Неточные совпадения
Егор Егорыч мечтал устроить душу Людмилы по строгим правилам масонской морали, чего, казалось ему, он и достигнул в некоторой степени; но, говоря по правде, им ничего тут,
ни на йоту не
было достигнуто.
Клавская действительно прежде ужасно кокетничала с молодыми людьми, но последнее время вдруг перестала совершенно обращать
на них внимание; кроме того, и во внешней ее обстановке произошла большая перемена: прежде она обыкновенно выезжала в общество с кем-нибудь из своих родных или знакомых, в туалете, хоть и кокетливом, но очень небогатом, а теперь, напротив, что
ни бал, то
на ней
было новое и дорогое платье; каждое утро она каталась в своем собственном экипаже
на паре серых с яблоками жеребцов, с кучером, кафтан которого кругом
был опушен котиком.
— Дурно тут поступила не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен
был знать, — продолжал он с ударением
на каждом слове, — что брак мне не приличествует
ни по моим летам,
ни по моим склонностям, и в слабое оправдание могу сказать лишь то, что меня не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я хотел иметь жену-масонку.
— Нет, я исполнился гневом против всех и всего; но еще божья милость велика, что он скоро затих во мне; зато мною овладели два еще горшие врага: печаль и уныние, которых я до сих пор не победил, и как я
ни борюсь, но мне непрестанно набегают
на душу смрадом отчаяния преисполненные волны и как бы ропотом своим шепчут мне: «Тебе теперь тяжело, а дальше еще тягчее
будет…»
Сколько
ни досадно
было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и не столько по любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик не мог не принимать в расчет, что значительная часть состояния,
на которое он, живя дурно с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не ему.
Возражение это нисколько не сбивало капитана: он продолжал упорно стоять
на своем и вообще по многим вопросам расходился в своих мнениях с Миропою Дмитриевною, причем в ней, сколько
ни субтильна
была ее фигура, всегда проглядывали некоторая практичность и материальность, а у здоровеннейшего капитана, напротив, поэзия и чувство.
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда у него застегнутый
на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки до глубокой ночи, лупя затем от нее в Красные казармы пехтурой и не только не боясь, но даже желая, чтобы
на него напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая
ни к чьей посторонней помощи: силищи Зверев
был действительно неимоверной.
Сколь
ни тяжело
было таковое решение для нее, но она утешала себя мыслью, что умерший супруг ее, обретавшийся уж, конечно, в раю и все ведавший, что
на земле происходит, не укорит ее, несчастную, зная, для чего и для какой цели продавался его подарок.
Адмиральша
на это что-то такое неясно ему ответила, но, как бы то
ни было, Аггей Никитич остался бесконечно доволен таким событием и в тот же вечер отправился к Миропе Дмитриевне с целью
быть поближе к Людмиле и хоть бы подышать с нею одним воздухом.
А Людмиле тотчас же пришло в голову, что неужели же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда не сердиться
на него в мыслях за его поступок с нею… Сусанна ничего не думала и только безусловно верила тому, что говорил Егор Егорыч; но адмиральша — это немножко даже и смешно —
ни звука не поняла из слов Марфина, может
быть, потому, что очень
была утомлена физически и умственно.
Я сделал ту и другую и всегда
буду благодарить судьбу, что она, хотя ненадолго, но забросила меня в Польшу, и что бы там про поляков
ни говорили, но после кампании они нас, русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно, и я скажу откровенно, что только в обществе их милых и очень образованных дам я несколько пообтесался и стал походить
на человека.
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за другими; но заметно
был смущен тем, что
ни одного слова не в состоянии
был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, — думал он, — и за столом
будут говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло не то: князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию, больше ничего не
ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая
на Петра Григорьича...
«Да как же
было мне не рассердиться
на Крапчика! — принялся он оправдывать себя. — Он явился тут пролазом, каким-то мелким чиновничьим честолюбцем… А я сам-то разве лучше его?.. Я хуже его: я злец, я нетерпяшка!.. Где ж мое духовное самовоспитание?.. Его нет
ни на грош во мне!..»
— Нет, он не
был; но, вероятно, услыхав от кого-нибудь мой отзыв, прислал в ложу ядовитого свойства пасквиль
на меня, а потом уж я с ним не встречался
ни в ложе нашей,
ни в обществе.
