Неточные совпадения
А что, думаю я себе, подберу-ка я эти кусочки:
может быть, что-нибудь из них да и выйдет!
«А что, в самом деле, — говорю я себе, — ежели потравы
могут быть устранены без агитации, то зачем же агитировать?
Следовательно, если я и
могу быть в чем-нибудь обвинен, то единственно только в том, что вступаю в сношение с людьми, разговаривающими об обуздании вообще, и выслушиваю их.
Я не отвергаю той пользы, которая
может произойти для человечества от улучшения быта становых приставов или от того, что все земские управы
будут относиться к своему делу с рачительностью.
«Если в результате наших усилий оказывается только пустота, — говорят они, — то, следовательно, оно не
может иначе
быть».
Ясно, что при такой обстановке совсем невозможно
было бы существовать, если б не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов и море переплыть, и с колокольни соскочить без всякой мысли о том, что из этого
может произойти.
Ужели же, хотя в виду того, что простец съедобен, — что он представляет собою лучшую anima vilis, [«гнусную душу», то
есть подопытное животное (лат.)] на которой
может осуществляться закон борьбы за существование, — ужели в виду хоть этих удобств найдется себялюбец из «крепких», настолько ограниченный, чтобы желать истребления «простеца» или его окончательного обессиления?
О, теоретики пенкоснимательства! о, вы, которые с пытливостью, заслуживающей лучшей участи, допытываетесь, сколько грошей
могло бы
быть сбережено, если б суммы, отпускаемые на околку льда на волжских пристанях,
были расходуемы более осмотрительным образом! Подумайте, не целесообразнее ли поступили бы вы, обратив вашу всепожирающую пенкоснимательную деятельность на исследование тех нравственных и материальных ущербов, которые несет человеческое общество, благодаря господствующим над ним призракам!
Восклицание «уж так нынче народ слаб стал!» составляет в настоящее время модный припев градов и весей российских. Везде, где бы вы ни
были, — вы
можете быть уверены, что услышите эту фразу через девять слов на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою — все в одно слово вопиют: «Слаб стал народ!» То же самое услышали мы и на постоялом дворе.
А мужик, то
есть первый производитель товара, — он ничего перед собой не видит, никакой политико-экономической игры в спрос и предложение не понимает, барышей не получает, и потому
может сказать только: «наплевать» — и ничего больше.
Остается, стало
быть, единственное доказательство «слабости» народа — это недостаток неуклонности и непреоборимой верности в пастьбе сельских стад. Признаюсь, это доказательство мне самому, на первый взгляд, показалось довольно веским, но, по некотором размышлении, я и его не то чтобы опровергнул, но нашел возможным обойти. Смешно, в самом деле, из-за какого-нибудь десятка тысяч пастухов обвинить весь русский народ чуть не в безумии! Ну, запил пастух, — ну, и смените его, ежели не
можете простить!
И не одно это припомнил, но и то, как я краснел, выслушивая эти восклицания. Не потому краснел, чтоб я сознавал себя дураком, или чтоб считал себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому, что эти восклицания напоминали мне, что я
мог поступать иначе,то
есть с выгодою для себя и в ущерб другим, и что самый факт непользования этою возможностью у нас считается уже глупостью.
Но,
может быть, мы недальновидны и невежественны?
Может быть, мы самонадеянны и чересчур уж способны?
Может быть, даровой прибыток нас соблазняет больше, нежели прибыток, сопряженный с трудом?
Может быть, они совсем не его рукой подписаны?
А
может быть, они безденежные?
И капитал целее
будет, и пьян все одно
будешь!» Словом сказать, такое омерзение к иностранным винам внушили, что под конец он даже никакой другой посуды видеть не
мог — непременно чтоб
был полштоф!
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх того, сухощав, непотлив и обладает так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок, и потому усердие в нем очень часто извращается опасением
быть побитым. Жид
мог бы
быть отличным соглядатаем, но слишком торопится. О голландцах, датчанах, шведах и проч. ничего не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда не годен.
