Неточные совпадения
— Знания их, — продолжал Марфин, — более внешние. Наши — высшие и беспредельные. Учение наше — средняя линия между религией и законами… Мы
не подкапыватели общественных порядков… для нас одинаковы все народы, все образы правления, все сословия и всех степеней образования умы… Как
добрые сеятели, мы в бурю и при солнце на почву
добрую и каменистую стараемся сеять…
Она безгрешных сновидений
Тебе на ложе
не пошлет
И для небес, как
добрый гений.
Твоей души
не сбережет!
Вглядись в пронзительные очи —
Не небом светятся они!..
В них есть неправедные ночи,
В них есть мучительные сны!
— Нет, дядя, я
не в состоянии их взять! — отказался он. — Ты слишком великодушен ко мне. Я пришел с гадким намерением сердить тебя, а ты мне платишь
добром.
— Никакого нет тут
добра, никакого! — все несвязней и несвязней бормотал Марфин. — Денежные раны
не смертельны… нисколько… никому!..
— Как же ты
не знаешь?.. Как тебе
не стыдно это?!. — заговорил он гневным и плачевным голосом. —
Добро бы ты был какой-нибудь мальчик ветреный, но ты человек умный, аккуратный, а главного
не узнал!
Это gnadige Frau
не понравилось, и она даже заподозрила тут Егора Егорыча кое в чем, так как знала множество примеров, что русские помещики, сколько на вид ни казались они
добрыми и благородными, но с своими крепостными горничными часто бывают в неприличных и гадких отношениях.
— Как, сударь,
не узнать, — отвечал тот
добрым голосом, и оба они обнялись и поцеловались, но
не в губы, а по-масонски, прикладывая щеку к щеке, после чего Антип Ильич, поклонившись истово барину своему и гостю, ушел.
Чтобы
не дать в себе застынуть своему
доброму движению, Егор Егорыч немедленно позвал хозяина гостиницы и поручил ему отправить по почте две тысячи рублей к племяннику с коротеньким письмецом, в котором он уведомлял Валерьяна, что имение его оставляет за собой и будет высылать ему деньги по мере надобности.
— Егор Егорыч
не только что тебя, — возразила она, — но и никого в мире, я думаю,
не может презирать!.. Он такой
добрый христианин, что…
Юлия Матвеевна осталась совершенно убежденною, что Егор Егорыч рассердился на неприличные выражения капитана о масонах, и, чтобы
не допустить еще раз повториться подобной сцене, она решилась намекнуть на это Звереву, и когда он, расспросив барышень все до малейших подробностей об Марфине, стал наконец раскланиваться, Юлия Матвеевна вышла за ним в переднюю и
добрым голосом сказала ему...
Миропа Дмитриевна ударила майора в совершенно новую струну его
доброго сердца, о которой он, мечтая о молоденькой и хорошенькой жене, никогда прежде
не помышлял.
— Они объясняли это, что меня проклял
не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти
добро, ибо ежели царь, ради правды,
не хочет любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
Примечайте: всякая
добрая мысль, всякое
доброе движение воли есть и движение Христово: «Без меня
не можете творити ничесо же».
Не самолично же оно и
не равносильно
добру?..
Господь бог так благ к высшим существам мироздания, что
не хотел их стеснить даже
добром.
Они могут исполнять законы добродетели и
не исполнять их, и только с удалением от
добра они все больнее будут чувствовать страдания.
—
Не любите ли, например, покушать много? — продолжал Егор Егорыч с
доброю улыбкой.
— Много, и
не рекомендую этого делать вперед! — посоветовал Егор Егорыч и, опять-таки с
доброй улыбкой, перешел на другое.
Беру смелость напомнить Вам об себе: я старый Ваш знакомый, Мартын Степаныч Пилецкий, и по воле божией очутился нежданно-негаданно в весьма недалеком от Вас соседстве — я гощу в усадьбе Ивана Петровича Артасьева и несколько дней тому назад столь сильно заболел, что едва имею силы начертать эти немногие строки, а между тем, по общим слухам, у Вас есть больница и при оной искусный и
добрый врач.
Не будет ли он столь милостив ко мне, чтобы посетить меня и уменьшить хоть несколько мои тяжкие страдания.