С отъездом Музы в кузьмищевском доме воцарилась почти полная тишина: игры
на фортепьяно больше не слышно
было; по вечерам не устраивалось
ни карт,
ни бесед в гостиной, что, может
быть, происходило оттого, что в последнее время Егор Егорыч, вследствие ли болезни или потому, что размышлял о чем-нибудь важном для него, не выходил из своей комнаты и оставался в совершенном уединении.
— Это я предчувствовала еще прежде, что меня и вызвало
на нескромность, — продолжала gnadige Frau с чувством, — и я теперь прошу вас об одном: чтобы вы
ни родным вашим,
ни друзьям,
ни знакомым вашим не рассказывали того, что от меня услышите!.. Даже Егору Егорычу не говорите, потому что это может
быть ему неприятно.
— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для себя: память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы бог знает чего
ни дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой
на земле, но всем этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо
было выше моих сил и разума; а потом мне закралась в душу мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.
—
Ни то,
ни другое,
ни третье! — начала ему возражать по пунктам gnadige Frau. — Вы еще вовсе не старик. Конечно, Людмила к вам
была несколько ближе по возрасту, но, как я слышала, только года
на два, а это разница, думаю, небольшая!
Несмотря
на все эти утешения и доказательства, Сусанна продолжала плакать, так что ее хорошенькие глазки воспалились от слез, а ротик совершенно пересох; она вовсе не страшилась брака с Егором Егорычем, напротив, сильно желала этого, но ее мучила мысль перестать
быть девушкой и сделаться дамой. Как бы
ни было, однако gnadige Frau, отпустив Сусанну наверх в ее комнату, прошла к Егору Егорычу.
Но сие беззаконное действие распавшейся натуры не могло уничтожить вечного закона божественного единства, а должно
было токмо вызвать противодействие оного, и во мраке духом злобы порожденного хаоса с новою силою воссиял свет божественного Логоса; воспламененный князем века сего великий всемирный пожар залит зиждительными водами Слова, над коими носился дух божий; в течение шести мировых дней весь мрачный и безобразный хаос превращен в светлый и стройный космос; всем тварям положены ненарушимые пределы их бытия и деятельности в числе, мере и весе, в силу чего
ни одна тварь не может вне своего назначения одною волею своею действовать
на другую и вредить ей; дух же беззакония заключен в свою внутреннюю темницу, где он вечно сгорает в огне своей собственной воли и вечно вновь возгорается в ней.
Удар для самолюбия Крапчика
был страшный, так что он перестал даже выезжать в общество: ему стыдно
было показаться кому бы то
ни было из посторонних
на глаза; но гнев божий за все темные деяния Петра Григорьича этим еще не иссяк, и в одно утро он получил письмо от Катрин, надписанное ее рукою и запечатанное.
Но, как бы
ни было, все эти развлечения Ченцову скоро надоели до тошноты, и он принялся умолять жену поехать
на зиму в Москву и провести там месяца два. Катрин с полным удовольствием готова
была исполнить эту просьбу, но ее только пугало и останавливало чувство ревности.
— Oh, mon Dieu, mon Dieu! — воскликнул Ченцов. — Скажу я Катерине Петровне!.. Когда мне и разговаривать-то с ней о чем бы
ни было противно, и вы, может
быть, даже слышали, что я женился
на ней вовсе не по любви, а продал ей себя, и стану я с ней откровенничать когда-нибудь!.. Если бы что-либо подобное случилось, так я предоставляю вам право ударить меня в лицо и сказать: вы подлец! А этого мне — смею вас заверить — никогда еще никто не говорил!.. Итак, вашу руку!..
Егор Егорыч, разумеется, не медля
ни минуты, написал к князю Голицыну ходатайство об определении Зверева, и тот через две же недели
был назначен
на просимое им место.
— Да, — отвечал Егор Егорыч, — и вот поэтому я так и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня ночью я думал, что жив не останусь, а между тем
на мне лежит главнейшее дело моей жизни, не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим мыслям и по своим действиям, давно масонка!.. Но
ни она,
ни я не желаем ограничиваться этим и хотим, чтобы она
была принята в ложу!..
Словом, чтобы точнее определить его душевное состояние, выражусь стихами поэта: «И внял он неба содроганье, и горних ангелов полет, и гад земных подводный ход, и дольней лозы прозябанье!» Точно в такой же почти сверхъестественной власти у Бема
были и языки иностранные, из которых он не знал
ни единого; несмотря
на то, однако, как утверждал друг его Кольбер, Бем понимал многое, когда при нем говорили
на каком-нибудь чужом языке, и понимал именно потому, что ему хорошо известен
был язык натуры.
