Был, сударь, он до того времени и татем и разбойником, не мало
невинных душ изгубил и крови невинной пролиял, однако, когда посетила его благость господня, такая ли вдруг напала на него тоска, что даже помышлял он руки на себя наложить.
Но кончим этот скучный эпизод // И обратимся к нашему герою. // До этих пор он не имел забот // Житейских и
невинною душою // Искал страстей, как пищи. Длинный год // Провел он средь тетрадей, книг, историй, // Грамматик, географий и теорий // Всех философий мира. Пять систем // Имел маркиз, а на вопрос: зачем? // Он отвечал вам гордо и свободно: // «Monsieur, c'est mon affaire» — так мне угодно!
Неточные совпадения
— Вы ехали в Ергушово, — говорил Левин, чувствуя, что он захлебывается от счастия, которое заливает его
душу. «И как я смел соединять мысль о чем-нибудь не-невинном с этим трогательным существом! И да, кажется, правда то, что говорила Дарья Александровна», думал он.
Но, получив посланье Тани, // Онегин живо тронут был: // Язык девических мечтаний // В нем думы роем возмутил; // И вспомнил он Татьяны милой // И бледный цвет, и вид унылый; // И в сладостный, безгрешный сон //
Душою погрузился он. // Быть может, чувствий пыл старинный // Им на минуту овладел; // Но обмануть он не хотел // Доверчивость
души невинной. // Теперь мы в сад перелетим, // Где встретилась Татьяна с ним.
Конечно, не один Евгений // Смятенье Тани видеть мог; // Но целью взоров и суждений // В то время жирный был пирог // (К несчастию, пересоленный); // Да вот в бутылке засмоленной, // Между жарким и блан-манже, // Цимлянское несут уже; // За ним строй рюмок узких, длинных, // Подобно талии твоей, // Зизи, кристалл
души моей, // Предмет стихов моих
невинных, // Любви приманчивый фиал, // Ты, от кого я пьян бывал!
Минуты две они молчали, // Но к ней Онегин подошел // И молвил: «Вы ко мне писали, // Не отпирайтесь. Я прочел //
Души доверчивой признанья, // Любви
невинной излиянья; // Мне ваша искренность мила; // Она в волненье привела // Давно умолкнувшие чувства; // Но вас хвалить я не хочу; // Я за нее вам отплачу // Признаньем также без искусства; // Примите исповедь мою: // Себя на суд вам отдаю.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще
невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в
душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!