—
Не то что башмак, я
не так выразился, — объяснил доктор. — Я хотел сказать, что вы могли остаться для нее
добрым благотворителем, каким вы и были. Людмилы я совершенно
не знал, но из того, что она
не ответила на ваше чувство, я ее невысоко понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок ваш в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает быть женой вашей и масонкой, — это мне,
не дальше как на днях, сказала gnadige Frau.
— Все это прекрасно, — сказал он, — но я боюсь, чтобы дорога
не растормошила очень старушку!.. Чего
доброго, ее медленный паралич, пожалуй, перейдет в скачущий.
Пылкая в своих привязанностях и гневливая в то же время, она была одной из тех женщин, у которых, как сказал Лермонтов, пищи много для
добра и зла, и если бы ей попался в мужья другой человек, а
не Ченцов, то очень возможно, что из нее вышла бы верная и нежная жена, но с Валерьяном Николаичем ничего нельзя было поделать; довести его до недолгого раскаяния в некоторые минуты была еще возможность, но напугать — никогда и ничем.
Добро бы он возвращался домой пьяный или буйный, — ничего этого
не было.
По поводу сих перемен дворовые и крестьяне Екатерины Петровны, хотя и
не были особенно способны соображать разные тонкости, однако инстинктивно поняли, что вот-де прежде у них был барин настоящий, Валерьян Николаич Ченцов, барин души
доброй, а теперь, вместо него, полубарин, черт его знает какой и откедова выходец.
В то время еще обращали некоторое внимание на нравственную сторону жизни господ жертвователей, но простодушнейший Артасьев, вероятно, и
не слыхавший ничего о Тулузове, а если и слыхавший, так давно это забывший, и имея в голове одну только мысль, что как бы никак расширить гимназическое помещение,
не представил никакого затруднения для Тулузова; напротив, когда тот явился к нему и изъяснил причину своего визита, Иван Петрович распростер перед ним руки; большой и красноватый нос его затрясся, а на
добрых серых глазах выступили даже слезы.
— Да как же им и
не наследовать, когда вы для чужих детей делаете столько
добра! — восклицал Иван Петрович.
Добряк Артасьев,
не медля ни минуты, поспешил прийти к другу своему Пилецкому, чтобы передать ему, какие есть в русской земле
добрые и великодушные люди. Мартына Степаныча тоже обрадовала и умилила эта новость.
Тот сел; руки у него при этом ходили ходенем, да и
не мудрено: Аггей Никитич, раздосадованный тем, что был прерван в своих размышлениях о Беме, представлял собою весьма грозную фигуру. Несмотря на то, однако, робкий почтмейстер, что бы там ни произошло из того, решился прибегнуть к средству, которое по большей части укрощает начальствующих лиц и делает их более
добрыми.
— Почему же погибли? — продолжал утешать Аггея Никитича Егор Егорыч. — Вы такой
добрый и душевный человек, что никогда
не погибнете, и я вот теперь придумываю, какое бы вам другое место найти, если это, кроме семейных причин, и
не по характеру вам.
— Если ты хочешь, то произошло, — начала она тихо, — но посуди ты мое положение: Углаков, я
не спорю, очень милый,
добрый, умный мальчик, и с ним всегда приятно видаться, но последнее время он вздумал ездить к нам каждый день и именно по утрам, когда Егор Егорыч ходит гулять… говорит мне, разумеется, разные разности, и хоть я в этом случае, как
добрая маменька, держу его всегда в границах, однако думаю, что все-таки это может
не понравиться Егору Егорычу, которому я, конечно, говорю, что у нас был Углаков; и раз я увидела, что Егор Егорыч уж и поморщился…
—
Не думала я, Егор Егорыч, что вы будете так жестокосерды ко мне! — сказала она со ртом, искаженным печалью и досадой. — Вы, конечно, мне мстите за Валерьяна, что вам, как
доброму родственнику, извинительно; но вы тут в одном ошибаетесь: против Валерьяна я ни в чем
не виновата, кроме любви моей к нему, а он виноват передо мной во всем!
— У меня на вечере; человек пятьдесят гостей было. Я, по твоему
доброму совету,
не играю больше в банк, а хожу только около столов и наблюдаю, чтобы в порядке все было.
— Нет, нет, и того
не делайте! — воскликнула Сусанна Николаевна. — Это тоже сведет меня в могилу и вместе с тем уморит и мужа… Но вы вот что… если уж вы такой милый и
добрый, вы покиньте меня, уезжайте в Петербург, развлекитесь там!.. Полюбите другую женщину, а таких найдется много, потому что вы достойны быть любимым!
