Неточные совпадения
Напротив того, я чувствую, что субъект, произносящий эти предостережения, сам ходит на цыпочках, словно боится кого разбудить; что он серьезно чего-то ждет, и
в ожидании, пока придет это «нечто», боится не только за будущее ожидаемого, но и за меня, фрондёра, за меня, который непрошеным участием может скомпрометировать и «
дело обновления», и самого себя.
«А что,
в самом
деле, — говорю я себе, — ежели потравы могут быть устранены без агитации, то зачем же агитировать?
Но ведь не бежать же мне,
в самом
деле, на необитаемый остров, чтобы скрыться от них!
Лично, быть может, каждый из них во сто крат омерзительнее, нежели лгун-фанатик, но личный характер людей играет далеко не первостепенную роль
в делах мира сего.
Ведь
дело не
в том,
в какой форме совершается это примирение, а
в том, что оно, несмотря на форму, совершается до такой степени полно, что сам примиряющийся не замечает никакой фальши
в своем положении!
Я ехал недовольный, измученный, расстроенный.
В М***, где были у меня
дела по имению, ничто мне не удалось.
Дела оказались запущенными; мои требования встречали или прямой отпор, или такую уклончивость, которая не предвещала ничего доброго. Предвиделось судебное разбирательство, разъезды, расходы. Обладание правом представлялось чем-то сомнительным, почти тягостным.
— Очень уж вы, сударь, просты! — утешали меня мои м — ские приятели. Но и это утешение действовало плохо.
В первый раз
в жизни мне показалось, что едва ли было бы не лучше, если б про меня говорили: «Вот молодец! налетел, ухватил за горло — и
делу конец!»
— Пустое
дело. Почесть что задаром купил. Иван Матвеич, помещик тут был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то он
в казну отдал. Остался у него лесок — сам-то он
в него не заглядывал, а лесок ничего, хоть на какую угодно стройку гож! — да болотце десятин с сорок. Ну, он и говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне, говорит, с этим дерьмом возжаться!» Взял да и продал Крестьян Иванычу за бесценок. Владай!
Еще удар чувствительному сердцу! Еще язва для оскорбленного национального самолюбия! Иван Парамонов! Сидор Терентьев! Антип Егоров! Столпы, на которых утверждалось благополучие отечества! Вы
в три
дня созидавшие и
в три минуты разрушавшие созданное! Где вы? Где мрежи, которыми вы уловляли вселенную! Ужели и они лежат заложенные
в кабаке и ждут покупателя
в лице Ивана Карлыча? Ужели и ваши таланты, и ваша «удача», и ваше «авось», и ваше «небось» — все, все погибло
в волнах очищенной?
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И не то чтоб себе на пользу — всё
в кабак! У нас
в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за
дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Остается, стало быть, единственное доказательство «слабости» народа — это недостаток неуклонности и непреоборимой верности
в пастьбе сельских стад. Признаюсь, это доказательство мне самому, на первый взгляд, показалось довольно веским, но, по некотором размышлении, я и его не то чтобы опровергнул, но нашел возможным обойти. Смешно,
в самом
деле, из-за какого-нибудь десятка тысяч пастухов обвинить весь русский народ чуть не
в безумии! Ну, запил пастух, — ну, и смените его, ежели не можете простить!
Вы управляли чужим имением и ничем не воспользовались
в ущерб своему доверителю, хотя имели так называемые «случаи», «
дела» и т. п...
Есть что-то удручающее
в физиономии уездного города, оканчивающего свой
день.
Озеро
в Р. неопрятное, низменное; вода
в нем тухлая, никуда не пригодная; даже рыба имеет затхлый, болотный вкус; но вдали, по берегу, разбросано довольное количество сел, которые,
в яркий солнечный
день, представляют приятную панораму для глаз.
Маленькие деревянные домики вразброс лепятся по береговой покатости, давая на ночь убежище людям, трудно сколачивающим,
в течение
дня, медные гроши на базарных столах и рундуках и
в душных камерах присутственных мест.
Я спустился к самой воде.
В этом месте дневное движение еще не кончилось. Чиновники только что воротились с вечерних занятий и перед ужином расселись по крылечкам,
в виду завтрашнего праздничного
дня, обещающего им отдых. Тут же бегали и заканчивали свои игры и чиновничьи дети.
