Неточные совпадения
Ясно, что при такой обстановке совсем невозможно
было бы существовать, если б не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы
глазами пьяного человека, который готов и море переплыть, и с колокольни соскочить без всякой мысли о том, что из этого может произойти.
Я догадался, что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! — чем больше я вслушивался в его рекомендацию самого себя, тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то
был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе в
глаза наплевать…
Через полчаса его уже нет; он все
выпил и съел, что видел его
глаз, и ушел за другим двугривенным, который уже давно заприметил в кармане у вашего соседа.
Вся фигура его
была в непрестанном движении: голова поминутно встряхивалась,
глаза бегали, ноздри раздувались, плечи вздрагивали, руки то закидывались за спину, то закладывались за борты сюртука.
Приняв во внимание все вышеизложенное, а равным образом имея в виду, что казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов,
есть один из прекраснейших уделов, на которые может претендовать смертный в сей земной юдоли, — я бодро гляжу в
глаза будущему! Я не ропщу даже на то, что некоторые из моих товарищей по школе, сделавшись адвокатами, держат своих собственных лошадей, а некоторые, сверх того, имеют и клеперов!
Но запальчивость эта не только не оскорбила генерала, но, напротив того, понравилась ему. На губах его скользнула ангельская улыбка. Это до такой степени тронуло меня, что и на моих
глазах показались слезы. Клянусь, однако ж, что тут не
было лицемерия с моей стороны, а лишь только счастливое стечение обстоятельств!
Но когда я, со слезами на
глазах, просил его успокоиться; когда я доказал ему, что в видах его же собственной пользы лучше, ежели дело его
будет в руках человека, ему сочувствующего (я могу признавать его обличения несвоевременными, но не сочувствовать им — не могу!), когда я, наконец, подал ему стакан чаю и предложил папиросу, он мало-помалу смягчился. И теперь, милая маменька, из этого чувствительного, но не питающего к начальству доверия человека я вью веревки!
Я не
буду описывать вам, с каким восторгом я стремился утром к генералу, чтоб доложить ему о своем новом открытии, но едва начал свой рассказ, как уже меня поразило какое-то зловещее выражение, светившееся в его
глазах.
Крыт
был дом соломой под щетку и издали казался громадным ощетинившимся наметом; некрашеные стены от времени и непогод сильно почернели; маленькие, с незапамятных времен не мытые оконца подслеповато глядели на площадь и, вследствие осевшей на них грязи, отливали снаружи всевозможными цветами; тесовые почерневшие ворота вели в громадный темный двор, в котором непривычный
глаз с трудом мог что-нибудь различать, кроме бесчисленных полос света, которые врывались сквозь дыры соломенного навеса и яркими пятнами пестрили навоз и улитый скотскою мочою деревянный помост.
— Постой, что еще вперед
будет! Площадь-то какая прежде
была? экипажи из грязи народом вытаскивали! А теперь посмотри — как
есть красавица! Собор-то, собор-то! на кумпол-то взгляни! За пятнадцать верст, как по остреченскому тракту едешь, видно! Как с последней станции выедешь — всё перед
глазами, словно вот рукой до города-то подать! Каменных домов сколько понастроили! А ужо, как Московскую улицу вымостим да гостиный двор выстроим — чем не Москва
будет!
Суждение это
было так неожиданно, что я невольно взглянул на моего собеседника, не рассердился ли он на что-нибудь. Но он по-прежнему
был румян; по-прежнему невозмутимо-благодушно смотрели его
глаза; по-прежнему на губах играла приятная улыбка.
Через минуту в комнату вошел средних лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч, каким я знал его в ту пору, когда он
был еще мелким прасолом. Те же ласковые голубые
глаза, та же приятнейшая улыбка, те же вьющиеся каштановые с легкою проседию волоса. Вся разница в том, что Осип Иваныч ходил в сибирке, а Николай Осипыч носит пиджак. Войдя в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел к отцу, к руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас друг другу.
Осип Иваныч умолк на минуту и окинул нас взглядом. Я сидел съежившись и как бы сознаваясь в какой-то вине; Николай Осипыч, как говорится,
ел родителя
глазами. По-видимому, это поощрило Дерунова. Он сложил обе руки на животе и глубокомысленно вертел одним большим пальцем вокруг другого.
— И кончать тоже с умом надо. Сами в
глаза своего дела не видели, а кругом пальца обернуть его хотите. Ни с мужиками разговору не имели, ни какова такова земля у вас
есть — не знаете. Сколько лет терпели, а теперь в две минуты конец хотите сделать!
Дерунов
был прав: громадный барский дом стоял без окон, словно старый инвалид без
глаз.
