Неточные совпадения
Зима 1835 года
была очень холодная; на небе каждый вечер видели
большую комету […
большую комету.
И при этом они пожали друг другу руки и не так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив
большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…», на что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!». На указательных пальцах у того и у другого тоже
были довольно оригинальные и совершенно одинакие чугунные перстни, на печатках которых
была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями и надписью наверху: «Sic eris». [«Таким
будешь» (лат.).]
Хозяин дома, бывший, должно
быть, несмотря на свою грубоватую наружность, человеком весьма хитрым и наблюдательным и, по-видимому, старавшийся не терять графа из виду, поспешил, будто бы совершенно случайно, в сопровождений даже ничего этого не подозревавшего Марфина, перейти из залы в маленькую гостиную, из которой очень хорошо можно
было усмотреть, что граф не остановился в
большой гостиной, исключительно наполненной самыми почтенными и пожилыми дамами, а направился в боскетную, где и уселся в совершенно уединенном уголку возле m-me Клавской, точно из-под земли тут выросшей.
Передний угол комнаты занимала
большая божница, завершавшаяся вверху полукуполом, в котором
был нарисован в багрянице благословляющий бог с тремя лицами, но с единым лбом и с еврейскою надписью: «Иегова».
Ее сентиментальный характер отчасти выразился и в именах, которые она дала дочерям своим, — и — странная случайность! — инстинкт матери как бы заранее подсказал ей главные свойства каждой девушки: старшую звали Людмилою, и действительно она
была мечтательное существо; вторая — Сусанна — отличалась необыкновенною стыдливостью; а младшая — Муза — обнаруживала
большую наклонность и способность к музыке.
Его лицо имело отчасти насмешливое выражение, а проходившие вместе с тем по этому лицу глубокие борозды ясно говорили, что этот господин (ему
было никак не
больше тридцати пяти лет) достаточно пожил и насладился жизнью.
Вообще Марфин вел аскетическую и почти скупую жизнь; единственными предметами, требующими
больших расходов, у него
были: превосходный конский завод с скаковыми и рысистыми лошадьми, который он держал при усадьбе своей, и тут же несколько уже лет существующая больница для простого народа, устроенная с полным комплектом сиделок, фельдшеров, с двумя лекарскими учениками, и в которой, наконец, сам Егор Егорыч практиковал и лечил: перевязывать раны, вскрывать пузыри после мушек, разрезывать нарывы, закатить сильнейшего слабительного больному —
было весьма любезным для него делом.
Подписанное Егором Егорычем имя
было его масонский псевдоним, который он еще прежде открыл Людмиле. Положив свое послание вместе с белыми женскими перчатками в
большой непроницаемый конверт, он кликнул своего камердинера. Тот вошел.
Между тем в Людмиле
была страсть к щеголеватости во всем: в туалете, в белье, в убранстве комнаты; тогда как Сусанна почти презирала это, и в ее спальне
был только
большой образ с лампадкой и довольно жесткий диван, на котором она спала; Муза тоже мало занималась своей комнатой, потому что никогда почти не оставалась в ней, но, одевшись, сейчас же сходила вниз, к своему фортепьяно.
Одета Людмила на этот раз
была в кокетливый утренний капот, с волосами как будто бы даже не причесанными, а только приколотыми шпильками, и — надобно отдать ей честь — поражала своей красотой и миловидностью; особенно у нее хороши
были глаза —
большие, черные, бархатистые и с поволокой, вследствие которой они все словно бы где-то блуждали…
Начитавшись потом, по выходе из института, романов, и по
большей части рыцарских, которых Людмила нашла огромное количество в библиотеке покойного отца, она не преминула составить себе идеал мужчины, который, по ее фантазии, непременно долженствовал
быть или рыцарь, или сарацин какой-нибудь, вроде Малек-Аделя, или, по крайней мере, красивый кавалерийский офицер.