Однако, ведь с другой стороны, он,
может быть, ни к чему другому и не способен применить свой труд, кроме обделки земли!
Может быть, все его самолюбие в том именно и заключается, чтоб
быть в первой сохе и в первой косе?
— Так-то вот мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не
можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше
было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб
было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас! А то как бы не жить! Житье — первый сорт!
Прошлую весну совсем
было здесь нас залило, ну, я, признаться, сам даже предложил: «Не помолебствовать ли, друзья?» А они в ответ: «Дождь-то ведь от облаков; облака, что ли, ты заговаривать станешь?» От кого, смею спросить, они столь неистовыми мыслями заимствоваться
могли?
Я спрашивал себя не о том, какие последствия для Парначева
может иметь эта галиматья, — для меня
было вполне ясно, что о последствиях тут не
может быть и речи, — но в том, можно ли жить в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров?
Может быть, он раскается!» И стал я ему говорить: «Не для забавы, Валериан Павлыч, и не для празднословия пришел я к вам, а по душевному делу!» — «Слушаю-с», говорит.
— Эпизодов, ваше высокоблагородие, в жизни каждого человека довольно бывает-с! а у другого,
может быть, и больше их… Говорить только не хочется, а ежели бы, значит, биографию каждого из здешних помещиков начертать — не многим бы по вкусу пришлось!
— Зачем же вы тогда прямо не заметили господину Парначеву, что он поступает оскорбительно для вас и ваших гостей!
Может быть, дело-то и разъяснилось бы.
Приняв во внимание все вышеизложенное, а равным образом имея в виду, что казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов,
есть один из прекраснейших уделов, на которые
может претендовать смертный в сей земной юдоли, — я бодро гляжу в глаза будущему! Я не ропщу даже на то, что некоторые из моих товарищей по школе, сделавшись адвокатами, держат своих собственных лошадей, а некоторые, сверх того, имеют и клеперов!
Но ежели правда и справедливость нарушены, то
может ли закон равнодушно взглянуть на факт этого нарушения? Не вправе ли он потребовать, чтобы нарушенное
было восстановлено быстро, немедленно, по горячим следам? чтобы преступление, пристигнутое, разоблаченное от всех покровов, явилось перед лицом юстиции в приличной ему наготе и притом снабженное неизгладимым клеймом позора на мрачном челе?
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно
быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас
может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте
была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
— Осмелюсь повергнуть на усмотрение вашего превосходительства только один почтительнейший вопрос, — начал я, — если найден «устав» общества, то,
может быть, имеется в виду и список членов его?
Не
будь уланского офицера, мы
могли бы еще колебаться насчет важности злоумышления: теперь — мы имеем право провидеть уже целую организацию!
Теперь моя черновая работа кончена, и план будущих действий составлен. Этот план ясен и
может быть выражен в двух словах: строгость и снисхождение! Прежде всего — душа преступника! Произвести в ней спасительное движение и посредством него прийти к раскрытию истины — вот цель! Затем — в поход! но не против злоумышленников, милая маменька, а против бедных, неопытных заблуждающихся! Мне кажется, что это именно тот настоящий тон, на котором можно разыграть какую угодно пьесу…
Читала твое письмо и содрогалась: ах, какие
могут быть ужасные люди, мой друг!
Но когда я, со слезами на глазах, просил его успокоиться; когда я доказал ему, что в видах его же собственной пользы лучше, ежели дело его
будет в руках человека, ему сочувствующего (я
могу признавать его обличения несвоевременными, но не сочувствовать им — не
могу!), когда я, наконец, подал ему стакан чаю и предложил папиросу, он мало-помалу смягчился. И теперь, милая маменька, из этого чувствительного, но не питающего к начальству доверия человека я вью веревки!
По плану преступного замысла, активную роль должно
было играть только министерство оплодотворения, ибо лишь через развитие промышленности, народного богатства, просвещения и чрез устройство путей сообщения
может быть достигнуто благоденствие страны.
