Неточные совпадения
Я, например, очень еще
не старый человек и только еще вступаю в солидный, околосорокалетний возраст мужчины; но — увы! — при всех моих тщетных поисках, более уже пятнадцати лет перестал встречать
милых уездных барышень, которым некогда посвятил первую любовь мою, с которыми, читая «Амалат-Бека» [«Амалат-Бек» — повесть писателя-декабриста А.А.Бестужева (1797—1837), выступавшего в печати под псевдонимом А.Марлинский.], обливался горькими слезами, с которыми перекидывался фразами из «Евгения Онегина», которым писал в альбом...
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием, тем более что генеральша оказалась в обращении очень горда, и хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но ни с кем почти
не сошлась и открыто говорила, что она только и отдыхает душой, когда видится с князем Иваном и его
милым семейством (князь Иван был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
— Знаю, сударь, знаю; великие наши астрономы ясно читают звездную книгу и аки бы пророчествуют. О господи
помилуй, господи
помилуй, господи
помилуй! — сказал опять старик, приподняв глаза кверху, и продолжал как бы сам с собою. — Знамения небесные всегда предшествуют великим событиям; только сколь ни быстр разум человека, но
не может проникнуть этой тайны, хотя уже и многие другие мы имеем указания.
—
Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их
не нравится, так
не нравится!
Помилуйте, что это такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
— Батюшка, — молила она, —
не пусти по миру! Мало ли что у мужа с женой бывает —
не все в согласии живут. У нас с ним эти побоища нередко бывали — все сходило…
Помилуй, отец мой!
— Если так, то, конечно… в наше время, когда восстает сын на отца, брат на брата, дщери на матерей, проявление в вас сыновней преданности можно назвать искрой небесной!.. О господи
помилуй, господи
помилуй, господи
помилуй!
Не смею, сударь, отказывать вам. Пожалуйте! — проговорил он и повел Калиновича в контору.
Женат был на даме очень
милой, образованной, некогда красавице и певице, но за которой тоже ничего
не взял.
— Ну, да, вы
не помните, вы забыли. Можно ли его сюда принять? Он очень умный и
милый молодой человек, — толковал ей князь.
— Действительно
не умею, — отвечал князь, — хоть и жил почти весь век свой между литераторами и, надобно сказать, имел много дорогих и
милых для меня знакомств между этими людьми, — прибавил он, вздохнув.
Полина поняла его очень хорошо и тотчас же написала к Петру Михайлычу записку, в которой очень любезно приглашала его с его
милой дочерью посетить их вечером, поясняя, что их общий знакомый, m-r Калинович, обещался у них читать свой прекрасный роман, и потому они, вероятно,
не откажутся разделить с ними удовольствие слышать его чтение.
Калинович вздохнул свободнее, но заснуть все-таки
не мог. Все время лежавший с закрытыми глазами почтмейстер сначала принялся болезненно стонать, потом бредить, произнося: «Пришел… пришел… пришел!..» и, наконец, вдруг вскрикнув: «Пришел!» — проснулся, вероятно, и, проговоря: «О господи
помилуй!», затих на время. Исправник и судья тоже стали похрапывать негромко, но зато постоянно и как бы соревнуя друг другу.
— Ну да, — положим, что вы уж женаты, — перебил князь, — и тогда где вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой
милый юноша — поверьте мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и того вам сделать будет
не на что: все деньжонки уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на то, чтоб ваша жена явилась
не хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
— Да, да, конечно, — пробормотал старик и зарыдал. —
Милый ты мой, Яков Васильич! Неужели я этого
не замечал?.. Благослови вас бог: Настенька тебя любит; ты ее любишь — благослови вас бог!.. — воскликнул он, простирая к Калиновичу руки.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она
не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело было
милому человеку расстаться с ней, она
не хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем
не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
Между тем начинало становиться темно. «Погибшее, но
милое создание!» — думал Калинович, глядя на соседку, и в душу его запало
не совсем, конечно, бескорыстное, но все-таки доброе желание: тронуть в ней, может быть давно уже замолкнувшие, но все еще чуткие струны, которые, он верил, живут в сердце женщины, где бы она ни была и чем бы ни была.
В свою очередь взбешенный Калинович, чувствуя около себя вместо хорошенького башмачка жирные бока помещицы, начал ее жать изо всей силы к стене; но та сама раздвинула локти и, произнеся: «Чтой-то,
помилуйте, как здесь толкают!», пахнула какой-то теплотой; герой мой
не в состоянии был более этого сносить: только что
не плюнувши и прижав еще раз барыню к стене, он пересел на другую скамейку, а потом, под дальнейшую качку вагона, невольно задремал.
— Под этими фактами, — начал он, — кроется весьма серьезное основание, а видимая неустойчивость — общая участь всякого народа, который социальные идеи
не оставляет, как немцы, в кабинете,
не перегоняет их сквозь реторту парламентских прений, как делают это англичане, а сразу берет и, прикладывает их к делу. Это общая участь! И за то уж им спасибо, что они с таким самоотвержением представляют из себя какой-то оселок, на котором пробуется мысль человеческая. Как это можно?
Помилуйте!
— Какие три переулка! Пятые сутки здесь дежурим. Хозяин ведь
не терпит.
Помилуйте, как же это возможно?
— Это мило, это всего
милей — такое наивное сознание! — воскликнул Белавин и захохотал. — И прав ведь, злодей! Единственный, может быть, случай, где,
не чувствуя сам того, говорил великую истину, потому что там действительно хоть криво, косо, болезненно, но что-нибудь да делаете «, а тут уж ровно ничего, как только писанье и писанье… удивительно! Но все-таки, значит, вы
не служите? — прибавил он, помолчав.
