.. Отец вот твой, например, отличный человек: и умный, и добрый; а если имеет
какие недостатки, так чисто
как человек необразованный: и скупенек немного, и
не совсем благоразумно строг к людям…
— И поэтому знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом все мы, — есть
не что иное,
как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
— Теперь по границе владения ставят столбы и, вместо которого-нибудь из них, берут и уставляют астролябию, и начинают смотреть вот в щелку этого подвижного диаметра, поворачивая его до тех пор, пока волосок его
не совпадает с ближайшим столбом; точно так же поворачивают другой диаметр к другому ближайшему столбу и
какое пространство между ими — смотри вот: 160 градусов, и записывают это, — это значит величина этого угла, — понял?
— Нет,
не то что места, а семена, надо быть, плохи. Какая-нибудь, может, рожь расхожая и непросеянная. Худа и обработка тоже: круглую неделю у нее мужики на задельи стоят; когда около дому-то справить!
— Да, — отвечал Еспер Иваныч протяжно и тоже слегка покраснел; да и полковник
как бы вдруг очутился в
не совсем ловком положении.
Он говорит: «Данта читать — что в море купаться!»
Не правда ли, благодетель,
как это верно и поэтично?..»
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили
как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди
не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна. Та сейчас же,
как вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие и подал Павлу. Полковник при этом немного нахмурился. Он
не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его сына.
Никто уже
не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка,
как ни тяжело ей было, слова
не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с
какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он
как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе
не знал утех любви и что это никогда для него и
не существовало.
С ним были знакомы и к нему ездили все богатые дворяне, все высшие чиновники; но он почти никуда
не выезжал и, точно так же,
как в Новоселках, продолжал больше лежать и читать книги.
Имплева княгиня сначала совершенно
не знала; но так
как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно
не было под руками никаких книг, то ей кто-то сказал, что у помещика Имплева очень большая библиотека.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что
не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и
как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было
не от чего…
Она горячо любила Имплева и презирала мужа, но никогда, ни при
каких обстоятельствах жизни своей, из одного чувства самоуважения,
не позволила бы себе пасть.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так
как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще
не более мужчин, склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Ну,
как попадет
не туда — выйдет какой-нибудь барин; и зубы ему начистит!
— Какой-такой табак этот? — спросил тот
не без удивления.
Симонов был человек неглупый; но, тем
не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал —
какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— Да, она писала мне, — отвечал Плавин вежливо полковнику; но на Павла даже и
не взглянул,
как будто бы
не об нем и речь шла.
Молодой Плавин ничего
не отвечал, и Павлу показалось, что на его губах
как будто бы даже промелькнула насмешливая улыбка. О,
как ему досадно было это деревенское простодушие отца и глупый ответ Ваньки!
— Мы-с, помещики, — толковал он, — живем совершенно
как в неприятельской земле: тут тебя обокрадут, там тебе перепортят, там —
не донесут.
— Мне жид-с один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин,
не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан;
как задел за гвоздь,
не попятится уж назад, а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя,
как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, —
как у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что было и на оригинале, — он
не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли
не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и
не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел,
как барчик рисует.
Его, по преимуществу, волновало то, что он слыхал названия: «сцена», «ложи», «партер», «занавес»; но что такое собственно это было, и
как все это соединить и расположить, он никак
не мог придумать того в своем воображении.
Плавин шел по ней привычной ногой, а Павел, следовавший за ним, от переживаемых ощущений решительно
не видел, по
какой дороге он идет, — наконец спотыкнулся, упал в яму, прямо лицом и руками в снег, — перепугался очень, ушибся.
Надобно сказать, что театр помещался
не так,
как все в мире театры — на поверхности земли, а под землею.
Павел во всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян,
не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра, у него
как бы вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в одно и то же время подпрыгивать и плакать.
Точно чудовища
какие высились огромные кулисы, задвинутые одна на другую, и за ними горели тусклые лампы, — мелькали набеленные и
не совсем красивые лица актеров и их пестрые костюмы.
Река оказалась
не что иное,
как качающиеся рамки, между которыми было большое отверстие в полу.