Конечно, я
был бы неправ, если б утверждал, что в моих
глазах происходило прямое воровство, или кража, или грабеж.
— У этого опять другой фортель: пуншт любит. Как приехал — так чтобы сейчас ему пуншт готов
был! И
пьет он этот пуншт, докуда
глаза у него круглые не сделаются! А в ту пору что хошь, то у него и бери!
Когда мы вошли (
было около двух часов утра), то
глазам нашим представилась следующая картина: Марья Потапьевна, в прелестнейшем дезабилье из какой-то неслыханно дорогой материи, лежала с ножками на кушетке и играла кистями своего пеньюара; кругом на стульях сидело четверо военных и один штатский.
И на лице у него все
было кругло: полные щеки, нос картофелиной, губы сердечком, маленький лоб горбиком,
глаза кругленькие и светящиеся, словно можжевеловые ягодки у хлебного жаворонка, и поверх их круглые очки, которые он беспрестанно снимал и вытирал.
Тем не менее на
глазах генерала работа по возведению новой усадьбы шла настолько успешно, что он мог уже в июле перейти в новый, хотя далеко еще не отделанный дом и сломать старый. Но в августе он должен
был переселиться в губернский город, чтобы принять участие в работах комитета, и дело по устройству усадьбы замялось. Иону и Агнушку генерал взял с собой, а староста, на которого
было возложено приведение в исполнение генеральских планов, на все заочные понуждения отвечал, что крестьяне к труду охладели.
Это уже
был не прежний худой и замученный Антошка, с испитым лицом, с вдавленною грудью, с полным отсутствием живота, который в обшарпанном длиннополом сюртуке ждал только мановения, чтобы бежать вперед, куда
глаза глядят.
Тем не менее сначала это
была борьба чисто платоническая. Генерал один на один беседовал в кабинете с воображаемым нигилистом, старался образумить его, доказывал опасность сего, и хотя постоянно уклонялся от объяснения, что следует разуметь под словом сие,но по тем огонькам, которые бегали при этом в его
глазах, ясно
было видно, что дело идет совсем не о неведомом каком-то нигилизме, а о совершившихся новшествах, которые, собственно, и составляли неизбывную обиду, подлежавшую генеральскому отмщению.
Если вы боитесь, что Стрелов
будет перед вашими
глазами живые картины представлять, так насчет подобных случайностей можно в купчей крепости оговорить.
Это
был в полном смысле слова русский бель-ом: белый, рыхлый, с широким лицом, с пушистою светло-русою бородкой и с узенькими, бегающими
глазами.
Через минуту, с подносом, уставленным чашками, вошла или, вернее сказать, выплыла и сама Авдотья Григорьевна. Это
была женщина среднего роста, белая, рассыпчатая, с сахарными грудями, с серыми
глазами навыкате, с алыми губами сердечком, словом сказать, по-купечески — красавица.
Иной всю жизнь без штанов жил, да и дела отродясь в
глаза не видал — ан, смотришь, он в трактире чай
пьет, поддевку себе из синего сукна сшил!
И действительно, через несколько секунд с нашим тарантасом поравнялся рослый мужик, имевший крайне озабоченный вид. Лицо у него
было бледное,
глаза мутные, волоса взъерошенные, губы сочились и что-то без умолку лепетали. В каждой руке у него
было по подкове, которыми он звякал одна об другую.
В моих
глазах это
было так ясно, что, если б зависело от меня, я, конечно, ни одной минуты не колебался бы: я бы позволил…
Выходец из провинции, в фуражке с красным околышком, с широким затылком, с трепещущим под кашне кадыком и с осовелыми
глазами, уставился против елисеевских окон и только что не вслух думал: «Хорошо бы тут родиться, тут получить воспитание, тут жениться и тут умереть, буде бессмертие не дано человеку!» Перед магазином эстампов остановилась целая толпа и глядела на эстамп, изображавший девицу с поднятою до колен рубашкою; внизу эстампа
было подписано: «L'oiseau envole».
Он сейчас же догадался, что это
были подарки Митеньки, Феденьки и Пашеньки, которые накануне еще распорядились о вручении их имениннице, как только «душенька-маменька» откроет
глаза.
Ты знаешь, я никогда не
был охотник ни до очень молоденьких женщин, ни до женщин с черными волосами и темными
глазами.
Я вперед предвижу, что
будет. Сначала меня
будут называть «сынком» и на этом основании позволят мне целовать ручки. Потом мне дадут, в награду за какую-нибудь детскую услугу, поцеловать плечико, и когда заметят, что это производит на меня эффект, то скажут:"Какие, однако ж, у тебя смешные
глаза!"Потом тррах! — et tout sera dit! [и делу конец (франц.)]
