Неточные совпадения
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого
до последнего слова приняла на свой счет и даже выражения: «неправедные ночи» и «мучительные сны». Радость ее при этом была так велика, что она
не в состоянии была даже скрыть
того и, обернувшись к Ченцову, проговорила...
То, что он был хоть и совершенно идеально, но при всем
том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все,
не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина, хотя он никогда ни одним звуком
не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть
не до слез. Видя в настоящую минуту, что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась сама быть более обыкновенного любезною с Марфиным.
Что касается
до самого гусара,
то он вряд ли из жажды просвещения, а
не из простого любопытства, притворился, что будто бы с готовностью выслушивает преподаваемые ему наставления, и в конце концов просил дядю поскорее ввести его в ложу.
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения
до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали
не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Егор Егорыч,
не меньше своих собратий сознавая свой проступок,
до того вознегодовал на племянника, что, вычеркнув его собственноручно из списка учеников ложи, лет пять после
того не пускал к себе на глаза; но когда Ченцов увез из монастыря молодую монахиню, на которой он обвенчался было и которая, однако, вскоре его бросила и убежала с другим офицером, вызвал сего последнего на дуэль и, быв за
то исключен из службы, прислал обо всех этих своих несчастиях дяде письмо, полное отчаяния и раскаяния, в котором просил позволения приехать, — Марфин
не выдержал характера и разрешил ему это.
Старуха-адмиральша и все ее дочери встречали обыкновенно этих, иногда очень запоздавших, посетителей, радушно, и барышни сейчас же затевали с ними или танцы, или разные petits jeux [светские игры (франц.).], а на святках так и жмурки, причем Сусанна краснела донельзя и больше всего остерегалась, чтобы как-нибудь
до нее
не дотронулся неосторожно кто-либо из молодых людей; а
тем временем повар Рыжовых, бывший постоянно к вечеру пьян, бежал в погребок и мясные лавки, выпрашивал там, по большей части в долг, вина и провизии и принимался стряпать ужин.
Тема на этот разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается
до правителя дел,
то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но
тем не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило
то, что Марфин даже
не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был за что-то недоволен им.
Катрин проводила его
до дверей передней, где справилась, есть ли у него лошадь, и когда узнала, что есть,
то прошла в свою светлицу наверх, но заснуть долго
не могла: очень уж ее сначала рассердил и огорчил Ченцов, а потом как будто бы и порадовал!..
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно
не любила торговых русских людей за
то, что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства
не могла говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота еще перед свадьбой, было
до сих пор новешенько.
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и
то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа
не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная
до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице,
то, бога ради, и
не делал бы
того.
Напрасно к нему приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх
того Егору Егорычу письмо, спрашивая, что такое с ним, — на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал, что господин его болен,
не может никого принимать и ни с кем письменно сноситься; но когда пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как бы ожил и велел себе подать обед, питаясь
до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
Владыко позвонил стоявшим на столе колокольчиком. Вошел служка в длиннополом сюртуке. Владыко ничего ему
не проговорил, а только указал на гостя. Служка понял этот знак и вынес губернскому предводителю чай, ароматический запах которого распространился по всей комнате. Архиерей славился
тем, что у него всегда подавался дорогой и душистый чай,
до которого он сам был большой охотник. Крапчик, однако, отказался от чаю, будучи, видимо, чем-то озабочен.
Еще с 1825 году, когда я работал по моему малярному мастерству в казармах гвардейского экипажа и донес тогдашнему санкт-петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу […граф Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825) — с. — петербургский генерал-губернатор, убитый декабристом П.Г.Каховским.] о бунте, замышляемом там между солдатами против ныне благополучно царствующего государя императора Николая Павловича, и когда господин петербургский генерал-губернатор,
не вняв моему доносу, приказал меня наказать при полиции розгами,
то злоба сих фармазонов продолжается и
до днесь, и сотворили они, аки бы я скопец и распространитель сей веры.
Что касается
до Людмилы,
то в душе она была чиста и невинна и пала даже
не под влиянием минутного чувственного увлечения, а в силу раболепного благоговения перед своим соблазнителем; но, раз уличенная матерью, непогрешимою в этом отношении ничем, она мгновенно поняла весь стыд своего проступка, и нравственное чувство девушки заговорило в ней со всей неотразимостью своей логики.
