Неточные совпадения
— Это вздор-с вы говорите! — забормотал он. — Я
знаю и исполняю правила масонов не хуже вашего! Я не болтун, но перед государем моим я счел бы
себя за подлеца говорить неправду или даже скрывать что-нибудь от него.
— Что это за книжища?.. Очень она меня интересует! — сказал он, пододвигая к
себе книгу и хорошо
зная, какая это книга.
— Эх, какой вы, право!.. — снова воскликнул Ченцов. — Самого настоящего и хорошего вы и не
узнали!.. Если бы меня масоны научили делать золото, я бы какие угодно им готов был совершить подвиги и произвести в
себе внутреннее обновление.
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо
знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для
себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради, и не делал бы того.
Не помня
себя, он выскочил из кибитки и начал взбираться по знакомой ему лестнице, прошел потом залу, гостиную, диванную посреди совершенного мрака и, никого не встречая, прямо направился к спальне, в которой Егор Егорыч сидел один-одинехонек; при появлении Сверстова он тотчас
узнал его и, вскочив с своего кресла, воскликнул.
— Что ж, вы боитесь, что ли, за
себя?.. Я опять вас не
узнаю!
— Но форму их жизни я
знаю, и она меня возмущает! — отстаивал
себя доктор. — Вы вообразите, что бы было, если б все люди обратились в аскетов?.. Род человеческий должен был бы прекратиться!.. Никто б ничего не делал, потому что все бы занимались богомыслием.
Говоря это, Катрин очень хорошо
знала, что укорить отца в жадности к деньгам — значило нанести ему весьма чувствительный удар, так как Крапчик, в самом деле дрожавший над каждою копейкой, по наружности всегда старался представить из
себя человека щедрого и чуть-чуть только что не мота.
Сколь ни тяжело было таковое решение для нее, но она утешала
себя мыслью, что умерший супруг ее, обретавшийся уж, конечно, в раю и все ведавший, что на земле происходит, не укорит ее, несчастную,
зная, для чего и для какой цели продавался его подарок.
— Не беспокойтесь, не утруждайте
себя! Я все
знаю, все покажу!
— Вашего губернатора я отчасти
знаю, потому что сам был губернатором в смежной с ним губернии, и мне всегда казалось странным: как только я откажу от места какому-нибудь плутоватому господину, ваш губернатор сейчас же примет его к
себе, и наоборот: когда он выгонял от
себя чиновника, я часто брал того к
себе, и по большей части оказывалось, что чиновник был честный и умный.
— Князя, конечно, я лично не
знал до сего времени, — продолжал Крапчик, — но, судя по вашим рассказам, я его представлял
себе совершенно иным, нежели каким увидал…
— Подробностей я не
знаю, но, как рассказывают, они продолжали свои собрания и скакания, имели что-то вроде церкви у
себя.
Когда это объяснение было прочитано в заседании, я, как председатель и как человек, весьма близко стоявший к Иосифу Алексеичу и к Федору Петровичу, счел
себя обязанным заявить, что от Иосифа Алексеича не могло последовать разрешения, так как он, удручаемый тяжкой болезнью, года за четыре перед тем передал все дела по ложе Федору Петровичу, от которого Василий Дмитриевич, вероятно, скрыл свои занятия в другой ложе, потому что, как вы сами
знаете, у нас строго воспрещалось быть гроссмейстером в отдаленных ложах.
— Так
себе, и сам не
знаю почему, — отвечал Сверстов сначала уклончиво.
— Это, как впоследствии я
узнала, — продолжала та, — означало, что путь масонов тернист, и что они с первых шагов покрываются ранами и кровью; но, кроме того, я вижу, что со всех сторон братья и сестры держат обнаженные шпаги, обращенные ко мне, и тут уж я не в состоянии была совладать с
собой и вскрикнула; тогда великий мастер сказал мне...
— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для
себя: память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы бог
знает чего ни дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой на земле, но всем этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо было выше моих сил и разума; а потом мне закралась в душу мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.
— Ты теперь помолчи! — остановила его gnadige Frau. — Я бы, Егор Егорыч, о Сусанне звука не позволила
себе произнести, если бы я ее не
узнала, как
узнала в последнее время: это девушка религиозная, и религиозная в масонском смысле, потому что глубоко вас уважает, — скажу даже более того: она любит вас!
Потом, в тот же день об этом намерении
узнала gnadige Frau и выразила, с своей стороны, покорнейшую просьбу взять ее с
собой, по той причине, что она никогда еще не видала русских юродивых и между тем так много слышала чудесного об этих людях.
Тем временем Егор Егорыч послал Антипа Ильича к Андреюшке
узнать, можно ли к нему идти, ибо юродивый не во всякое время и не всех к
себе пускал. Антип Ильич исполнил это поручение с великим удовольствием и, возвратясь от Андреюшки, доложил с сияющим лицом...