— Больше-с, — верст сорок
будет! — заметил кучер.
— Вы, видно, владеете
большим присутствием духа! — заметил сенатор, опять-таки с целью польстить этому на вид столь миниатюрному господину, но крепкому, должно
быть, по характеру.
—
Есть господа, которые оправдывают его тем, — продолжал тот, — что своего состояния у него нет, жена больна, семейство
большое, сыновья служат в кавалергардах; но почему же не в армии?.. Почему?
Тема на этот разговор
была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то хотя он и
был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем не менее понимал хорошо, что все это имеет
большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или
был за что-то недоволен им.
Клавская действительно прежде ужасно кокетничала с молодыми людьми, но последнее время вдруг перестала совершенно обращать на них внимание; кроме того, и во внешней ее обстановке произошла
большая перемена: прежде она обыкновенно выезжала в общество с кем-нибудь из своих родных или знакомых, в туалете, хоть и кокетливом, но очень небогатом, а теперь, напротив, что ни бал, то на ней
было новое и дорогое платье; каждое утро она каталась в своем собственном экипаже на паре серых с яблоками жеребцов, с кучером, кафтан которого кругом
был опушен котиком.
— Сейчас я
был у сенатора и убедился, что он старая остзейская лиса и
больше ничего! — сказал он.
Если бы кто спросил, в чем собственно состоял гений Крапчика, то можно безошибочно отвечать, что,
будучи, как
большая часть полувосточных человеков, от природы зол, честолюбив, умен внешним образом, без всяких о чем бы то ни
было твердых личных убеждений.
Она, как немка по рождению и воспитанию, конечно, с гораздо
большим бы удовольствием вкушала мокко, но тот
был слишком дорог, а потому она приучила себя к нашему русскому хлебному кофею, который, кроме своей дешевизны,
был, как она полагала, полезен для ее слабой груди.
Для нее
было большим горем, что доктор так любил эту гадкую русскую водку.
— Не теперь бы, а еще вчера это следовало! — говорила все с
большим и
большим одушевлением gnadige Frau: о, она
была дама энергическая и прозорливая, сумела бы найтись во всяких обстоятельствах жизни.
Вы первый и
больше всех учили меня покорности провидению, и я тщился
быть таким; но призываю бога во свидетели: чаша терпения моего переполнилась.
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя
больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее
было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради, и не делал бы того.
Дамы, разумеется, прежде всего обеспокоились о нарядах своих, ради которых, не без мелодраматических сцен, конечно, принялись опустошать карманы своих супругов или родителей, а мужчины
больше толковали о том, кто
был именно приглашен сенатором и кто нет, и по точному счету оказалось, что приглашенные
были по преимуществу лица, не враждовавшие против губернатора, а враги его, напротив, почти все
были не позваны.
Владыко позвонил стоявшим на столе колокольчиком. Вошел служка в длиннополом сюртуке. Владыко ничего ему не проговорил, а только указал на гостя. Служка понял этот знак и вынес губернскому предводителю чай, ароматический запах которого распространился по всей комнате. Архиерей славился тем, что у него всегда подавался дорогой и душистый чай, до которого он сам
был большой охотник. Крапчик, однако, отказался от чаю,
будучи, видимо, чем-то озабочен.
— Но так как господин губернатор тогда
был еще со мной хорош и ему прямо на моих глазах совестно
было обнаружить себя, то он и принял мою сторону, — розыски действительно прошли очень сильные; но я этим не удовольствовался, и меня
больше всего интересовало, кто ж над этими несчастными дураками совершает это?..
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем,
больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей
было совестно такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.
Gnadige Frau не ошиблась, предполагая, что муж ее
будет устраивать себе практику
больше у мужиков, чем у бар.