Когда от Рыжовых оба гостя их уехали, Людмила ушла в свою комнату и
до самого вечера оттуда
не выходила: она сердилась на адмиральшу и даже на Сусанну за
то, что они, зная ее положение, хотели, чтобы она вышла к Марфину; это казалось ей безжалостным с их стороны, тогда как она для долга и для них всем, кажется,
не выключая даже Ченцова, пожертвовала.
Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел с дивана к окну и отворил его: воздух был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в Москве множества садов, было гораздо больше, чем ныне; но ничто это
не оживило и
не развлекло майора. Он оставался у окна неподвижен
до тех пор, пока
не вошла в комнату Миропа Дмитриевна.
Дело в
том, что Крапчик, давно уже передавший князю Александру Николаевичу письмо Егора Егорыча,
не был им
до сего времени принят по болезни князя, и вдруг нынешним утром получил весьма любезное приглашение, в котором значилось, что его сиятельство покорнейше просит Петра Григорьича приехать к нему отобедать запросто в числе двух — трех приятелей князя.
— Я по письму Егора Егорыча
не мог вас принять
до сих пор: все был болен глазами, которые
до того у меня нынешний год раздурачились, что мне
не позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, — от всего этого у меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
Крапчик, хотя прежде и слыхал от Егора Егорыча, что князь был очень благосклонен к
тому, но чтобы они
до такой степени были между собою близки и дружны, Петр Григорьич даже
не подозревал, и потому немедленно же поспешил рассыпаться с своей стороны тоже в похвалах Марфину, льстя вместе с
тем и князю...
Крапчик, слыша и видя все это,
не посмел более на эту
тему продолжать разговор, который и перешел снова на живописцев, причем стали толковать о каких-то братьях Чернецовых [Братья Чернецовы, Григорий и Никанор Григорьевичи (1802—1865 и 1805—1879), — известные художники.], которые, по словам Федора Иваныча, были чисто русские живописцы, на что Сергей Степаныч возражал, что пока ему
не покажут картины чисто русской школы по штилю,
до тех пор он русских живописцев будет признавать иностранными живописцами.
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию
не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить
до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о
том, что нельзя же оставлять министром духовных дел человека, который проклят анафемой.
Егора Егорыча несказанно поразило это письмо. Что Сусанна умна, он это предугадывал; но она всегда была так сосредоточенна и застенчива, а тут оказалась столь откровенной и искренней, и главным образом его удивил смысл письма: Сусанна
до того домолилась, что могла только повторять: «Господи, помилуй!». «Теперь я понимаю, почему она напоминает мадонну», — сказал он сам себе и,
не откладывая времени, сел за письмо к Сусанне, которое вылилось у него экспромтом и было такого содержания...
— Прихворнули немножко?.. — сказал он, стараясь
не подать виду, что он был поражен
тем,
до какой степени Аггей Никитич изменился и постарел.
Затем в самой игре
не произошло ничего особенного, кроме разве
того, что Лябьев всех обыграл, что, впрочем, и сделать ему было очень нетрудно, потому что Егор Егорыч кидал карты почти механически и все взглядывал беспрестанно на Сусанну; Сверстов, как и всегда это было, плел лапти; что же касается
до gnadige Frau,
то она хоть и боролась довольно искусно с молодым человеком, но все-таки была им побеждена.
Что касается
до пищи,
то сей отель тоже представлял мало утешительного: в нем никогда ничего
не готовилось.
Но все эти недостатки и странности Мартына Степаныча сторицею выкупались развитым почти
до сократовских размеров лбом и при этом необыкновенно мечтательными серыми глазами, которым соответствовал мягкий, убеждающий голос, так что, кто бы ни слушал Мартына Степаныча, никогда никто
не мог усомниться в
том, что говоримое им идет из глубины его сердечного убеждения.
С дворовыми и крестьянами он был добр и мягок
до глупости, хоть в
то же время
не щадил целомудрия разных молодых девушек и женщин, да
те, впрочем, и сами были рады
тому: очень он им нравился своей молодцеватостью и своим залихватским удальством.
Пылкая в своих привязанностях и гневливая в
то же время, она была одной из
тех женщин, у которых, как сказал Лермонтов, пищи много для добра и зла, и если бы ей попался в мужья другой человек, а
не Ченцов,
то очень возможно, что из нее вышла бы верная и нежная жена, но с Валерьяном Николаичем ничего нельзя было поделать; довести его
до недолгого раскаяния в некоторые минуты была еще возможность, но напугать — никогда и ничем.
