«Мой секундант? — сказал Евгений, —
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое;
Хоть человек он неизвестный,
Но уж, конечно, малый честный».
Зарецкий губу закусил.
Онегин Ленского спросил:
«Что ж, начинать?» — «Начнем, пожалуй», —
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу. Пока вдали
Зарецкий наш и честный малый
Вступили в важный договор,
Враги стоят, потупя взор.
Вечером в этот день его опять вызвали в суд, но уже вместе с Николаевым. Оба
врага стояли перед столом почти рядом. Они ни разу не взглянули друг на друга, но каждый из них чувствовал на расстоянии настроение другого и напряженно волновался этим. Оба они упорно и неподвижно смотрели на председателя, когда он читал им решение суда:
Неточные совпадения
Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе правилом, что в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары [Комиссары — польские сборщики податей.] не уважили в чем старшин и
стояли пред ними в шапках, когда поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда
враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
Катерина. Не жалеешь ты меня ничего! Говоришь: не думай, а сама напоминаешь. Разве я хочу об нем думать; да что делать, коли из головы нейдет. Об чем ни задумаю, а он так и
стоит перед глазами. И хочу себя переломить, да не могу никак. Знаешь ли ты, меня нынче ночью опять
враг смущал. Ведь я было из дому ушла.
— Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко
врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу… Вы — больше
враги, чем немцы! — крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался,
стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл
врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей в атаку, я помню, что могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?
«Я слежу за собой, как за моим
врагом», — возмутился он, рывком надел шапку, гневно сунул ноги в галоши, вышел на крыльцо кухни,
постоял, прислушался к шуму голосов за воротами и решительно направился на улицу.
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он сам лично не имел
врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни на море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него была вражда только к одной большой пушке, как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая
стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.