И она очень рада, когда не слышит, как близкий человек утверждает, что Ликург
был главным городом Греции и славился кожевенными и мыловаренными заводами, как это сделал, лет пять тому назад, на моих
глазах, один национальгард (и как он идиотски улыбался при этом, чтобы нельзя
было разобрать, в шутку ли он говорит это или вследствие серьезного невежества!).
— В чьих же
глазах это может компрометировать вас?
Быть может…
Затем кой-кто подъехал, и, разумеется, в числе первых явился Цыбуля. Он сиял таким отвратительным здоровьем, он
был так омерзительно доволен собою, усы у него
были так подло нафабрены, голова так холопски напомажена, он с такою денщицкою самоуверенностью чмокнул руку баронессы и потом оглядел осовелыми
глазами присутствующих (после именинного обеда ему, очевидно, попало в голову), что я с трудом мог воздержаться…
В
глазах у нее постоянно светилось какое-то горе, которое всего точнее можно назвать горем ни об чем; тонкие бровки
были всегда сдвинуты; востренький подбородок, при малейшем недоумении, нервно вздрагивал; розовые губы, в минуты умиления, складывались сердечком.
Все службы
были сгруппированы в одном месте, через дорогу, и бросались в
глаза новыми бревенчатыми стенами.
В
глазах по-прежнему светилось горе"ни об чем", по-прежнему вздрагивал востренький подбородок, губы, от внутреннего умиления, сложились сердечком, бровки
были сдвинуты.
Вопрос этот относился к молодой особе, которая вошла вслед за детьми и тоже подошла к Машенькиной ручке. Особа
была крайне невзрачная, с широким, плоским лицом и притом кривая на один
глаз.
— Нет, мой друг; Савва Силыч — он ее из воспитательного привез — очень правильно на этот счет рассуждал. Хорошенькая-то, говаривал он, сейчас рядиться начнет, а потом, пожалуй, и
глазами играть
будет. Смотришь на нее — ан враг-то и попутал!
Он опять меланхолически скосил
глаза в сторону Машеньки и опять показал мне свою фистулу."Знает ли она, что у него под скулой фистула?" — невольно спросил я себя и тут же, внимательно обсудив все обстоятельства дела, решил, что не только знает, но что даже,
быть может, и пластырь-то на фистулу она сама, собственными ручками, налепляет.
— Поздно, друг мой; в Покров мне уж сорок три
будет. Я вот в шесть часов вставать привыкла, а у вас, в Петербурге, и извозчики раньше девяти не выезжают. Что ж я с своею привычкой-то делать
буду? сидеть да
глазами хлопать! Нет уж! надо и здесь кому-нибудь хлопотать: дети ведь у меня. Ах, детки, детки!
Я взглянул на нее в ожидании ответа: лицо ее
было словно каменное, без всякого выражения;
глаза смотрели в сторону; ни один мускул не шевелился; только нога судорожно отбивала такт.
Фистула по-прежнему красовалась под левою его скулой и точно так же
была залеплена черным тафтяным кружком; на лбу возвышался кок, и виски
были зачесаны по направлению
глаз, словно приклеены.
Это
была рыхлая и вальяжная молодая особа с очень круглыми чертами лица, с чувственным выражением в больших серых
глазах навыкате, с узеньким придавленным лбом, как у негритянки, с толстым носом, пухлыми губами, высокою грудью и роскошною косой.
Маленькие
глаза его как-то пытливо перебегали с одного предмета на другой, как будто хотели отыскать поличное; но я не думаю, чтоб это
было в нем прирожденное ехидство, а скорее результат похвал и начальственных поощрений.
Как бы то ни
было, но мы подоспели с своею деловою складкой совершенно ко времени, так что начальство всех возможных ведомств приняло нас с распростертыми объятиями. В его
глазах уже то
было важно, что мы до тонкости понимали прерогативы губернских правлений и не смешивали городских дум с городовыми магистратами. Сверх того, предполагалось, что, прожив много лет в провинции, мы видели лицом к лицу народ и, следовательно, знаем его матерьяльные нужды и его нравственный образ.
Тебеньков тоже молчал, но это
было молчание, полное торжества, и взгляд его
глаз, и без того ясных, сделался до такой степени колюч, что меня подирал мороз по коже.
Это
был крик моего сердца, мучительный крик, не встретивший, впрочем, отзыва. И я, и Плешивцев — мы оба умолкли, как бы подавленные одним и тем же вопросом:"Но Чебоксары?!!"Только Тебеньков по-прежнему смотрел на нас ясными, колючими
глазами и втихомолку посмеивался. Наконец он заговорил.
Были, правда, как я уже сказал выше, «политические», но в
глазах всех это
были люди, сосланные не за какие-нибудь предосудительные поступки, а за свойственные дворянскому званию заблуждения.