Неточные совпадения
Его лицо имело отчасти насмешливое выражение, а проходившие вместе с
тем по этому лицу глубокие борозды ясно говорили, что этот господин (ему было никак не больше тридцати пяти
лет) достаточно пожил и насладился жизнью.
Я Вам говорил, что всего удобнее человеку делать эти наблюдения в эпоху юности своей; но это не воспрещается и еще паче
того следует делать и в
лета позднейшие, ибо о прежних наших действиях мы можем судить правильнее, чем о настоящих: за сегодняшний поступок наш часто заступается в нас
та страсть, которая заставила нас проступиться, и наш разум, который согласился на
то!..
Егор Егорыч, не меньше своих собратий сознавая свой проступок, до
того вознегодовал на племянника, что, вычеркнув его собственноручно из списка учеников ложи,
лет пять после
того не пускал к себе на глаза; но когда Ченцов увез из монастыря молодую монахиню, на которой он обвенчался было и которая, однако, вскоре его бросила и убежала с другим офицером, вызвал сего последнего на дуэль и, быв за
то исключен из службы, прислал обо всех этих своих несчастиях дяде письмо, полное отчаяния и раскаяния, в котором просил позволения приехать, — Марфин не выдержал характера и разрешил ему это.
Терпите, мол, дедушка; терпели же вы до пятидесяти
лет, что всем женщинам были противны, — потерпите же и до смерти:
тем угоднее вы господу богу будете…
Как бы
то ни было, оба супруга покорились своей участи и переехали в свою ссылку, в которой прожили теперь около десяти уже
лет, находя себе единственное развлечение в чтении и толковании библии, а также и внимательном изучении французской книги Сен-Мартена [Сен-Мартен (1743—1803) — французский философ-мистик.
Мой дом, место доктора при больнице, с полным содержанием от меня Вам и Вашей супруге, с платою Вам тысячи рублей жалованья в
год с
того момента, как я сел за сие письмо, готовы к Вашим услугам, и ежели Вы называете меня Вашим солнцем, так и я Вас именую взаимно
тем же оживляющим светилом, на подвиге которого будет стоять, при личном моем свидании с Вами, осветить и умиротворить мою бедствующую и грешную душу.
Он не прямо из лавры поступил в монашество, но
лет десять профессорствовал и, только уж овдовев, постригся, а потому жизнь светскую ведал хорошо; кроме
того, по характеру, был человек общительный, умный, довольно свободомыслящий для монаха и при этом еще весьма ученый, особенно по части церковной истории.
Не бывая в ней долгое время, я решился, наконец,
года три
тому назад вместе с дочерью провести там
лето; соседние дворяне, разумеется, стали посещать меня и рассказывают мне, что в околотке —
то тут,
то там — начали появляться скопцы и, между прочим, один небогатый помещик со слезами на глазах объявил, что у него в именьице найдено десять молодых девушек, у которых тут не оказалось ничего — гладко!..
Он обо всех этих ужасных случаях слышал и на мой вопрос отвечал, что это, вероятно, дело рук одного раскольника-хлыста, Федота Ермолаева, богатого маляра из деревни Свистова, который, — как известно это было почтмейстеру по службе, — имеет на крестьян сильное влияние, потому что, производя в Петербурге по
летам стотысячные подряды, он зимой обыкновенно съезжает сюда, в деревню, и закабаливает здесь всякого рода рабочих, выдавая им на их нужды задатки, а с весной уводит их с собой в Питер; сверх
того, в продолжение
лета, высылает через почту домашним этих крестьян десятки тысяч, — воротило и кормилец, понимаете, всей округи…
Еще с 1825
году, когда я работал по моему малярному мастерству в казармах гвардейского экипажа и донес тогдашнему санкт-петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу […граф Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825) — с. — петербургский генерал-губернатор, убитый декабристом П.Г.Каховским.] о бунте, замышляемом там между солдатами против ныне благополучно царствующего государя императора Николая Павловича, и когда господин петербургский генерал-губернатор, не вняв моему доносу, приказал меня наказать при полиции розгами,
то злоба сих фармазонов продолжается и до днесь, и сотворили они, аки бы я скопец и распространитель сей веры.
