Неточные совпадения
— Это уж их дело, а не
мое! — резко перебил его Марфин. — Но я написал, что я христианин и масон, принадлежу к такой-то ложе… Более двадцати лет исполняю в ней обязанности гроссмейстера… Между господами энциклопедистами и нами вражды мелкой и меркантильной не существует, но
есть вражда и несогласие понятий: у нас, масонов, — бог, у них — разум; у нас — вера, у них — сомнение и отрицание; цель наша — устройство и очищение внутреннего человека, их цель — дать ему благосостояние земное…
Во всех действиях
моих я мню, что
буду иметь в них успех, что все они
будут на благо мне и ближним, и токмо милосердный бог, не хотящий меня покинуть, нередко ниспосылает мне уроки смирения и сим лишь хоть на время исцеляет
мою бедствующую и худую душу от злейшего недуга ее…»
Письмо
мое Вы немедля покажите вашей матери, и чтобы оно ни минуты не
было для нее тайно.
В случае, если ответ Ваш
будет мне неблагоприятен, не передавайте оного сами, ибо Вы, может
быть, постараетесь смягчить его и поумалить
мое безумие, но пусть мне скажет его Ваша мать со всей строгостью и суровостью, к какой только способна ее кроткая душа, и да
будет мне сие — говорю это, как говорил бы на исповеди — в поучение и назидание.
Озлоблению его при этом пределов не
было: проклиная бар своих и гостей ихних, он подливал, иногда по неимению, а иногда и из досады, в котлеты, вместо масла, воды; жареное или не дожаривал или совсем пережаривал; в сбитые сливки — вероятно, для скорости изготовления — подбавлял немного
мыла; но, несмотря на то, ужин и подаваемое к нему отвратительное вино уничтожались дочиста.
— Подойдите ко мне, птичка
моя! — заговорил Ченцов вдруг совершенно иным тоном, поняв, что Людмила
была не в духе.
— О, прелесть
моя!.. — воскликнул он, простирая к ней руки. — У меня
есть белые перчатки!..
Есть!.. И для тебя одной я хранил их!..
— Я-с человек частный… ничтожество!.. — заговорил он прерывчатым голосом. — Не
мое, может
быть, дело судить действия правительственных лиц; но я раз стал обвинителем и докончу это… Если справедливы неприятные слухи, которые дошли до меня при приезде
моем сюда, я опять поеду в Петербург и опять
буду кричать.
— Крикун же вы! — заметил он. — И чего же вы
будете еще требовать от Петербурга, — я не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу губернию и
будут, конечно, ожидать результатов
моей ревизии, которых пока никто и не знает, ни даже я сам.
— Деревня Ветриха, как, может
быть, небезызвестно вашему высокопревосходительству, принадлежит губернскому предводителю, который давно
мой гонитель…
— Ну, вашей,
моей, как хотите назовите! — кипятился Марфин. — Но это все еще цветочки!.. Цветочки! Ягодки
будут впереди, потому что за пять минут перед сим, при проезде
моем мимо палат начальника губернии, я вижу, что monsieur le comte et madame Klavsky [господин граф и мадам Клавская (франц.).] вдвоем на парных санях подкатили к дверям его превосходительства и юркнули в оные.
Говорю это
моим сотоварищам по делу… говорю: если бритвой, так его непременно убил человек, который бреется и который еще
будет бриться, потому что он бритву не бросил, а унес с собой!..
Вы первый и больше всех учили меня покорности провидению, и я тщился
быть таким; но призываю бога во свидетели: чаша терпения
моего переполнилась.
Но
есть, великий учитель
мой, вещи не по силам нашей душе и нашему самоуважению.
Мой дом, место доктора при больнице, с полным содержанием от меня Вам и Вашей супруге, с платою Вам тысячи рублей жалованья в год с того момента, как я сел за сие письмо, готовы к Вашим услугам, и ежели Вы называете меня Вашим солнцем, так и я Вас именую взаимно тем же оживляющим светилом, на подвиге которого
будет стоять, при личном
моем свидании с Вами, осветить и умиротворить
мою бедствующую и грешную душу.
— Но так как господин губернатор тогда
был еще со мной хорош и ему прямо на
моих глазах совестно
было обнаружить себя, то он и принял
мою сторону, — розыски действительно прошли очень сильные; но я этим не удовольствовался, и меня больше всего интересовало, кто ж над этими несчастными дураками совершает это?..