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него
не выдали, потом был в самых интимных отношениях с очень
милой и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в жизни его
не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому
не было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
— Нет, нет этого букета!.. — говорил князь, доедая суп. — А котлеты уж, мой
милый, никуда негодны, — прибавил он, обращаясь к лакею, — и сухи и дымом воняют. Нет, это варварство, так распоряжаться нашими желудками!
Не правда ли? — отнесся он к Калиновичу.
— Э,
помилуйте! Что может быть хорошего в нашем захолустье! — произнес князь. — Я, впрочем, последнее время был все в хлопотах. По случаю смерти нашей почтенной старушки, которая, кроме уж горести, которую нам причинила… надобно было все привести хоть в какую-нибудь ясность. Состояние осталось громаднейшее, какого никто и никогда
не ожидал. Одних денег билетами на пятьсот тысяч серебром… страшно, что такое!
—
Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов…
Помилуйте! — продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: — Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать — родственный! За проценты
не дадут, — скажут: возьми так! А это «так» для меня нож острый. Я по натуре купец: сам
не дам без процентов, и мне
не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.
— Опять — умрет! — повторил с усмешкою князь. — В романах я действительно читал об этаких случаях, но в жизни, признаюсь,
не встречал. Полноте, мой
милый! Мы, наконец, такую дребедень начинаем говорить, что даже совестно и скучно становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера — вот в чем дело!
Калинович поцеловал у ней при этом руку и был как будто бы поласковей с нею; но деньги, видно,
не прибавили ему ни счастия, ни спокойствия, так что он опять
не выдержал этой нравственной ломки и в одно
милое, с дождем и ветром, петербургское утро проснулся совсем шафранный: с ним сделалась желчная горячка!
— Батюшка, Яков Васильич! — восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. — Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас:
не казните вы нашу госпожу, а
помилуйте, батюшка! Она
не причастна ни в чем; только злой человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой — так мы это и понимаем.
— Поезжайте, поезжайте, — подхватил князь, — как можно упускать такой случай! Одолжить ее каким-нибудь вздором — и какая перспектива откроется!
Помилуйте!.. Литературой, конечно, вы теперь
не станете заниматься: значит, надо служить; а в Петербурге без этого заднего обхода ничего
не сделаешь: это лучшая пружина, за которую взявшись можно еще достигнуть чего-нибудь порядочного.
— Она очень
милая, очень умная… нехороша собой, но именно, что называется, une femme d'esprit: умный человек, литератор, именно в нее может влюбиться. Voulez vous prendre encore une tasse?. [
Не хотите ли еще чашку? (франц.).]
Жена его, молоденькая и краснощекая дама, сидела тоже с работою, но губернаторша
не обращала на нее никакого внимания; зато очень умильно взглядывал на нее сам губернатор — замечательно еще бодрый старик, в сюртуке нараспашку, с болтающимися густыми эполетами и вообще в такой мере благообразный, что когда он стоял в соборе за обедней в белых штанах и ботфортах, то многие из очень
милых дам заверяли, что в него решительно можно еще влюбиться.
— Как
не быть довольну,
помилуйте! — подхватил с умильною физиономией правитель. — У его превосходительства теперь по одной канцелярии тысячи бумаг, а теперь они по крайней мере по губернскому правлению будут покойны, зная, какой там человек сидит —
помилуйте! А хоть бы и то: значит, уважаются представления — какого сами выбрали себе человека, такого и дали. Это очень важно-с.
Не ограничиваясь этим, губернаторша, забыв на этот раз свою гордость, отплатила на другой же день визит Полине, пила у ней также кофе и просидела часа три, а потом везде начала говорить, что новая вице-губернаторша хоть и нехороша собой, но чрезвычайно
милая женщина.
— Да ведь княгиня ездит; как же
не велено?
Помилуйте! — возразил лакей.
— Это сумасшествие! — воскликнул он. — Девочка… пансионерка, и та того
не сделает.
Помилуйте, Полина!
— Ты боишься, сама
не знаешь чего; а мне угрожает каторга.
Помилуй, Полина! Сжальтесь же вы надо мной! Твое предположение идти за мной в Сибирь — это вздор, детские мысли; и если мы
не будем действовать теперь, когда можно еще спастись, так в результате будет, что ты останешься блаженствовать с твоим супругом, а я пойду в рудники. Это безбожно! Ты сама сейчас сказала, что я гибну за тебя. Помоги же мне хоть сколько-нибудь…
— А что, в театре он будет? — прибавил он, взглянув на губернаторскую ложу, где так еще недавно сидела его
милая и обязательная покровительница губернаторша; но теперь там было пусто, и никогда уж она там
не будет сидеть.
— Конечно, потому что это один из тех
милых петербургских холостяков, которые на подобные вещи
не рискуют, и потому он мелкий, по-моему, человек! — заключила Настенька с одушевлением.
А Иволга,
милая моя, иначе на это смотрел: то, что я актриса, это именно и возвышало меня в глазах его: два года он о том только и мечтал, чтоб я сделалась его женой, и дядя вот до сих пор меня бранит, отчего я за него
не вышла.
— Да как же,
помилуйте, ваше превосходительство, — продолжал тот, — какая это партия может быть?.. Жена теперь, по своему воспитанию, слово скажет, а муж и понять его
не может! Слыхали мы тоже часто его разговор с барышней: лям… тлям — и дальше нейдет; ходит только да волосы ерошит.