Неточные совпадения
—
Мне Егор Егорыч говорил, — а
ты знаешь, как он
любил прежде Ченцова, — что Валерьян — погибший человек: он пьет очень… картежник безумный, и что ужасней всего, —
ты, как девушка, конечно, не понимаешь этого, — он очень непостоянен к женщинам: у него в деревне и везде целый сераль. [Сераль — дворец и входящий в него гарем в восточных странах.]
— Но
я полагала, что
ты любишь Егора Егорыча, — почти прошептала она.
— Нет, Марфина
я никогда не
любила!.. Он превосходнейший человек, и
ты вот гораздо достойнее
меня полюбить его.
—
Ты теперь помолчи! — остановила его gnadige Frau. —
Я бы, Егор Егорыч, о Сусанне звука не позволила себе произнести, если бы
я ее не узнала, как узнала в последнее время: это девушка религиозная, и религиозная в масонском смысле, потому что глубоко вас уважает, — скажу даже более того: она
любит вас!
— Фу
ты, черт возьми! Что в ней могло ему нравиться? — вспылил Егор Егорыч. —
Я, как сужу по себе, то хоть и видел, что Петр Григорьич желал выдать за
меня дочь, но
я прямо показывал, что она
мне противна!.. Бог знает, что такое… Черкесска какая-то, или персиянка! А между тем Валерьян
любил Людмилу,
я она его
любила, — понять тут ничего нельзя!
— Если уж
ты так
любишь охотиться, — говорила она, — так езди лучше со псовой охотой, и
я с
тобой стану ездить… По крайней мере
я не буду тогда мучиться от скуки и от страха за
тебя, а то это ужасно, что
я переживаю, — пощади
ты меня, Валерьян!
—
Ты меня любишь, Ксюша? — спрашивал Ченцов.
— Нет, — возразила Катрин, — нельзя выходить так, без оглядки, как мы выходим в первый раз, и
я теперь
тебе скажу всю правду: когда
я еще девушкою до безумия влюбилась в Ченцова, то однажды за ужином прямо намекнула ему, что
люблю его, и он
мне намекнул, что он это видит, но что он боится
меня, а
я ему тогда сказала, что
я не боюсь его…
— Ах, нет, он
меня любит, но
любит и карты, а
ты представить себе не можешь, какая это пагубная страсть в мужчинах к картам! Они забывают все: себя, семью, знакомятся с такими людьми, которых в дом пустить страшно. Первый год моего замужества, когда мы переехали в Москву и когда у нас бывали только музыканты и певцы,
я была совершенно счастлива и покойна; но потом год от году все пошло хуже и хуже.
— Ах, Сусанна,
ты после этого не знаешь, что значит быть несчастною в замужестве! Говорить об этом кому бы то ни было бесполезно и совестно… Кроме того,
я хорошо знаю, что Лябьев, несмотря на все пороки свои,
любит меня и мучается ужасно, что заставляет
меня страдать; но если еще он узнает, что
я жалуюсь на него, он убьет себя.
— А
ты, — произнес он, окончательно разнеженный, — кроме
меня, кого еще
любила?
— То-то, что тут не очень обыкновенное, — возразила gnadige Frau, — потому что
тебе говорить нечего, как Сусанна Николаевна
любила Егора Егорыча; сверх того, горничная Сусанны Николаевны, которая, как
ты знаешь, не врунья, говорила
мне, что Сусанна Николаевна… еще не женщина!
— Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать?
Я тебя люблю, и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?
Она, приговаривая что-то про себя, разгладила его спутанные седые волосы, поцеловала в усы, и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькими тоненькими пальцами, сказала: «Ну вот, теперь ты не слышишь, что
я тебя люблю».
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень
люблю палевое.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже
любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они
мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у
меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка
ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Я не
люблю церемонии. Напротив,
я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз
меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который
мне очень знаком, говорит
мне: «Ну, братец, мы
тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Так как
я знаю, что за
тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что
ты человек умный и не
любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую
тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
Не так ли, благодетели?» // — Так! — отвечали странники, // А про себя подумали: // «Колом сбивал их, что ли,
ты // Молиться в барский дом?..» // «Зато, скажу не хвастая, //
Любил меня мужик!