В избе между
тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась
лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева,
года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
— Дурно тут поступила не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен был знать, — продолжал он с ударением на каждом слове, — что брак мне не приличествует ни по моим
летам, ни по моим склонностям, и в слабое оправдание могу сказать лишь
то, что меня не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я хотел иметь жену-масонку.
Здесь, впрочем, необходимо вернуться несколько назад: еще за
год перед
тем Петр Григорьич задумал переменить своего управляющего и сказал о
том кое-кому из знакомых; желающих занять это место стало являться много, но все они как-то не нравились Крапчику:
то был глуп,
то явный пьяница,
то очень оборван.
И при этом молодой человек, проворно вынув из кармана билет приказа общественного призрения […приказ общественного призрения — одно из губернских учреждений, введенных в 1775
году, имевшее многообразные функции, в
том числе и прием вкладов на хранение.], предъявил его Крапчику.
Вообще она давно походила на сумасшедшую, именно с
того времени, как в двенадцатом
году под Красным […под Красным.
— Сражение под Красным между армиями Кутузова и Наполеона произошло 3-6 ноября 1812
года.] убит был ее жених, после чего она начала тосковать, по временам даже заговариваться, и кончила
тем, что поступила в монастырь, завещав в него свое состояние.
Но последнее время записка эта исчезла по
той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей
лет, а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти
лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы,
то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
— Ах, ко всякой красоте мужчины приглядываются!.. — восклицала с одушевлением Миропа Дмитриевна и объясняла далее, что это ей известно из собственного опыта, ибо покойный муж ее, несмотря на
то, что она была молоденькая и хорошенькая, спустя
год после свадьбы стал к ней заметно холоден.
— Многое-с, очень многое!.. Я сам три
года стоял в Польше и достаточно видал этих костелов; кроме
того, мне все это говорил один почтамтский чиновник, и он утверждал, что почтамт у нас весь состоит из масонов и что эти господа, хоть и очень умные, но проходимцы великие!.. — лупил на всех парусах капитан.
Другие же в это время чиновники, увидав Сусанну, вошедшую вместе с Егором Егорычем, поспешили не
то что пропустить, но даже направить ее к пожилой даме, красовавшейся на самом почетном месте в дорогой турецкой шали; около дамы этой стоял мальчик
лет шестнадцати в красивом пажеском мундире, с умненькими и как-то насмешливо бегающими глазками.
— Кроме
того, — продолжала Миропа Дмитриевна, — вы не забывайте, Аггей Никитич, что вам около сорока
лет, и, по-моему, странно было бы, если б вы женились на очень молоденькой!..
Любя подражать в одежде новейшим модам, Петр Григорьич, приехав в Петербург, после долгого небывания в нем, счел первою для себя обязанностью заказать наимоднейший костюм у лучшего портного, который и одел его буква в букву по рецепту «Сына отечества» [«Сын Отечества» — журнал, издававшийся с 1812
года Н.И.Гречем (1787—1867).], издававшегося тогда Булгариным и Гречем, и в костюме этом Крапчик — не хочу
того скрывать — вышел ужасен: его корявое и черномазое лицо от белого верхнего сюртука стало казаться еще чернее и корявее; надетые на огромные и волосатые руки Крапчика палевого цвета перчатки не покрывали всей кисти, а держимая им хлыстик-тросточка казалась просто чем-то глупым.
— Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все был болен глазами, которые до
того у меня нынешний
год раздурачились, что мне не позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, — от всего этого у меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
По-моему, они — органы, долженствующие передавать нашему физическому и душевному сознанию впечатления, которые мы получаем из мира внешнего и из мира личного, но сами они ни болеть, ни иметь каких-либо болезненных припадков не могут; доказать это я могу
тем, что хотя в молодые
годы нервы у меня были гораздо чувствительнее, — я тогда живее радовался, сильнее огорчался, — но между
тем они мне не передавали телесных страданий.