— Ну, что тут толковать об этом?.. Друг друга стоим!.. Я прежде еще
знал это! — проговорил Ченцов, вставая и надевая на
себя через плечо ружье и прочие охотничьи принадлежности.
— Фу ты, черт возьми! Что в ней могло ему нравиться? — вспылил Егор Егорыч. — Я, как сужу по
себе, то хоть и видел, что Петр Григорьич желал выдать за меня дочь, но я прямо показывал, что она мне противна!.. Бог
знает, что такое… Черкесска какая-то, или персиянка! А между тем Валерьян любил Людмилу, я она его любила, — понять тут ничего нельзя!
— Этому браку, я полагаю, есть другая причина, — продолжал Егор Егорыч, имевший, как мы
знаем, привычку всегда обвинять прежде всего самого
себя. — Валерьян, вероятно, промотался вконец, и ему, может быть, есть было нечего, а я не подумал об этом. Но и то сказать, — принялся он далее рассуждать, — как же я мог это предотвратить? Валерьян, наделав всевозможных безумств, не писал ко мне и не уведомлял меня о
себе ни единым словом, а я не бог, чтобы мне все ведать и
знать!
— Но все-таки бери с
собой кого-нибудь! — не отставала от него Катрин. — Ну, хоть управляющего, что ли… Он, конечно,
знает здешнюю местность лучше, чем ты!
Конечно, у него был очень ценный туалет; одних шуб имелось три, из которых одна в две тысячи рублей, другая в тысячу, третья хоть и подешевле, но у нее бобровый воротник стоил пятьсот рублей. Кроме того, Катрин подарила ему много брильянтовых вещей и очень дорогой хронометр покойного Петра Григорьича. Всего этого она теперь уж и пожалела:
знай Катрин, что супруг с ней так поступит, она, конечно бы, никогда не позволила
себе быть столь щедрою с ним.
«Пусть
себе живут и наслаждаются, и интересно
знать, надолго ли хватит им этого туалета, увезенного Ченцовым на пропитание
себя и своей возлюбленной», — прибавила она
себе мысленно и кинула довольно странный взгляд на управляющего.
Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы не лгали это, — я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, — нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем остаться друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе
себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и
знаю, что первая гораздо слабее последней.
Вы сами, Катрин,
знаете и испытали чувство любви и, полагаю, поймете меня, если я Вам скажу, что во взаимной любви с этой крестьянкой я очеловечился: я перестал пить, я работаю день и ночь на самой маленькой службе, чтобы прокормить
себя и кроткую Аксюту.
— Очень хорошо я его
знаю! — сказал надменным и насмешливым тоном Тулузов. — Он и мне кричал, когда я его запер в кабинете, что разобьет
себе голову, если я буду сметь держать его взаперти, однако проспал потом преспокойно всю ночь, царапинки даже
себе не сделав.
— На самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к
себе: у него, как вы хорошо должны это
знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я останусь?
Об разных укорах и намеках, которые Вы мне пишете, я не хочу и говорить, потому что все они несправедливы; но что касается до высылки к Вам крестьянки Аксиньи, то я по закону никакого права не имею этого сделать: мы можем наших крестьян отчуждать из своего владения, а нарушать их браки не в нашей власти; муж Аксиньи, который ее привез теперь сюда, очень хорошо это
знает, и мне очень странна показалась Ваша просьба: неужели Вы думали, что я позволю
себе высылать Вам ваших любовниц?
— Почтеннейший господин Урбанович, — заговорил Аггей Никитич, — вы мне сказали такое радостное известие, что я не
знаю, как вас и благодарить!.. Я тоже, если не смею
себя считать другом Егора Егорыча, то прямо говорю, что он мой благодетель!.. И я, по случаю вашей просьбы, вот что-с могу сделать… Только позвольте мне посоветоваться прежде с женой!..
Однажды он после продолжительного мистического бодрствования, чтобы рассеять
себя, вышел из дому и направился в поле, где почувствовал, что чем далее он идет, тем проницательнее становится его умственный взор, тем понятнее ему делаются все видимые вещи, так что по одним очертаниям и краскам оных он начал
узнавать их внутреннее бытие.
— Контора у меня здесь маленькая и совершенно безвыгодная, — начал он, — но, считая
себя виноватым, что не приехал к вам в губернский город представиться, и как супруга ваша справедливо мне приказывала через почтальона, что она и вы очень обижаетесь, что все мы, почтмейстера, точно будто бы
знать не хотим своего начальника, но видит создатель, что это я по робости моей сделал и что я готов с полным моим удовольствием исполнить всегда, что следует…
— Как и всякому масону, если вы долговременным и прилежным очищением
себя приуготовитесь к тому. Орден наш можно уподобить благоустроенному воинству, где каждый по мере усердия и ревности восходит от низших к высшим степеням. Начальники
знают расположение и тайну войны, но простые воины обязаны токмо повиноваться, а потому число хранителей тайны в нашем ордене было всегда невелико.