— Нет, нет, — отвечала ему торопливо Сусанна Николаевна, — ты
не думай нисколько, что я больна… Будь прежде всего покоен за меня; ты нужен еще для многих
добрых дел, кроме меня…
— Конечно, — подхватил Углаков, — князь, наверное, это сделает, он такой человек, что на всякое
доброе дело сейчас пойдет; но принять какую-нибудь против кого бы ни было строгую меру совершенно
не в его характере.
Что касается дела Тулузова, оставшегося в
не решенном еще положении, то оно много
не заботило Егора Егорыча: по бесконечной доброте своей он больше любил вершить дела
добрые и милостивые, а
не карательные.
Добрый властитель Москвы по поводу таких толков имел наконец серьезное объяснение с обер-полицеймейстером; причем оказалось, что обер-полицеймейстер совершенно
не знал ничего этого и, возвратясь от генерал-губернатора, вызвал к себе полицеймейстера, в районе которого случилось это событие, но тот также ничего
не ведал, и в конце концов обнаружилось, что все это устроил без всякого предписания со стороны начальства толстенький частный пристав, которому обер-полицеймейстер за сию проделку предложил подать в отставку; но важеватый друг актеров, однако, вывернулся: он как-то долез до генерал-губернатора, встал перед ним на колени, расплакался и повторял только: «Ваше сиятельство!
«Милостивый государь, Александр Яковлевич! Сколько бы нам ни приятно было видеть у нас Вашего
доброго Пьера, но, к нашему горю, мы
не можем этого сделать, потому что нынешним летом уезжаем за границу…»
— Ну, про почтмейстера никто что-то этого
не говаривал; он, одно слово, из кутейников; на деньгу такой жадный, как я
не знаю что: мало, что с крестьян берет за каждое письмо по десяти копеек, но еще принеси ему всякого деревенского
добра: и яичек, и маслица, и ягодок! — объяснил ополченец.
— Потому, — продолжал Вибель, — что проявлением стремления людей к религии, к
добру, к божественной жизни
не может быть единичное существо, но только сонм существ, кои сливаются в желании
не личного, но общего блага.
— Да, я точно так же по милости масонов исправник теперь, — сказал, тоже
не совсем
добрым смехом засмеявшись, Аггей Никитич.
— Это — ваше дело, лишь бы вы к истории масонства
не отнеслись так же небрежно, как отнесся Аггей Никитич к ритуалу, — проговорил аптекарь
не без ядовитости, которую, впрочем, постарался смягчить
доброю улыбкой.
Не говоря уже об утехах любви, как будто бы и все другое соединялось, чтобы доставить ему наслаждение: погода стояла сухая, теплая, и когда он, при первом еще брезге зари, возвращался по совершенно безлюдным улицам, то попадавшиеся ему навстречу собаки, конечно, все знавшие Аггея Никитича, ласково виляли перед ним хвостами и казались ему
добрыми друзьями, вышедшими поздравить его с великим счастьем, которое он переживал.
Подойдя к окну своей спальни, он тихо отпирал его и одним прыжком прыгал в спальню, где, раздевшись и улегшись, засыпал крепчайшим сном часов до десяти,
не внушая никакого подозрения Миропе Дмитриевне, так как она знала, что Аггей Никитич всегда любил спать долго по утрам, и вообще Миропа Дмитриевна последнее время весьма мало думала о своем супруге, ибо ее занимала собственная довольно серьезная мысль: видя, как Рамзаев — человек
не особенно практический и расчетливый — богател с каждым днем, Миропа Дмитриевна вздумала попросить его с принятием, конечно, залогов от нее взять ее в долю, когда он на следующий год будет брать новый откуп; но Рамзаев наотрез отказал ей в том, говоря, что откупное дело рискованное и что он никогда
не позволит себе вовлекать в него своих
добрых знакомых.
— Вот это прелестно, милей всего! — продолжала восклицать Екатерина Петровна, имевшая то свойство, что когда она разрывала свои любовные связи, то обыкновенно утрачивала о предметах своей страсти всякое хоть сколько-нибудь
доброе воспоминание и, кроме злобы, ничего
не чувствовала в отношении их.