Оно иначе и быть
не могло, потому что во дни невзгоды, когда Аггей Никитич оставил военную службу, Миропа Дмитриевна столько явила ему доказательств своей приязни, что он считал ее за самую близкую себе родню: во-первых, она настоятельно от него потребовала, чтобы он занял у нее в доме
ту половину, где жила адмиральша, потом, чтобы чай, кофе, обед и ужин Аггей Никитич также бы получал от нее, с непременным условием впредь
до получения им должной пенсии
не платить Миропе Дмитриевне ни копейки.
Аггей Никитич опустился на занимаемый им
до того стул, конфузливо спеша запахнуть свой
не совсем полный и довольно короткий халат, а Миропа Дмитриевна поместилась несколько вдали на диване, приняв хоть и грустную отчасти, но довольно красивую позу.
Все это старуха Арина скрыла от Ченцова, рассчитывая так, что бесстыжая Маланья языком только брешет, ан вышло
не то, и раз, когда Валерьян Николаич, приехав к Арине, сидел у нее вместе с своей Аксюшей в особой горенке, Маланья нагрянула в избу к Арине, подняла с ней ругню, мало
того, — добралась и
до Ченцова.
Катрин довольно долго ждала его и переживала мучительнейшие минуты. «Что, если ей придется всю жизнь так жить с мужем?» — думалось ей, она любит его
до сумасшествия, а он ее
не любит нисколько и, кроме
того, обманывает на каждом шагу. «Неужели же, — спрашивала себя далее Катрин, — это чувство будет в ней продолжаться вечно?» — «Будет!» — ответила было она на первых порах себе. «Нет, — отвергнула затем, — это невозможно, иначе я
не перенесу и умру!»
— Так и сделайте! — разрешила ему Катрин. — Пусть он жалуется губернатору…
тот не откажется от своих слов… Но, Василий Иваныч, я прежде всего хочу вам прибавить жалованья… Что же вы с нас
до сих пор получали?.. Какую-нибудь тысячу?.. Я желаю платить вам
то, что платил вам мой отец!.. Сколько он вам платил? Говорите!
Слухи о
том же самом невдолге дошли и
до губернского города, и первая принялась их распространять косая дама, если только еще
не забыл ее читатель.
Конечно, дело обходилось
не без падений, и если оно постигало павшую с человеком, равным ей по своему воспитанию и по своему положению в свете,
то принимаемы были в расчет смягчающие обстоятельства; но горе было
той, которая снизошла своей любовью
до мужчины, стоявшего ниже ее по своему рангу,
до какого-нибудь приказного или семинариста,
тем паче
до своего управляющего или какого-нибудь лакея, — хотя и это, опять повторяю, случалось нередко, но такая женщина безусловно была
не принимаема ни в один так называемый порядочный дом.
Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко мне Аксюшу в Петербург, дав ей паспорт; а раз она здесь, супругу ее
не удастся нас разлучить, или я его убью; но ежели и Вы, Катрин,
не сжалитесь надо мною и
не внемлете моей мольбе,
то против Вас я
не решусь ничего предпринять: достаточно и
того, что я совершил в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для меня, что я от тоски и отчаяния себя убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше некогда любившее меня сердце; а мне хорошо известно, как тяжело носить в душе подобные воспоминания: у меня
до сих пор волос дыбом поднимается на голове, когда я подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего собственного душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить меня к давно уже ожидаемой мною пропасти, и еще раз повторяю Вам, что я застрелюсь, если Вы
не возвратите мне Аксюты».
Об разных укорах и намеках, которые Вы мне пишете, я
не хочу и говорить, потому что все они несправедливы; но что касается
до высылки к Вам крестьянки Аксиньи,
то я по закону никакого права
не имею этого сделать: мы можем наших крестьян отчуждать из своего владения, а нарушать их браки
не в нашей власти; муж Аксиньи, который ее привез теперь сюда, очень хорошо это знает, и мне очень странна показалась Ваша просьба: неужели Вы думали, что я позволю себе высылать Вам ваших любовниц?
Что касается
до самого Аггея Никитича,
то он, побеседовав с Сусанной Николаевной, впал в некоторую задумчивость. Его мучило желание, чтобы разговор поскорее коснулся масонства или чего-либо другого возвышенного; но — увы! — его ожидания и желания
не осуществились, а напротив, беседа перешла на весьма житейский предмет. Мартын Степаныч, заметно вспомнив что-то важное и проведя, по своей привычке, у себя за ухом, сказал...
