Неточные совпадения
Ты жизнь мне дал,
тебе ее и возвращаю;
на земли она стала уже бесполезна.
— Так ли
ты работаешь
на господина своего?
У него
на пашне сто рук для одного рта, а у меня две для семи ртов, сам
ты счет знаешь.
—
Ты во гневе твоем, — говорил я сам себе, — устремляешься
на гордого господина, изнуряющего крестьянина своего
на ниве своей; а сам не то же ли или еще хуже того делаешь?
— Отче всесильный, — возопил я, —
тебе угодно, да живем;
ты нас водил
на испытание, да будет воля твоя.
В толико жестоком отчаянии, лежащу мне над бездыханным телом моей возлюбленной, один из искренних моих друзей прибежал ко мне: —
Тебя пришли взять под стражу, команда
на дворе.
—
На обоих глазах бельма, — сказала странница, — а
ты столь решительно судил о всем.
Всевышний, подвигнутый
на жалость стенанием
тебе подвластного народа, ниспослал меня с небесных кругов, да отжену темноту, проницанию взора твоего препятствующую.
Ты познаешь верных своих подданных, которые вдали от
тебя не
тебя любят, но любят отечество; которые готовы всегда
на твое поражение, если оно отметит порабощение человека.
А дабы бдительность твоя не усыплялася негою власти, се кольцо дарую
тебе, да возвестит оно
тебе твою неправду, когда
на нее дерзать будешь.
Ибо ведай, что
ты первейший в обществе можешь быть убийца, первейший разбойник, первейший предатель, первейший нарушитель общия тишины, враг лютейший, устремляющий злость свою
на внутренность слабого.
Ты виною будешь, если мать восплачет о сыне своем, убиенном
на ратном поле, и жена о муже своем; ибо опасность плена едва оправдать может убийство, войною называемое.
Но обрати теперь взоры свои
на себя и
на предстоящих
тебе, воззри
на исполнение твоих велений, и если душа твоя не содрогнется от ужаса при взоре таковом, то отыду от
тебя, и чертог твой загладится навсегда в памяти моей.
Если бы воссел
на сии корабли, то, в веселиях начав путешествие и в веселиях его скончая, столь же бы много сделал открытий, сидя
на одном месте (и в моем государстве), толико же бы прославился; ибо
ты бы почтен был твоим государем.
Признаюсь, я
на руку нечист; где что немного похожее
на рассудительное увижу, то тотчас стяну; смотри,
ты не клади мыслей плохо.
О! гордость, о! надменность человеческая, воззри
на сие и познай, колико
ты ползуща!
По одну сторону меня сел сын хозяйский, а по другую посадил Карп Дементьич свою молодую невестку… Прервем речь, читатель. Дай мне карандаш и листочек бумашки. Я
тебе во удовольствие нарисую всю честную компанию и тем
тебя причастным сделаю свадебной пирушки, хотя бы
ты на Алеутских островах бобров ловил. Если точных не спишу портретов, то доволен буду их силуэтами. Лаватер и по них учит узнавать, кто умен и кто глуп.
Но, любезный читатель,
ты уже зеваешь. Полно, видно, мне снимать силуэты. Твоя правда; другого не будет, как нос да нос, губы да губы. Я и того не понимаю, как
ты на силуэте белилы и румяна распознаешь.
— Помню, Карп Дементьич, что за тридцать тысяч рублей, забранных вперед,
ты тысячу пуд льну прислал должникам
на раздел.
Ты забрал тысяч
на двадцать…
Ты ищешь, отец всещедрый, искреннего сердца и души непорочной; они отверсты везде
на твое пришествие.
— Как
ты дерзнул, — говорил старый асессор, — поднять руку
на твоего господина?
Ты на ней не женишься; она у меня останется в доме, а вы будете наказаны.
Не дивись, мой друг!
на свете все колесом вертится. Сегодня умное, завтра глупое в моде. Надеюсь, что и
ты много увидишь дурындиных. Если не женитьбою всегда они отличаются, то другим чем-либо. А без дурындиных свет не простоял бы трех дней.
Но если бы закон или государь или бы какая-либо
на земли власть подвизала
тебя на неправду и нарушение добродетели, пребудь в оной неколебим.
Ярость мучителей твоих раздробится о твердь твою; и если предадут
тебя смерти, осмеяны будут, а
ты поживешь
на памяти благородных душ до скончания веков.
Тогда среди толпы презренной и тот,
на кого она взирает с подобострастием, в душе своей
тебя хотя с негодованием, но от нее отличит.