— Дурак и есть! Потому, ежели ты знаешь, что ты дурак, зачем же не
в свое
дело лезешь? Ну, и терпи, значит!
Мой визави, чистенький старичок, как после оказалось, старого покроя стряпчий по
делам, переговаривался с сидевшим наискосок от меня мужчиной средних лет
в цилиндре и щегольском пальто.
Ну, разумеется, покуда что, покуда
в коммерческом
деле дело вели, покуда конкурс, покуда объявили невинно падшим — его, голубчика,
в яму!
— Он-то! помилуйте! статочное ли
дело! Он уж с утра муху ловит! А ежели явится — так что ж? Милости просим! Сейчас ему
в руки бутыль, и
дело с концом! Что угодно — все подпишет!
Далее мы пролетели мимо Сокольничьей рощи и приехали
в Москву. Вагоны,
в которых мы ехали, не разбились вдребезги, и земля, на которую мы ступили, не разверзлась под нами. Мы разъехались каждый по своему
делу и на всех перекрестках слышали один неизменный припев: дурррак!
Я догадался, что имею
дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное
дело! — чем больше я вслушивался
в его рекомендацию самого себя, тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе
в глаза наплевать…
Прекратительных орудий словно как не бывало;
дело о небытии погружается
в один карман, двугривенный —
в другой;
в комнате делается светло и радостно; на столе появляется закуска и водка…
Благодаря Держиморде и долговременной его практике, убеждение, что
дело о небытии не имеет
в себе ничего серьезного, установилось настолько прочно, что обыватели скоро одумались.
— Ты не пугай — не слишком-то испугались! У самого Антона Антоныча (Сквозник-Дмухановский)
в переделе бывали — и то живы остались! Ты
дело говори: сколько тебе следует?
— Да ты знаешь ли, курицын сын, с кем
дело имеешь? ты это видишь? уткнись рылом-то
в подорожную! уткнись! прочитай!
Во-первых, он убежден, что делает
дело; во-вторых, он знает, что ему надобно, и, в-третьих, он никогда сам не втюрится.
— Сам
в первой сохе и
в первой косе. Барыши, однако, они
делят совершенно сообразно с указаниями экономической науки: сначала высчитывают проценты на основной и оборотный капиталы (эти проценты неблагонамеренный берет
в свою пользу); потом откладывают известный процент на вознаграждение за труд по ведению предприятия (этот процент тоже берет неблагонамеренный,
в качестве руководителя работ); затем остальное складывают
в общую массу.
Через минуту мы уже были на вышке,
в маленькой комнате, которой стены были разрисованы деревьями на манер сада. Солнце
в упор палило сюда своими лучами, но капитан и его товарищ, по-видимому, не замечали нестерпимого жара и порядком-таки урезали, о чем красноречиво свидетельствовал графин с водкой, опорожненный почти до самого
дна.
Да, это был он, свидетель
дней моей юности, отставной капитан Никифор Петрович Терпибедов. Но как он постарел, полинял и износился! как мало он походил на того деятельного куроцапа, каким я его знал
в дни моего счастливого, резвого детства! Боже! как все это было давно, давно!
— Он самый-с.
В земстве-с, да-с. Шайку себе подобрал… разночинцев разных… все места им роздал, — ну, и держит уезд
в осаде. Скоро дождемся, что по большим дорогам разбойничать будут. Артели, банки, каммуны… Это дворянин-с! Дворянин, сударь, а какими
делами занимается! Да вот батюшка лучше меня распишет!
Спрашиваю вновь: как жить и не погибнуть
в подобной обстановке, среди вечного жужжания глупых речей, не имея ничего перед глазами, кроме зрелища глупых
дел?
— Пустое дело-с. Молва одна. Сказывают, это, будто он у здешнего купца Мосягина жену соблазнил и вместе будто бы они
в ту пору дурманом его опоили и капиталом его завладели… Судбище у них тут большое по этому случаю было, с полгода места продолжалось.
— Всё-с, ваше высокородие! Словом сказать, всё-с. Хоша бы, например, артели, кассы… когда ж это видано? Прежде, всякий, ваше высокородие, при своем
деле состоял-с: господин на службе был, купец торговал, крестьянин, значит, на господина работал-с… А нынче, можно сказать, с этими кассами да с училищами, да с артелями вся чернядь
в гору пошла!