Тот сел; руки у него при этом ходили ходенем, да и не мудрено: Аггей Никитич, раздосадованный тем, что
был прерван в своих размышлениях о Беме, представлял собою весьма грозную фигуру. Несмотря
на то, однако, робкий почтмейстер, что бы там
ни произошло из того, решился прибегнуть к средству, которое по большей части укрощает начальствующих лиц и делает их более добрыми.
Первое: вы должны
быть скромны и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того, что
будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие
на полное повиновение, без которого не может существовать никакое общество,
ни тайное,
ни явное; третье: вам необходимо вести добродетельную жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять и других, вне нашего общества находящихся людей; четвертое: да
будете вы тверды, мужественны, ибо человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, — это щедрость; но только старайтесь наблюдать за собою, чтобы эта щедрость проистекала не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному; и, наконец, шестое правило обязывает масонов любить размышление о смерти, которая таким образом явится перед вами не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда и пота в область успокоения и награды.
Сколь
ни внимательно Сусанна Николаевна слушала отца Василия, тем не менее в продолжение всего наставления взглядывала то вверх, под купол, то
на темные окна храма, и ей представилось, что в них больше не видно
было огненных злых рож, но под куполом все как бы сгущались крылатые существа.
На этом собственно настоящий вечер и кончился, но
на другой день Егор Егорыч начал всем внушать серьезное опасение: он не то чтобы сделался болен, а как бы затих совсем и все прилегал то
на один диван, то
на другой;
ни за обедом,
ни за ужином ничего не
ел, ночи тоже не спал.
На другой день в одиннадцать часов Артасьев, конечно, приехал к губернскому предводителю, жившему в огромном доме Петра Григорьича, за который он хоть и должен
был платить тысячу рублей в год, но еще в продолжение двух лет
ни копейки не внес в уплату сей суммы, и здесь я считаю нужным довести до сведения читателя, что сей преемник Крапчика являл совершенную противоположность своему предшественнику.
— Но как бы то
ни было, я уверен, — возразил Тулузов, — что
на баллотировке вы
будете иметь сильную партию, и партию, надобно сказать, состоящую из лучших лиц дворянства, в которых вы легко можете рассеять предубеждения, если они
будут иметь их против меня.
— Вы рассуждаете, как женщина! — возразил ей с легкой досадой Тулузов. — Чем тут виноват губернский предводитель?.. Как
ни значительно его влияние
на баллотировке, но выбирает не он один, а все дворяне, которые — что, по-моему, весьма справедливо, — все
будут иметь против меня предубеждение.
— Это вы так теперь говорите, а как у вас явится ребенок, тогда
ни вы,
ни я
на чужие руки его не отдадим, а какая же
будет судьба этого несчастного существа, вслед за которым может явиться другой, третий ребенок, — неужели же всех их утаивать и забрасывать куда-то без имени, без звания, как щенят каких-то?..
— Говорят, вначале
был мещанин, — объяснил тот, — потом стал учителем, служил после того в земском суде, где получил первый чин, и затем сделал пожертвование
на улучшение гимназии
ни много,
ни мало, как в тридцать тысяч рублей; ему за это Владимира прицепили, и теперь он поэтому дворянин!
— Что ж из того, что она племянница ему? — почти крикнул
на жену Сверстов. — Неужели ты думаешь, что Егор Егорыч для какой бы
ни было племянницы захочет покрывать убийство?.. Хорошо ты об нем думаешь!.. Тут я думаю так сделать… Слушай внимательно и скажи мне твое мнение!.. Аггей Никитич упомянул, что Тулузов учителем
был, стало
быть, сведения об нем должны находиться в гимназии здешней… Так?..
Из этих намеков мужа и Егора Егорыча Миропа Дмитриевна хорошо поняла, что она поймана с поличным, и ею овладело вовсе не раскаяние, которое ей предлагали, а злость несказуемая и неописуемая
на своего супруга; в ее голове быстро промелькнули не мысли, нет, а скорее ощущение мыслей: «Этот дурак, то
есть Аггей Никитич, говорит, что любит меня, а между тем разблаговещивает всем, что я что-то такое не по его сделала, тогда как я сделала это для его же, дурака, пользы, чтобы придать ему вес перед его подчиненными!» Повторяемый столь часто в мыслях эпитет мужу: дурак и дурак — свидетельствовал, что Миропа Дмитриевна окончательно убедилась в недальности Аггея Никитича, но, как бы там
ни было, по чувству самосохранения она прежде всего хотела вывернуться из того, что ставят ей в обвинение.