Если ненавистное счастие истощит над
тобою все стрелы свои, если добродетели твоей убежища
на земли не останется, если, доведенну до крайности, не будет
тебе покрова от угнетения, — тогда воспомни, что
ты человек, воспомяни величество твое, восхити венец блаженства, его же отъяти у
тебя тщатся.
Если, забыв мои наставления, поспешать будешь
на злые дела, обыкшая душа добродетели востревожится; явлюся
тебе в мечте.
А
ты, голубушка моя, пятнадцатилетняя девушка,
ты еще непорочна, может быть; но
на лбу твоем я вижу, что кровь твоя вся отравлена.
Блаженной памяти твой батюшка из докторских рук не выхаживал; а государыня матушка твоя, направляя
тебя на свой благочестивый путь, нашла уже
тебе женишка, заслуженного старика генерала, и спешит
тебя выдать замуж для того только, чтобы не сделать с
тобой визита воспитательному дому.
— А
ты, сестрица моя голубушка, с трехчетвертным своим станом в охвате,
ты изволишь издеваться, что у сельской моей русалки брюшко
на воле выросло.
— А
на что это
тебе, барин?
Если бы я знал, что поцелуй мой
тебя оскорбит, то клянусь
тебе богом, что бы не дерзнул
на него.
Не будет слух сердечного друга твоего уязвлен прельщающим гласом,
на нарушение его к
тебе верности призывающим.
— Нет, моя Анюта, я пойду с
тобою… — и, не дожидаясь ее ответа, вошел в ворота и прямо пошел
на лестницу в избу, Анюта мне кричала вслед: — Постой, барин, постой.
— Видно, барин, — говорил он мне, улыбаясь и поправляя шляпу, — что
ты на Анютку нашу призарился.
Мучитель пребудешь
на памяти потомков; казниться будешь, ведая, что мерзят
тебя новые рабы твои и от
тебя кончины твоея просят.
Дал способ к приобретению богатств и благоденствия. Желал я, чтобы земледелец не был пленник
на своей ниве и
тебя бы благословлял…
Своих кровей я без пощады
Гремящую воздвигнул рать;
Я медны изваял громады,
Злодеев внешних чтоб карать.
Тебе велел повиноваться,
С
тобою к славе устремляться.
Для пользы всех мне можно все.
Земные недра раздираю,
Металл блестящий извлекаю
На украшение твое.
Кровавым потом доставая
Плод, кой я в пищу насадил,
С
тобою крохи разделяя,
Своей натуги не щадил.
Тебе сокровищей всех мало!
На что ж, скажи, их недостало,
Что рубище с меня сорвал?
Дарить любимца, полна лести!
Жену, чуждающуся чести!
Иль злато богом
ты признал?
В отличность знак изобретенный
Ты начал наглости дарить;
В злодея меч мой изощренный
Ты стал невинности сулить.
Сгружденные полки в защиту
На брань ведешь ли знамениту
За человечество карать?
В кровавых борешься долинах,
Дабы, упившися в Афинах:
„Ирой!“ — зевав, могли сказать.
Великий муж, коварства полный,
Ханжа, и льстец, и святотать,
Един
ты в свет столь благотворный
Пример великий мог подать.
Я чту, Кромвель, в
тебе злодея,
Что, власть в руке своей имея,
Ты твердь свободы сокрушил.
Но научил
ты в род и роды,
Как могут мстить себя народы:
Ты Карла
на суде казнил…
На вече весь течет народ;
Престол чугунный разрушает,
Самсон как древле сотрясает
Исполненный коварств чертог;
Законом строит твердь природы,
Велик, велик
ты, дух свободы,
Зиждителен, как сам есть бог!
В одной толпе старуха лет пятидесяти, держа за голову двадцатилетнего парня, вопила: — Любезное мое дитетко,
на кого
ты меня покидаешь?
Хотя бы бесчеловечные наши старосты хоть дали бы нам обвенчатися; хотя бы
ты, мой милой друг, хотя бы одну уснул ноченьку, уснул бы
на белой моей груди.
— Я
тебе прощу, — говорила она, — твою вчерашнюю дерзость; женись
на моей Маврушке, она
тебя просит, и я, любя ее в самом ее преступлении, хочу это для нее сделать.
Я спросил его
на сродном ему языке: — Мой друг, какими судьбами
ты здесь находишься?
—
Ты огорчаешь давно уже огорченное сердце естественною казнию, — говорил старец, — не ведал я, что мог
тебя обидеть, не приемля
на вред послужить могущего подаяния; прости мне мой грех, но дай мне, коли хочешь мне что дать, дай, что может мне быть полезно…
Жестокосердый помещик! посмотри
на детей крестьян,
тебе подвластных.