Сусанна Николаевна, впрочем, все-таки
не достояла
до конца и ушла после Верую, а вскоре за ней ушли и Сверстовы, тоже, как видно, удивленные и обеспокоенные
тем, что Егора Егорыча
не было в церкви.
— Место для этого — ваша церковь и мой дом! — объяснил, начав уже покрикивать, Егор Егорыч. — Весь обряд должен будет произойти следующим образом, — продолжал он, заранее, как видно, все уже обдумавший, — поручителем Сусанны Николаевны будет Сверстов!.. Вас я прошу, как человека умного и масона ученого, быть ее ритором!.. Я же, как
не лишенный
до сих пор звания великого мастера, исполню обязанности
того!..
Аггей Никитич уж и расцвел, готовый хоть на неделю еще остаться, но Мартын Степаныч покачал ему укоризненно головой, давая
тем знать, что нельзя гостить, когда хозяевам вовсе
не до гостей. Аггей Никитич понял это.
— Я тоже, хоть и ритор ваш, но имею право объяснить вам лишь одно, что они исходят издревле, из первозданного рая, который
до грехопадения человека был озаряем совершенно иным светом, чем ныне мы озаряемы, и при свете этом человеку были ведомы вся тварная природа, он сам и бытие бога; после же склонения человека к своей телесной природе свет этот померк, а вместе с
тем человек утратил и свои познания; но милосердый бог
не оскудел совсем для него в своей благости.
— Вы ошибаетесь!.. Это
не предрассудок! Тогда какое же это будет дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест, а кресты стали давать нынче за деньги… Признаюсь, я
не понимаю правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить дворянское сословие, а
то где же тут будет какая-нибудь преемственность крови?.. Что же касается
до вашего жертвователя,
то я
не знаю, как на это взглянет дворянство, но сам я лично положу ему налево.
У гостиницы Архипова Тулузов вылез из экипажа Ивана Петровича и хоть заметно был взволнован и утомлен всеми этими объяснениями, но, как человек воли несокрушимой и привыкший ковать железо, пока горячо, он, возвратясь домой, затеял с Екатериной Петровной довольно щекотливый разговор, еще и прежде
того неоднократно им начинаемый, но как-то никогда
не доходивший между ними
до конца.
— Нет, — возразила Катрин, — нельзя выходить так, без оглядки, как мы выходим в первый раз, и я теперь тебе скажу всю правду: когда я еще девушкою
до безумия влюбилась в Ченцова,
то однажды за ужином прямо намекнула ему, что люблю его, и он мне намекнул, что он это видит, но что он боится меня, а я ему тогда сказала, что я
не боюсь его…
— Да за
те же пожертвования, которые,
не скрою от вас, может быть, в течение всей моей службы достигнут тысяч
до ста, что, конечно, нисколько
не разорит вас, а между
тем они мне и вам дадут генеральство.
Затем она
не заплакала, а заревела и ревела всю ночь
до опухоли глаз, а потом на другой день принялась ездить по всем знакомым и расспрашивать о подробностях самоубийства Валерьяна Николаича; но никто, конечно,
не мог сообщить ей
того; однако вскоре потом к ней вдруг нежданно-негаданно явилась знакомая нам богомолка с усами, прямо из места своего жительства,
то есть из окрестностей Синькова.
Всех этих подробностей косая дама почти
не слушала, и в ее воображении носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо представлялось, как она, дошедшая
до физиологического отвращения к своему постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в Москву к Ченцову, бывшему тогда еще студентом, приехала к нему в номер и поселилась с ним в самом верхнем этаже тогдашнего дома Глазунова, где целые вечера, опершись грудью на горячую руку Валерьяна, она глядела в окна, причем он, взглядывая по временам
то на нее,
то на небо, произносил...
— Ночь лимоном пахнет! — повторяла и она за ним полушепотом, между
тем как Тверская и
до сих пор
не пахнет каким-нибудь поэтическим запахом, и при этом невольно спросишь себя: где ж ты, поэзия, существуешь? В окружающей ли человека счастливой природе или в душе его? Ответ, кажется, один: в духе человеческом!
Когда об этом дошло
до губернского предводителя,
то он поспешил объехать всех этих дам и объявил, что лакеям
не позволят находиться под лестницей и, кроме
того, по всей лестнице будет постлан ковер. Дамы успокоились, но тогда некоторые из мужчин, по преимуществу поклонники Бахуса, стали вопиять насчет буфета...