Вслед за
тем вошел и названный Федор Иваныч в вицмундире, с лицом румяным, свежим и, по своим
летам, а равно и по скромным манерам, обнаруживавший в себе никак не выше департаментского вице-директора. В руках он действительно держал масляной работы картину в золотой раме.
— Это бог с ним, — отозвался князь, — пусть он и позамедлит; не нынешний
год, так в будущем, а
то и в последующем!..
— В соседстве с одним моим маленьким имением, — стал рассказывать далее Петр Григорьич, — появилась
года четыре
тому назад эта ужасная и совершенно правительством нетерпимая скопческая ересь…
— Это им обоим нисколько не помешает козни строить… Я вам никогда не рассказывал, что эти лица со мною при покойном императоре Александре сделали… перед
тем как мне оставить министерство духовных дел? […оставить министерство духовных дел… — А.Н.Голицын оставил министерство народного просвещения, одно время объединенное с министерством духовных дел, в 1824
году.]
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833
года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828
год.], вкупе с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о
том, что нельзя же оставлять министром духовных дел человека, который проклят анафемой.
Он, быв спрошен об этом, отвечал письменно, что ему на
то было дано разрешение от Иосифа Алексеича Поздеева [Поздеев Иосиф Алексеевич (ум. в 1811 г.) — полковник, известный в свое время масон.], а потом и от Федора Петровича Ключарева [Ключарев Федор Петрович (1754—1822) — драматург и мистик, с 1816
года сенатор.
Когда это объяснение было прочитано в заседании, я, как председатель и как человек, весьма близко стоявший к Иосифу Алексеичу и к Федору Петровичу, счел себя обязанным заявить, что от Иосифа Алексеича не могло последовать разрешения, так как он, удручаемый тяжкой болезнью,
года за четыре перед
тем передал все дела по ложе Федору Петровичу, от которого Василий Дмитриевич, вероятно, скрыл свои занятия в другой ложе, потому что, как вы сами знаете, у нас строго воспрещалось быть гроссмейстером в отдаленных ложах.
— Э, нет, зачем?.. Разве он один виноват был в
том? Вы вспомните, что стало происходить перед двадцать восьмым
годом: за ищущих поручались без всякой осторожности, не испытав их нисколько…
Начавшиеся таким образом беседования стали повторяться каждодневно, а время между
тем шло своим порядком: жаркое и сухое
лето сменилось холодною и ненастною осенью.
— Ни
то, ни другое, ни третье! — начала ему возражать по пунктам gnadige Frau. — Вы еще вовсе не старик. Конечно, Людмила к вам была несколько ближе по возрасту, но, как я слышала, только
года на два, а это разница, думаю, небольшая!
— Gnadige Frau, — начал он, когда
та ровно в назначенный час вошла к нему, — вы были два раза замужем и были, как мне известно, оба раза счастливы; но… у вас не было такой разницы в
летах!
— Тем-с, что Андреюшка этот тридцать
лет качается на проходящих у него под мышками цепях, и на теле его нет ни малейшего знака от прикосновения цепей.
Хотя в этом кортеже и старались все иметь печальные лица (секретарь депутатского собрания успел даже выжать из глаз две — три слезинки), но истинного горя и сожаления ни в ком не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки Петра Григорьича — женщины уже
лет сорока и некрасивой собою: она ревмя-ревела в силу
того, что последнее время барин приблизил ее к себе, и она ужасно этим дорожила и гордилась!
Катрин все это, без сомнения, видела и,
тем не менее, с восторгом бежала с ним; умная, эгоистичная и сухосердая по природе своей, она была в
то же время неудержимо-пылкого и страстного женского темперамента: еще с юных
лет целовать и обнимать мужчину, проводить с ним, как некогда сказал ей Ченцов, неправедные ночи было постоянной ее мечтой.