P. S. А что ты насчет Ерофеева пишешь, то удивляюсь: неужто у вас, в Петербурге, скопцы, как грибы, растут! Не лжет ли он? Еще смолоду он к хвастовству непомерную склонность имел! Или,
может быть, из зависти тебя соблазняет! Но ты соблазнам его не поддавайся и бодро шествуй вперед, как начальство тебе приказывает!"
Вы знаете мои правила! Вам известно, что я не
могу быть предан не всецело! Ежели я кому-нибудь предаюсь, то делаю это безгранично… беззаветно! Я весь тут. Я люблю, чтоб начальник ласкал меня, и ежели он ласкает, то отдаюсь ему совсем! Если сегодня я отдаюсь душой судебному генералу, то его одного и люблю, и всех его соперников ненавижу! Но ежели завтра меня полюбит контрольный генерал, то я и его
буду любить одного, и всех его соперников
буду ненавидеть!
— Я ничего не
могу сказать, — продолжал он, — насколько важно или не важно производимое вами дело, потому что действия ваши не только не объяснили, но даже запутали и то, что
было сделано вашими предместниками.
Теперь он взирает на нас с высот небесных, а
может быть, и доднесь душа его между нами витает и видит как горесть нашу, так и приготовления, которые мы к погребению его делаем.
Сказывал старый камердинер его, Платон, что у покойного старая пассия в Москве жила и от оной, будто бы, дети, но она, по закону, никакого притязания к имению покойного иметь не
может, мы же, по христианскому обычаю, от всего сердца грех ей прощаем и даже не желаем знать, какой от этого греха плод
был!
Такое решение
может вам показаться внезапным, но я сейчас докажу, что оно далеко не
было с моей стороны внезапностью.
Ерофеев обещал мне участие в нескольких парах, причем, на первый раз, на меня возложена
будет защита самых легких скопцов, дабы на них я
мог, так сказать, переломить первое мое копье на арене защиты.
Крыт
был дом соломой под щетку и издали казался громадным ощетинившимся наметом; некрашеные стены от времени и непогод сильно почернели; маленькие, с незапамятных времен не мытые оконца подслеповато глядели на площадь и, вследствие осевшей на них грязи, отливали снаружи всевозможными цветами; тесовые почерневшие ворота вели в громадный темный двор, в котором непривычный глаз с трудом
мог что-нибудь различать, кроме бесчисленных полос света, которые врывались сквозь дыры соломенного навеса и яркими пятнами пестрили навоз и улитый скотскою
мочою деревянный помост.
—
Может быть, его обделили?
Но тогда
было время тугое, и, несмотря на оборотливость Дерунова, дела его развивались не особенно быстро. Он выписался из мещан в купцы, слыл за человека зажиточного, но долго и крепко держался постоялого двора и лабаза.
Может быть, и скопился у него капиталец, да по тогдашнему времени пристроить его
было некуда.
— Всякому свое, Осип Иваныч.
Может быть, и на нашей улице
будет праздник!
— Ну, кроме вас, и крестьяне,
может быть, пожелают приобрести.
— Да вот и Николай Осипыч воротился! — сказал Осип Иваныч, подходя к окну, — так и
есть, он самый! Познакомитесь! Он хоть и не воспитывался в коммерческом, а малый с понятием! Кстати,
может, и мимо Чемезова проезжал.
Соображение, что, по милости мужиков, не соглашающихся взять настоящуюцену, армия
может встретить препятствие в продовольствии,
было так решительно и притом так полно современности, что я даже сам испугался, каким образом оно прежде не пришло мне в голову.
Напрасно
буду я заверять, что тут даже вопроса не
может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а
будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты говори прямо: нужны ли армии или нет?"И если я, наконец, от всей души, от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
Покуда меня не
было налицо, он
мог и роптать, и сожалеть, и даже сравнивать, но ясного понимания положения вещей у него все-таки не
было.