Здесь мне кажется возможным сказать несколько слов об этой комнате; она
была хоть и довольно
большая, но совершенно не походила на масонскую спальню Крапчика; единственными украшениями этой комнаты служили: прекрасный портрет английского поэта Эдуарда Юнга [Юнг Эдуард (1683—1765) — английский поэт, автор известной поэмы «Жалобы или Ночные думы» («Ночи»).], написанный с него в его молодости и представлявший мистического поэта с длинными волосами, со склоненною несколько набок печальною головою, с простертыми на колена руками, персты коих
были вложены один между другого.
Кроме того, Крапчика весьма порадовало признание дочери в том, что Ченцов не обожатель ее, следовательно, тут нечего
было опасаться какого-нибудь
большого скандала с Катрин, тем более, что Ченцов теперь, как слышал о том Петр Григорьич, удрал за Людмилой, с которой этот развратник давно уже вожжался.
Все эти слова Егора Егорыча Сусанна слушала, трепеща от восторга, но Муза — нет, по той причине, что, по отъезде матери и сестры, ей оказалось весьма удобным жить в
большом и почти пустынном доме и разыгрывать свои фантазии, тогда как понятно, что в Москве у них
будут небольшие комнаты, да, пожалуй, и фортепьяно-то не окажется.
Миропа Дмитриевна, прямо принявшая эти слова на свой счет, очень недолго посидела и ушла, дав себе слово
больше не заходить к своим постояльцам и за их грубый прием требовать с них квартирные деньги вперед; но демон любопытства, терзавший Миропу Дмитриевну более, чем кого-либо, не дал ей покою, и она строго приказала двум своим крепостным рабам, горничной Агаше и кухарке Семеновне, разузнать, кто же
будет готовить кушанье и прислуживать Рыжовым.
— Я надеюсь, что ваша нога
больше не
будет в моем доме?
— Что уж мне беречь себя! — полувоскликнула старушка. — Вы бы только
были счастливы, вот о чем каждоминутно молитва моя! И меня теперь то
больше всего тревожит, — продолжала она глубокомысленным тоном, — что Людмила решительно не желает, чтобы Егор Егорыч бывал у нас; а как мне это сделать?..
Помещавшийся у свечного ящика староста церковный и вместе с тем, должно
быть, казначей почтамта, толстый, важный, с Анною на шее, увидав подходящего к нему Егора Егорыча, тотчас утратил свою внушительность и почтительно поклонился ему, причем торопливо приложил правую руку к своей жирной шее, держа почти перпендикулярно
большой палец к остальной ручной кисти, каковое движение прямо обозначало шейный масонский знак ученика.
Егор Егорыч закидывал все
больше свою голову назад и в то же время старался держать неподвижно ступни своих ног под прямым углом одна к другой, что
было ножным знаком мастера; капитан же, делая небольшие сравнительно с своей грудью крестики и склоняя голову преимущественно по направлению к
большим местным иконам, при этом как будто бы слегка прищелкивал своими каблуками.
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама
была в замужестве при
большой разнице в летах с моим покойным мужем и должна сказать, что не дай бог никому испытать этого; мне
было тяжело, а мужу моему еще тяжельше, потому что он, как и вы же,
был человек умный и благородный и все понимал.
— Да ту же пенсию вашу всю
будут брать себе! — пугала его Миропа Дмитриевна и, по своей ловкости и хитрости (недаром она
была малороссиянка), неизвестно до чего бы довела настоящую беседу; но в это время в квартире Рыжовых замелькал огонек, как бы перебегали со свечками из одной комнаты в другую, что очень заметно
было при довольно значительной темноте ночи и при полнейшем спокойствии, царствовавшем на дворе дома: куры и индейки все сидели уж по своим хлевушкам, и только майские жуки, в сообществе разноцветных бабочек, кружились в воздухе и все
больше около огня куримой майором трубки, да еще чей-то белый кот лукаво и осторожно пробирался по крыше дома к слуховому окну.
Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел с дивана к окну и отворил его: воздух
был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в Москве множества садов,
было гораздо
больше, чем ныне; но ничто это не оживило и не развлекло майора. Он оставался у окна неподвижен до тех пор, пока не вошла в комнату Миропа Дмитриевна.
Нового Палкинского трактира вовсе не существовало, и вообще около Песков и Лиговки
был полупустырь; о железноконной дороге и помину не
было, да не
было еще и омнибусов; словом, огулом, скопом, демократического передвижения не происходило по всему Петербургу, а на Невском и тем паче; ехали
больше в каретах; вместо пролеток тогда
были дрожки, на которые мужчины садились верхом.
Мужчины весьма разнообразных возрастов почти все
были в круглых пуховых шляпах, под коими они хранили свои завитые у парикмахеров алякоки, и самые франтоватые из них
были облечены в длинные и по
большей части из белого сукна сюртуки с выпущенными из задних карманов кончиками красных фуляровых носовых платков; тросточки у всех
были тоненькие, из жимолости, более пригодные для того, чтобы отдуть своего ближнего, чем иметь в сих посохах опору для себя.
—
Буду ждать его с нетерпением, с
большим нетерпением! — проговорил князь. — Для меня всякий приезд Егора Егорыча сюда душевный праздник!.. Я юнею, умнею, вхожу, так сказать, в мою прежнюю атмосферу, и мне легче становится дышать!
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за другими; но заметно
был смущен тем, что ни одного слова не в состоянии
был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, — думал он, — и за столом
будут говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло не то: князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию,
больше ничего не
ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича...
— Вашего губернатора я отчасти знаю, потому что сам
был губернатором в смежной с ним губернии, и мне всегда казалось странным: как только я откажу от места какому-нибудь плутоватому господину, ваш губернатор сейчас же примет его к себе, и наоборот: когда он выгонял от себя чиновника, я часто брал того к себе, и по
большей части оказывалось, что чиновник
был честный и умный.
Крапчик не с
большой охотой передал Егору Егорычу записку, опасаясь, что тот, по своему раскиданному состоянию духа, забудет о ней и даже потеряет ее, что отчасти и случилось. Выехав из своего отеля и направившись прямо к Сперанскому, Егор Егорыч, тем не менее, думал не об докладной записке, а о том, действительно ли масоны и хлысты имеют аналогию между собой, — вопрос, который он хоть и решил утвердительно, но не вполне
был убежден в том.
— С губернатором, — продолжал Петр Григорьич: — граф
больше не видится; напротив того, он недавно заезжал к дочери моей, непременно потребовал, чтобы она его приняла,
был с нею очень любезен, расспрашивал об вас и обо мне и сказал, что он с нетерпением ждет нашего возвращения, потому что мы можем
быть полезны ему советами. Из всего этого ясно видно, что нахлобучка его сиятельству из Петербурга
была сильная.
— В Москву я
больше бы желал
быть назначенным, так как это ближе к имениям моим.
— Ну, Егор Егорыч, — отозвался Петр Григорьич, уже вставая, с гордостью, что всегда он делал, когда у него что-нибудь не выгорало, — вы, я вижу, желаете только оскорблять меня, а потому я
больше не утруждаю вас ни этой моей просьбой и никакой другой во всю жизнь мою не
буду утруждать.
— Строгость там очень
большая требуется! — заговорил Аггей Никитич. — Ну, представьте себе кантониста: мальчик лет с пяти вместе с матерью нищенствовал, занимался и воровством, — нужно их, особенно на первых порах, сечь, а я этого не могу, и выходит так, что или службы не исполняй, — чего я тоже не люблю, — или
будь жесток.
Когда молодой человек, отпущенный, наконец, старым камердинером, вошел в залу, его с оника встретила Муза, что
было и не мудрено, потому что она целые дни проводила в зале под предлогом якобы игры на фортепьяно, на котором, впрочем, играла немного и все
больше смотрела в окно, из которого далеко
было видно, кто едет по дороге к Кузьмищеву.