Приезжают они на
днях в наше селение… насчет школы, значит.
И нигде вы себе прав не можете найти, потому, ежели даже
в суд вы жаловаться пойдете, так и там своего
дела порядком рассказать не можете.
— Поймите меня, тут все
дело в том, был ли умысел или нет? Беретесь ли вы доказать, что умысел был?
— Помилуйте! зачем же-с? И как же возможно это доказать? Это
дело душевное-с! Я, значит, что видел, то и докладываю! Видел, к примеру, что тут публика…
в умилении-с… а они
в фуражке!
— Сделайте ваше одолжение! зачем же им сообщать! И без того они ко мне ненависть питают! Такую, можно сказать, мораль на меня пущают: и закладчик-то я, и монетчик-то я! Даже на каторге словно мне места нет! Два раза
дело мое с господином Мосягиным поднимали! Прошлой зимой,
в самое, то есть, бойкое время, рекрутский набор был, а у меня, по их проискам, два питейных заведения прикрыли! Бунтуют против меня — и кончено
дело! Стало быть, ежели теперича им еще сказать — что же такое будет!
—
Дело в том, — продолжал генерал, — что несколько злоумышленников образовали из себя"Общество для предвкушения гармоний будущего".
— Успокойтесь, великодушный молодой человек! Увы! Мы не имеем права даже быть чувствительными! Итак,
в поход! Но, прежде чем приступить к
делу, скажите, не имеете ли вы сообщить мне что-нибудь насчет плана ваших действий?
— Напротив! всегда будьте искренни! Что же касается до вашего великодушного желания, то я тем более ничего не имею против удовлетворения его, что
в свое время, без вреда для
дела, наименование «заблуждающихся» вновь можно будет заменить наименованием злоумышленников… Не правда ли?
Дело, о котором я писал вам
в прошлом письме, развивается так быстро, что теперь у меня, вместо пятнадцати, уже восемьдесят три человека обвиняемых. Восемьдесят три человека! Восемьдесят три жертвы пагубных заблуждений! Это ужасно!
Но когда я, со слезами на глазах, просил его успокоиться; когда я доказал ему, что
в видах его же собственной пользы лучше, ежели
дело его будет
в руках человека, ему сочувствующего (я могу признавать его обличения несвоевременными, но не сочувствовать им — не могу!), когда я, наконец, подал ему стакан чаю и предложил папиросу, он мало-помалу смягчился. И теперь, милая маменька, из этого чувствительного, но не питающего к начальству доверия человека я вью веревки!
Постепенно он открыл мне всё, все свои замыслы, и указал на всех единомышленников своих. Поверите ли, что
в числе последних находятся даже многие высокопоставленные лица! Когда-нибудь я покажу вам чувствительные письма,
в которых он изливает передо мной свою душу: я снял с них копии, приложив подлинные к
делу. Ах, какие это письма, милая маменька!
В состав первого должны были войти нынешние министерства: финансов, народного просвещения и путей сообщения;
в состав второго — министерства: внутренних
дел и юстиции, а также государственный контроль.
Когда я докладывал об этом моему генералу, то даже он не мог воздержаться от благосклонной улыбки."А ведь это похоже на
дело, мой друг!" — сказал он, обращаясь ко мне. На что я весело ответил:"Всякое заблуждение, ваше превосходительство, имеет крупицу правды, но правды преждевременной, которая по этой причине и именуется заблуждением". Ответ этот так понравился генералу, что он эту же мысль не раз после того
в Английском клубе от себя повторял.
Хорошо по воскресеньям
в церкви проповеди на этот счет слушать (да и то не каждое воскресенье, мой друг!), но ежели каждый
день всячески будут тебя костить, то под конец оно и многонько покажется.
Пишешь ты также, что
в деле твоем много высокопоставленных лиц замешано, то признаюсь, известие это до крайности меня встревожило. Знаю, что ты у меня умница и пустого
дела не затеешь, однако не могу воздержаться, чтобы не сказать: побереги себя, друг мой! не поставляй сим лицам
в тяжкую вину того, что, быть может, они лишь по легкомыслию своему допустили! Ограничь свои действия Филаретовым и ему подобными!
Дело, о котором я говорил вам
в последнем письме моем, продолжало развиваться с ужасающею быстротой.