— На этот вопрос вам можно будет ответить, когда вы сами удостоитесь
узнать хотя часть этих тайн, а теперь могу вам объяснить одно, что я и тем более Егор Егорыч, как люди, давно подвизающиеся в масонстве, способны и имеем главной для
себя целью исправлять сердца ищущих, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам открыты, в свою очередь, нашими предшественниками, тоже потрудившимися в искании сего таинства.
Узнав, что он убил
себя и убил от любви к какой-то крестьянке, она всплеснула руками и воскликнула...
Венчание происходило в городском соборе, потому что Катерина Петровна считала низким для
себя венчаться в своей сельской церкви, а потом все духовенство, все чиновники, в том числе и я, поехали к молодым в усадьбу, которая, вы
знаете, верстах в пяти от города.
Доктору, кажется, досадно было, что Аггей Никитич не
знает этого, и, как бы желая поразобраться с своими собственными мыслями, он вышел из гостиной в залу, где принялся ходить взад и вперед, причем лицо его изображало то какое-то недоумение, то уверенность, и в последнем случае глаза его загорались, и он начинал произносить сам с
собою отрывистые слова. Когда потом gnadige Frau, перестав играть в шахматы с отцом Василием, вышла проводить того, Сверстов сказал ей...
Егор же Егорыч едва ей поклонился, и одна Сусанна Николаевна как бы несколько поприветливее встретила ее и усадила за обеденный стол; но и тут Миропа Дмитриевна очутилась в несколько неловком положении, оттого что она не была познакомлена с gnadige Frau, и, будучи посажена с сею последнею рядом, Миропа Дмитриевна не ведала, кто такая эта дама: родственница ли Марфиных, знакомая их, или просто экономка, а потому решительно не
знала, как
себя держать с gnadige Frau.
—
Знаешь, я, еще мальчиком бывши, видел ее. Она приезжала с Марфиным к нам в церковь, и помню, что чудо как хороша была тогда
собой! Жена твоя, например, тоже прелестна, но за последнее время она очень изменилась…
Игра, которую оба партнера вели между
собою, была, как читатель уже
знает, не совсем обыкновенная.
— Ах, Сусанна, ты после этого не
знаешь, что значит быть несчастною в замужестве! Говорить об этом кому бы то ни было бесполезно и совестно… Кроме того, я хорошо
знаю, что Лябьев, несмотря на все пороки свои, любит меня и мучается ужасно, что заставляет меня страдать; но если еще он
узнает, что я жалуюсь на него, он убьет
себя.
— Нам Сверстовы писали, что maman чувствует
себя хорошо, совершенно покойна, и что отец Василий ей иногда читает из жития святых, — Прологи,
знаешь, эти…
— Конечно, дурной человек не будет откровенен, — заметила Сусанна Николаевна и пошла к
себе в комнату пораспустить корсет, парадное бархатное платье заменить домашним, и пока она все это совершала, в ее воображении рисовался, как живой, шустренький Углаков с своими проницательными и насмешливыми глазками, так что Сусанне Николаевне сделалось досадно на
себя. Возвратясь к мужу и стараясь думать о чем-нибудь другом, она спросила Егора Егорыча,
знает ли он, что в их губернии, как и во многих, начинается голод?
— Мне говорил это прежде отец мой, который, вы
знаете, какой правдивый и осторожный человек был; потом говорил и муж мой! — объяснила Екатерина Петровна, все это, неизвестно для чего, выдумав от
себя: о месте родины Тулузова ни он сам, ни Петр Григорьич никогда ей ничего не говорили.
Кто такой собственно ваш супруг, я не
знаю, но мне досконально известно, что та фамилия, которую он принял на
себя, принадлежала одному молодому мещанину, убитому какими-то бродягами, похитившими у него деньги и паспорт.
— Не показывает, как рассказывают это, по благородству души своей, и,
зная, что произошло из-за него, принял все на
себя.
— Не ври, не ври!
Знаю я тебя, играй!
Себя порассей да и нас потешь!
Это, милый друг, я
знаю по
себе: нас ведь батьки и матки и весь, почесть, табор лелеют и холят, как скотину перед праздником, чтобы отдать на убой барину богатому али, пожалуй, как нынче вот стало, купцу, а мне того до смерти не хотелось, и полюбился мне тут один чиновничек молоденький; на гитаре, я тебе говорю, он играл хоть бы нашим запевалам впору и все ходил в наш,
знаешь, трактир, в Грузинах…