Для сего обратились было мы к Марье Алексеевне Трафилиной, ближайшей родственнице и наследнице Ивана Петровича Белкина; но,
к сожалению, ей невозможно было нам доставить никакого о нем известия, ибо покойник вовсе не был ей знаком.
— Да, насколько я понимаю, вы,
к сожалению, из равнодушных, — с усталою улыбкой, обращаясь к нему, сказал Алексей Александрович.
Очень, очень оригинально, но… меня, собственно, не эта часть вашей статейки заинтересовала, а некоторая мысль, пропущенная в конце статьи, но которую вы,
к сожалению, проводите только намеком, неясно…
— Прелесть! прелесть! — запищал Ситников. — Я вас представлю. Умница, богачка, вдова.
К сожалению, она еще не довольно развита: ей бы надо с нашею Евдоксией поближе познакомиться. Пью ваше здоровье, Eudoxie! Чокнемтесь! «Et toc, et toc, et tin-tin-tin! Et toc, et toc, et tin-tin-tin!!.»
— Не провожал, а открыл дверь, — поправила она. — Да, я это помню. Я ночевала у знакомых, и мне нужно было рано встать. Это — мои друзья, — сказала она, облизав губы. —
К сожалению, они переехали в провинцию. Так это вас вели? Я не узнала… Вижу — ведут студента, это довольно обычный случай…
Неточные совпадения
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело пошли
к дому. Левин сел на лошадь и, с
сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно было в поднимавшемся из низу тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
Теперь Анна уж признавалась себе, что он тяготится ею, что он с
сожалением бросает свою свободу, чтобы вернуться
к ней, и, несмотря на то, она рада была, что он приедет.
— Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и что я умираю от любви
к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих
сожалений и притворств!
— Как же! мы виделись у Росси, помните, на этом вечере, где декламировала эта итальянская барышня — новая Рашель, — свободно заговорил Голенищев, без малейшего
сожаления отводя взгляд от картины и обращаясь
к художнику.
— Ты, я ведь вижу, всё понял и оценил и с
сожалением относишься
к моим заблуждениям, — заговорил он опять, возвышая голос.