Он обо всех этих ужасных случаях слышал и на
мой вопрос отвечал, что это, вероятно, дело рук одного раскольника-хлыста, Федота Ермолаева, богатого маляра из деревни Свистова, который, — как известно это
было почтмейстеру по службе, — имеет на крестьян сильное влияние, потому что, производя в Петербурге по летам стотысячные подряды, он зимой обыкновенно съезжает сюда, в деревню, и закабаливает здесь всякого рода рабочих, выдавая им на их нужды задатки, а с весной уводит их с собой в Питер; сверх того, в продолжение лета, высылает через почту домашним этих крестьян десятки тысяч, — воротило и кормилец, понимаете, всей округи…
Исправник сначала
было поершился, но, видя
мою настойчивость, вызвал Ермолаева, опросил его и посадил в острог…
— Но я, ваше преосвященство, говоря откровенно, даже не знаю хорошенько, в чем и сама-то христовщина состоит, а между тем бы интересно
было это для меня, — извините
моей глупой любознательности.
Хлыстовщина, по
моему мнению,
есть одна из самых невежественных сект.
— Мне, во времена
моей еще ранней юности, — продолжал владыко, — мы ведь, поповичи, ближе живем к народу, чем вы, дворяне; я же
был бедненький сельский семинарист, и нас, по обычаю, целой ватагой возили с нашей вакации в училище в город на лодке, и раз наш кормчий вечером пристал к одной деревне и всех нас свел в эту деревню ночевать к его знакомому крестьянину, и когда мы
поели наших дорожных колобков, то
были уложены спать в небольшой избенке вповалку на полу.
Но я не токмо что и в расколе ныне не пребываю, а
был я допреж того христовщик, по капитоновскому согласию, а скопцы же веры иной — селивановской, и я никогда не скопчествовал и прибегаю ныне к стопам вашего сиятельства, слезно прося приказать меня освидетельствовать и из заключения
моего меня освободить».
— Дурно тут поступила не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен
был знать, — продолжал он с ударением на каждом слове, — что брак мне не приличествует ни по
моим летам, ни по
моим склонностям, и в слабое оправдание могу сказать лишь то, что меня не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я хотел иметь жену-масонку.
— Каст тут не существует никаких!.. — отвергнул Марфин. — Всякий может
быть сим избранным, и великий архитектор мира устроил только так, что ина слава солнцу, ина луне, ина звездам, да и звезда от звезды различествует. Я, конечно, по гордости
моей, сказал, что
буду аскетом, но вряд ли достигну того: лествица для меня на этом пути еще нескончаемая…
— Из этих денег я не решусь себе взять ни копейки в уплату долга Ченцова, потому что, как можно ожидать по теперешним вашим поступкам, мне, вероятно, об них придется давать отчет по суду, и мне там совестно
будет объявить, что такую-то сумму дочь
моя мне заплатила за своего обожателя.
— То-то, к несчастию, Ченцов не обожатель
мой, но если бы он
был им и предложил мне выйти за него замуж, — что, конечно, невозможно, потому что он женат, — то я сочла бы это за величайшее счастие для себя; но за вашего противного Марфина я никогда не пойду, хоть бы у него
было не тысяча, а сто тысяч душ!
— Родитель
мой зеленью торговал… Огороды у него подгородные на аренде
были и запашка небольшая.
— Вот видите-с, — начал он, — доселе у меня
были управляющие из
моих крепостных людей, но у всех у них оказывалось очень много родных в имении и разных кумов и сватов, которым они миротворили; а потому я решился взять с воли управляющего, но не иначе как с залогом, который, в случае какой-нибудь крупной плутни, я удержу в свою пользу.
Егор Егорыч, став около фортепьяно, невольно начал глядеть на Сусанну, и часто повторяемые священником слова: «мати господа
моего», «мати господа вышняго», совершенно против воли его вызвали в нем воспоминание об одной из множества виденных им за границей мадонн, на которую показалась ему чрезвычайно похожею Сусанна, — до того лицо ее
было чисто и духовно.
— Я надеюсь, что ваша нога больше не
будет в
моем доме?
— Нет, я не
буду с ним видаться и в Москве и нигде во всю жизнь
мою! — сказала она.
— Но вас тут может обеспокоить простой народ! — подхватил капитан, хотя из простого народа в глазеющей и весьма малочисленной публике не
было никого. — И вы, как я догадываюсь, изволите жить в доме
моей хорошей приятельницы, madame Зудченки? — продолжал Аггей Никитич, ввернув французское словцо.
— Что уж мне беречь себя! — полувоскликнула старушка. — Вы бы только
были счастливы, вот о чем каждоминутно молитва
моя! И меня теперь то больше всего тревожит, — продолжала она глубокомысленным тоном, — что Людмила решительно не желает, чтобы Егор Егорыч бывал у нас; а как мне это сделать?..
