Неточные совпадения
Вообще Марфин
вел аскетическую
и почти скупую жизнь; единственными предметами, требующими больших расходов, у него были: превосходный конский завод с скаковыми
и рысистыми лошадьми, который он держал при усадьбе своей,
и тут же несколько уже лет существующая больница для простого народа, устроенная с полным комплектом сиделок, фельдшеров, с двумя лекарскими учениками,
и в которой, наконец, сам Егор Егорыч практиковал
и лечил: перевязывать раны, вскрывать пузыри после мушек, разрезывать нарывы, закатить сильнейшего слабительного больному — было весьма любезным для него делом.
Придумав
и отменив множество способов к исцелению во тьме ходящего родственника, Егор Егорыч пришел наконец к заключению, что веревки его разума коротки для такого дела,
и что это надобно возложить на бесконечное милосердие провидения, еже вся содевает
и еже вся
весть.
Егору Егорычу очень хотелось поскорее узнать, что
велит ему сказать Людмила,
и у него даже была маленькая надежда, не напишет ли она ему письмо.
Ченцов, имевший обыкновение ничего
и никого не щадить для красного словца, давно прозвал этот дом за его наружность
и за образ жизни, который
вели в нем его владельцы, хаотическим домом.
Здесь я, впрочем, по беспристрастию историка, должен объяснить, что, конечно, заседатель не съел в один обед целого ушата капусты, но, попробовав ее
и найдя очень вкусною,
велел поставить себе в сани весь ушат
и свез его своей жене — большой хозяйке.
Егор Егорыч, чтобы размыкать гложущую его тоску, обскакал почти весь город
и теперь ехал домой; но тут вдруг переменил намерение
и велел кучеру везти себя к губернскому предводителю, с которым ему главным образом желалось поделиться снова вспыхнувшим в его сердце гневом.
После обеда гость
и хозяин немедля уселись в кабинете за карточный стол, совершенно уже не обращая внимания на Катрин, которая не пошла за ними, а села в маленькой гостиной, находящейся рядом с кабинетом,
и велела подать себе работу — вязание бисерного шнурка, который она думала при каком-нибудь мало-мальски удобном предлоге подарить Ченцову.
Хозяин позвал лакея
и велел ему принести бутылку шампанского. Ченцов сейчас же принялся пить из нее
и выпил почти всю залпом.
Катрин, не проронившая ни одного звука из того, что говорилось в кабинете, негромко
велела возвращавшемуся оттуда лакею налить
и ей стакан шампанского. Тот исполнил ее приказание
и, когда поставил начатую бутылку на стол к играющим, то у Крапчика не прошло это мимо глаз.
Напрасно к нему приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх того Егору Егорычу письмо, спрашивая, что такое с ним, — на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал, что господин его болен, не может никого принимать
и ни с кем письменно сноситься; но когда пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как бы ожил
и велел себе подать обед, питаясь до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
И вообще, — продолжал Евгений с несколько уже суровым взором, — для каждого хлыста главною заповедью служит: отречься от всего, что требуют от него церковь, начальство, общежитие,
и слушаться только того, что ему говорит его внутренний голос, который он считает после его радений вселившимся в него от духа святого, или что
повелевает ему его наставник из согласников, в коем он предполагает еще большее присутствие святого духа, чем в самом себе.
— Все это я устроил
и самому ему даже
велел в черной избе полопать!.. — отвечал бойко Иван Дорофеев
и потом, взглянув, прищурившись, на ларец, он присовокупил: — А ведь эта вещь не из наших мест?
— Ну-с, — сказал Егор Егорыч, вставая
и предлагая gnadige Frau руку, чтобы
вести ее к столу, чем та окончательно осталась довольною.
Выслушав эти новости, Егор Егорыч склонил голову; но когда Антип Ильич ушел, он снова встрепенулся, снова кликнул старую ключницу
и, объявив, что сейчас же ночью выезжает в губернский город,
велел ей идти к кучеру
и приказать тому немедленно закладывать лошадей.
Крапчик
велел пустить его к себе в кабинет,
и перед его очи предстал действительно молодой человек.
Егор Егорыч, стоявший по-прежнему у фортепьяно в несколько рисующейся позе
и тоже с давно текущими по щекам слезами, торопливо подошел к Сусанне
и, не допустив, чтобы она еще более не расстроилась, проститься с полусумасшедшей теткой,
повел ее в переднюю, надел на нее салоп, капор
и, посадив в повозку, вскочил вслед за тем
и сам туда.