Но как бы то
ни было, несмотря
на такого рода недоумения и несправедливые насмешки, труды губернского предводителя
были оценены, потому что, когда он, собрав в новый дом приехавших
на баллотировку дворян, ввел их разом в танцевальную залу, то почти все выразили восторг и стали, подходя поодиночке, благодарить его: подавать адресы, а тем более одобрительно хлопать, тогда еще
было не принято.
— Благодетель вы наш, благодетель! — завопил подошедший
на эти слова Иван Петрович, которому
было все равно, у кого бы
ни заручиться денежками в пользу мальчуганов.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений
на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно
быть добросовестно исполняемо,
на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника
ни того,
ни другого не бывает!»
На чей счет это
было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
— Вероятно, проигрывается, и сильно даже! — продолжала Муза Николаевна. — По крайней мере, когда последний ребенок мой помер, я сижу и плачу, а Аркадий в утешение мне говорит: «Не плачь, Муза, это хорошо, что у нас дети не живут, а то, пожалуй,
будет не
на что
ни вырастить,
ни воспитать их».
— Ах, Сусанна, ты после этого не знаешь, что значит
быть несчастною в замужестве! Говорить об этом кому бы то
ни было бесполезно и совестно… Кроме того, я хорошо знаю, что Лябьев, несмотря
на все пороки свои, любит меня и мучается ужасно, что заставляет меня страдать; но если еще он узнает, что я жалуюсь
на него, он убьет себя.
— Я не
буду, когда вы не приказываете, — проговорил покорным голосом Углаков и, видимо, надувшись несколько
на Марфину, во всю остальную дорогу
ни слова больше не проговорил с нею и даже, когда она перед своим подъездом сказала ему: «merci», он ей ответил насмешливым голосом...
Танцы производились в зале под игру тапера, молодой, вертлявый хозяин почти
ни на шаг не отходил от m-me Марфиной, которая, говоря без лести,
была красивее и даже наряднее всех прочих дам: для бала этого Сусанна Николаевна, без всякого понуждения со стороны Егора Егорыча, сделала себе новое и весьма изящное платье.
Некоторые утверждали, что для этого надобно выбрать особых комиссаров и назначить им жалованье; наконец князь Индобский, тоже успевший попасть в члены комитета, предложил деньги, предназначенные для помещичьих крестьян, отдать помещикам, а раздачу вспомоществований крестьянам казенным и мещанам возложить
на кого-либо из членов комитета; но когда
ни одно из сих мнений его не
было принято комитетом, то князь высказал свою прежнюю мысль, что так как дела откупов тесно связаны с благосостоянием народным, то не благоугодно ли
будет комитету пригласить господ откупщиков, которых тогда много съехалось в Москву, и с ними посоветоваться, как и что тут лучше предпринять.
— Нет, — отвергнула Муза Николаевна, — у тебя в жизни не
было ни одной такой минуты, которые
были у меня, когда я выходила замуж, и которые теперь иногда повторяются, несмотря
на мою несчастную жизнь, и которых у Людмилы, вероятно,
было еще больше.
Вся эта путаница ощущений до того измучила бедную женщину, что она, не сказав более
ни слова мужу, ушла к себе в комнату и там легла в постель. Егор Егорыч, в свою очередь, тоже
был рад уходу жены, потому что получил возможность запечатать письмо и отправить
на почту.
— Вы не слушайте и не принимайте к сердцу, что
будет говорить вам Егор Егорыч: он нынче сделался очень раздражителен и иногда сердится
на людей
ни за что.
Нет никакого сомнения, что сей умный мужик, видавший
на своем веку многое, понял всю
суть дела и вывел такого рода заключение, что барин у него теперь совсем в лапах, и что сколько бы он потом
ни стал воровать по откупу, все ему
будет прощаться.
Когда все сии свидетели поставлены
были на должные им места, в камеру вошел заштатный священник и отобрал от свидетелей клятвенное обещание, внушительно прочитав им слова, что они
ни ради дружбы,
ни свойства,
ни ради каких-либо выгод не
будут утаивать и покажут сущую о всем правду.