— И прыгунчик даже! — подхватила опять-таки с ядовитостью Миропа Дмитриевна. — Стало
быть,
мое подозрение справедливо…
— Прежде всего, — начал он, — этого повесу,
моего племянника, надобно развести с его женой; это и для него и для жены его
будет благодеянием, и я как-нибудь устрою это; а потом их женить с Людмилой.
Фаэтон между тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч крикнул кучеру: «Поезжай по левой стороне!», а велев свернуть близ почтамта в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем православную церковь, — на куполе его, впрочем, высился крест; наружные стены храма
были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными надписями на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: «Дом
мой — дом молитвы»; над дверями храма вокруг спасителева венца виднелось: «Аз есмь путь и истина и живот»; около дверей, ведущих в храм, шли надписи: «Господи, возлюблю благолепие дому твоего и место селения славы твоея».
Отец
мой, бедный помещик, отдал
было меня в гимназию; но я, знаете,
был этакий деревенский дуботол…
Можете себе представить: между всеми
моими товарищами один только
был у меня друг — поручик Рибнер; по происхождению своему он
был немец и человек превосходнейший!..
Впрочем, прежде чем я пойду далее в
моем рассказе, мне кажется, необходимо предуведомить читателя, что отныне я
буду именовать Зверева майором, и вместе с тем открыть тайну, которой читатель, может
быть, и не подозревает: Миропа Дмитриевна давно уже
была, тщательно скрывая от всех, влюблена в майора, и хоть говорила с ним, как и с прочими офицерами, о других женщинах и невестах, но в сущности она приберегала его для себя…
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама
была в замужестве при большой разнице в летах с
моим покойным мужем и должна сказать, что не дай бог никому испытать этого; мне
было тяжело, а мужу
моему еще тяжельше, потому что он, как и вы же,
был человек умный и благородный и все понимал.
— Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все
был болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, — от всего этого у меня проходит перед
моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
— Окулисты говорят, что телесного повреждения в
моих глазах нет — и что это
суть нервные припадки; но я прежде бы желал знать, что такое, собственно, нервы?..
—
Буду ждать его с нетерпением, с большим нетерпением! — проговорил князь. — Для меня всякий приезд Егора Егорыча сюда душевный праздник!.. Я юнею, умнею, вхожу, так сказать, в
мою прежнюю атмосферу, и мне легче становится дышать!
— Нет, не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, — и доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и, не дав, конечно, понять торговцу, какая это вещь, купил ее за безделицу, и она
была, разумеется, в ужасном виде, так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину эту, — продолжал он, обращаясь к князю, — я просил бы, ваше сиятельство, принять от меня в дар, как изъявление
моею глубокого уважения к вам.
— Я разумею… но, впрочем, мне удобнее
будет ответить на ваш вопрос прочтением письма, которое я когда-то еще давно писал к одному из друзей
моих и отпуск с которого мне, как нарочно, сегодня поутру, когда я разбирал свои старые бумаги, попался под руку. Угодно вам
будет прослушать его? — заключил Михаил Михайлыч.
По мере того как вы
будете примечать сии движения и относить их к Христу, в вас действующему, он
будет в вас возрастать, и наконец вы достигнете того счастливого мгновения, что в состоянии
будете ощущать его с такой живостью, с таким убеждением в действительности его присутствия, что с непостижимою радостью скажете: «так точно, это он, господь, бог
мой!» Тогда следует оставить молитву умную и постепенно привыкать к тому, чтобы находиться в общении с богом помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения мысли.
— А как я тут пособлю? — сказал он. — Мне доктора, по болезни
моих глаз, шагу не позволяют сделать из дому… Конечно, государь так
был милостив ко мне, что два раза изволил посетить меня, но теперь он в отсутствии.
— Да, он
был когда-то и
мой!.. — проговорил тем же суховатым тоном князь. — Но я всех этих господ давным-давно потерял из виду, и что они теперь делали, разве я знаю?
«Имею удовольствие препроводить Вам при сем жития святых и книгу Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Читайте все сие со вниманием: тут Вы найдете вехи, поставленные нам на пути к будущей жизни, о которой Вы теперь болеете Вашей юной душой. Еще посылаю Вам книгу, на русском языке, Сен-Мартена об истине и заблуждениях. Перевод очень верный. Если что
будет затруднять Вас в понимании, спрашивайте меня. Может
быть, при
моей душевной готовности помогать Вам, я и сумею растолковать».
— С губернатором, — продолжал Петр Григорьич: — граф больше не видится; напротив того, он недавно заезжал к дочери
моей, непременно потребовал, чтобы она его приняла,
был с нею очень любезен, расспрашивал об вас и обо мне и сказал, что он с нетерпением ждет нашего возвращения, потому что мы можем
быть полезны ему советами. Из всего этого ясно видно, что нахлобучка его сиятельству из Петербурга
была сильная.