Адмиральша сошла вниз в свою комнату
и велела позвать Сусанну
и Музу. Те пришли. Юлия Матвеевна объявила им, что она завтра уезжает с Людмилой в Москву, потому что той необходимо серьезно полечиться.
— Ах, мы рады вам… — говорила адмиральша, будучи в сущности весьма удивлена появлением громадного капитана, так как, при недавней с ним встрече, она вовсе не приглашала его, — напротив, конечно, не совсем, может быть, ясно сказала ему: «Извините, мы живем совершенно уединенно!» — но как бы ни было, капитан уселся
и сейчас же
повел разговор.
Панночка в отчаянии
и говорит ему: «Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь
и дай мне несколько капель ее; я их
велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать,
и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, — да
и кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
Тот сначала своими жестами усыпил его,
и что потом было с офицером в этом сне, — он не помнит; но когда очнулся, магнетизер
велел ему взять ванну
и дал ему при этом восковую свечку, полотенчико
и небольшое зеркальце… «Свечку эту, говорит, вы зажгите
и садитесь с нею
и с зеркальцем в ванну, а когда вы там почувствуете сильную тоску под ложечкой, то окунитесь… свечка при этом — не бойтесь — не погаснет, а потом, не выходя из ванны, протрите полотенчиком зеркальце
и, светя себе свечкою, взгляните в него…
Фаэтон между тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды,
и Егор Егорыч крикнул кучеру: «Поезжай по левой стороне!», а
велев свернуть близ почтамта в переулок
и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом высадил ее
и попросил следовать за собой внутрь двора, где
и находился храм Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем православную церковь, — на куполе его, впрочем, высился крест; наружные стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными надписями на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: «Дом мой — дом молитвы»; над дверями храма вокруг спасителева венца виднелось: «Аз есмь путь
и истина
и живот»; около дверей, ведущих в храм, шли надписи: «Господи, возлюблю благолепие дому твоего
и место селения славы твоея».
На все эти надписи Егор Егорыч,
ведя Сусанну в храм, обратил ее внимание,
и она все их прочла.
— Очень! — повторил Егор Егорыч
и, сев с Сусанной в фаэтон, скоро совсем скрылся из глаз капитана, который остался на бульваре весьма опечаленный прежде всего, разумеется,
вестью о болезни Людмилы, а потом
и тем, что, вследствие этого, ему нельзя было являться к Рыжовым.
— Непременно, завтра же! — поспешно проговорил тот. — Одно несчастье, что Карл Павлыч
ведет чересчур артистическую жизнь… Притом так занят разными заказами
и еще более того замыслами
и планами о новых своих трудах, что я не знаю, когда он возьмется это сделать!
Солнце померкнет, луна затмится, звезды спадут с небес,
и Христос явится на облаках с тьмою ангелов
и повелит им собрать гласом трубным избранных от всех концов…
Соломон очень разгневался по этому случаю
и, выбрав девять старейших мастеров,
велел им непременно отыскать труп Адонирама
и изменить свое символическое слово Иегова, ибо, по своей великой мудрости, Соломон догадался, что ученики убили Адонирама, выпытывая у него слово мастера.
Страсти
и слабости, обыкновенно затмевая внутренний свет,
ведут нас в ослеплении по неизвестным путям,
и если бы невидимая рука не путеводствовала нас, мы бы давно погибли».
— Это лопаточка каменщиков, которая
повелевает масонам тщательно заравнивать расселины
и ямки сердца нашего, производимые в нас высокомерием, гневом, отчаянием…
Прибыв в губернский город, он первое, что послал за приходскими священниками с просьбою служить должные панихиды по покойнике, потом строго разбранил старших из прислуги, почему они прежде этого не сделали,
велев им вместе с тем безвыходно торчать в зале
и молиться за упокой души барина.
Катрин повиновалась
и велела подать бутылку.
Кроме конского завода, Катрин
велела также перевести из отцовской усадьбы
и псовую охоту, которая у Петра Григорьича была немаленькая
и с достаточным числом приученных охотников.
Целый день он бродил по полям
и по лесу
и, возвратясь довольно поздно домой, почти прокрался в кабинет, позвал потихоньку к себе своего камердинера
и велел ему подать себе… не есть, — нет, а одного только вина…
и не шампанского, а водки.
— Пусть себе попробуют! — произнес Ченцов, молодецки мотнув головой,
и повел Аксюшу под руку по задворкам деревни.