— Была, я, сударыня, нынешним
летом у Егора Егорыча Марфина, — супруга у них теперича молодая, — им доложили обо мне, она позвала меня к себе в комнату, напоила, накормила меня и говорит мне: «Вы бы, старушка, в баню сходили, и имеете ли вы рубашку чистую?» — «Нету, говорю, сударыня, была у меня всего одна смена, да и
ту своя же братья, богомолки, украли».
Вам, вероятно, не известно, что
года два
тому назад в учебном ведомстве произошли большие перемены: гимназии вместо четвероклассных стали семиклассными; учеников поэтому прибавилось втрое.
— Пока нет; я еду в Петербург теперь, но так как в моем разрешении возвратиться в столицу ничего не сказано, чтобы я не жил в Москве,
то, вероятно, впоследствии я там и поселюсь, ибо, сами согласитесь, Егор Егорыч, в мои
годы одно только счастье и остается человеку, чтобы жить около старых друзей.
Кроме
того, Антип Ильич, едва осиливая, вдвинул в гостиную стул великого мастера, уже
лет пятнадцать, кажется, им хранимый в каморке около своей комнаты.
— Думать долго тут невозможно, — сказал он, — потому что баллотировка назначена в начале будущего
года: если вы удостоите меня чести быть вашим супругом,
то я буду выбран, а если нет,
то не решусь баллотироваться и принужден буду, как ни тяжело мне это, оставить службу вашего управляющего и уехать куда-нибудь в другое место, чтобы устроить себе хоть бы маленькую карьеру.
— Между прочим, мне тутошний исправник, старичок почтенный, ополченец двенадцатого
года (замечаю здесь для читателя, —
тот самый ополченец, которого он встретил на балу у Петра Григорьича), исправник этот рассказывал: «Я, говорит, теперь, по слабости моего здоровья, оставляю службу…
— Все это вздор-с!.. Пустяки!.. Одно привередничанье ваше!.. Что это такое?.. Сургуч?.. Привык служить на воздухе? Это чепуха какая-то! — уже закричал на Аггея Никитича Егор Егорыч, рассерженный
тем, что он рекомендовал Зверева как чиновника усердного и полезного, а
тот, прослужив без
году неделю, из каких-то глупых причин хочет уж и оставить службу.
Доктор, как коршун на добычу, бросился на поданное ему дело и на одной из первых же страниц его увидал паспорт Тулузова, выданный в 1835
году 5 января из казначейства
того именно городка, в котором Сверстов тогда служил.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых
годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде
того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни
того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
Войдя в двери парадного крыльца, которые, как водится, были не заперты, наши гости увидали, что за длинным столом в зале завтракало все семейство хозяина,
то есть его жена, бывшая цыганка, сохранившая, несмотря на свои сорок пять
лет, здоровый и красивый вид, штуки четыре детей, из которых одни были черномазенькие и с курчавыми волосами, а другие более белокурые, и около них восседали их гувернантки — француженка с длинным носом и немка с скверным цветом лица.
Изменилась, в свою очередь, и Муза Николаевна, но только в противную сторону, так что, несмотря на щеголеватое домашнее платье, она казалась по крайней мере
лет на пять старше Сусанны Николаевны, и главным образом у нее подурнел цвет лица, который сделался как бы у англичанки, пьющей портер: красный и с небольшими угрями; веки у Музы Николаевны были тоже такие, словно бы она недавно плакала, и одни только ее прекрасные рыжовские глаза говорили, что это была все
та же музыкантша-поэтесса.
— Виноват, если я тут в чем проговорился; но, как хотите, это вот я понимаю, что отец мой в двадцать
лет еще сделался масоном, мать моя тоже масонка; они поженились друг с другом и с
тех пор, как кукушки какие, кукуют одну и
ту же масонскую песню; но чтобы вы… Нет, я вам не верю.