Не высказав мужу нисколько своих подозрений, она вознамерилась съездить в деревню Федюхино, чтобы взглянуть на житье-бытье Власия, с каковою целью Катрин, опять-таки в отсутствие мужа,
велела запрячь себе кабриолет
и, никого не взяв с собою, отправилась в сказанную деревню.
Тулузов потом бросился к лежавшей на полу Катрин. Кровотечение у нее из плеча
и шеи было сильное. Он
велел ее поднять
и положить на постель, где заботливо осмотрел ее ранки.
— Мало ли чего он захочет!.. Кто же ему позволит это?.. Я его запер в кабинет
и велел стеречь! — успокоил
и насчет этого госпожу свою управляющий.
— Дела
вести я не хочу — вы это слышали, как я говорила губернатору,
и должны понимать, почему я этого не желаю! — сказала тому с оттенком досады Катрин.
В Синькове Катрин по-прежнему
повела уединенную жизнь
и постоянно видела перед собой одного только управляющего
и больше никого.
И добряк хотел было Тулузова ввести в комнату к Мартыну Степанычу, до сих пор еще проживавшему у него
и тщетно ждавшему разрешения воротиться в Петербург. Тулузов уклонился от этого приглашения
и сказал, что он просит это дело
вести пока конфиденциально.
Аггей же Никитич позвал к себе почтового смотрителя
и велел ему подать себе самой холодной воды.
Первое: вы должны быть скромны
и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления
и всего того, что будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие на полное повиновение, без которого не может существовать никакое общество, ни тайное, ни явное; третье: вам необходимо
вести добродетельную жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять
и других, вне нашего общества находящихся людей; четвертое: да будете вы тверды, мужественны, ибо человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, — это щедрость; но только старайтесь наблюдать за собою, чтобы эта щедрость проистекала не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному;
и, наконец, шестое правило обязывает масонов любить размышление о смерти, которая таким образом явится перед вами не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда
и пота в область успокоения
и награды.
У одного старца ты утопил блюдо, у другого удавил сына
и разрушил потом пустое здание?..» Тогда ему ангел отвечал: «Мне
повелел это бог: блюдо было единая вещь у старца, неправильно им стяжанная; сын же другого, если бы жив остался, то великому бы злу хотел быть виновен; а в здании пустом хранился клад, который я разорил, да никто, ища злата, не погибнет здесь».
— Но как же вы, — возразил ему отец Василий, — забыли учения наших аскетов, столь знакомых вам
и столь вами уважаемых, которые строго
повелевают отгонять от себя дух уныния
и разрешают печалованье только о грехах своих?
Конечно, это осталось только попыткой
и ограничивалось тем, что наверху залы были устроены весьма удобные хоры, поддерживаемые довольно красивыми колоннами; все стены были сделаны под мрамор; но для губернии, казалось бы, достаточно этого, однако нашлись злые языки, которые стали многое во вновь отстроенном доме осуждать, осмеивать,
и первые в этом случае восстали дамы, особенно те, у которых были взрослые дочери, они в ужас пришли от ажурной лестницы, которая
вела в залу.
Шумилов, хоть
и смело, но, по случаю маленькой булавочки в голове, не совсем твердо ступая,
повел доктора в канцелярию, где тот увидел в поношенном синем вицмундире подслеповатого чиновника, с лицом, вероятно, вследствие близорукости, низко опущенным над бумагою, которую он писал, имея при этом несколько высунутый направо язык, что, как известно, делают многие усердные писцы.
— А что же вы изволите любить? — спросил Лябьев, начав есть биток,
и вместе с тем
велел половому подать двойную бутылку портеру.
Чем дальше она
вела своим голосом, тем сильнее
и сильнее распалялся ее цыганский огонь, так что местами она вырывалась
и хватала несколько в сторону, но Лябьев, держа ее, так сказать, всю в своем ухе, угадывал это сейчас же
и подлаживался к ней.
— Поэтому я
и стоп! — повторил самодовольно Феодосий Гаврилыч. — Я
веду коммерческую игру
и проигрываю только то, что у меня в кармане лежит! — заключил он, обращаясь к прочим своим гостям.
— Конечно, проводим, — отвечала Муза Николаевна
и велела было заложить в возок лошадей; но лакей, пошедший исполнять это приказание, возвратясь невдолге, объявил, что кучер, не спавший всю прошедшую ночь, напился
и лежит без чувств.
— Очень просто, я
велю тебе взять хорошего извозчика
и пошлю с тобою человека проводить тебя, — отвечала Муза Николаевна.