Неточные совпадения
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не
будет? Нет, за им без опаски насчет этого
жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
Некуда деваться, не об чем думать, нечего жалеть, не для чего
жить — в таком положении водка, конечно,
есть единственное средство избавиться от тоски и гнетущего однообразия жизни.
То же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи
были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот
жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне не снилось помещикам!
— Так извольте, я вам расскажу. Жил-был в Москве некто Скачков…
— Ну, вот! вот он самый и
есть! Так жил-был этот самый Скачков, и остался он после родителя лет двадцати двух, а состояние получил — счету нет! В гостином дворе пятнадцать лавок, в Зарядье два дома, на Варварке дом, за Москвой-рекой дом, в Новой Слободе… Чистоганом миллион… в товаре…
«Нет, говорит, ты, голубчик, по всем острогам сидеть
будешь, а мне с тобой
жить после того!
— Ничего, Федор Иваныч! — отвечает воротила-русак, — покуда на свете дураки
есть —
жить можно!
Вам хотелось бы, чтоб мужья
жили с женами в согласии, чтобы дети повиновались родителям, а родители заботились о нравственном воспитании детей, чтобы не
было ни воровства, ни мошенничества, чтобы всякий считал себя вправе стоять в толпе разиня рот, не опасаясь ни за свои часы, ни за свой портмоне, чтобы, наконец, представление об отечестве
было чисто, как кристалл… так, кажется?
— Так-то вот мы и
живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше
было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб
было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас! А то как бы не
жить! Житье — первый сорт!
Я спрашивал себя не о том, какие последствия для Парначева может иметь эта галиматья, — для меня
было вполне ясно, что о последствиях тут не может
быть и речи, — но в том, можно ли
жить в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров?
Сказывал старый камердинер его, Платон, что у покойного старая пассия в Москве
жила и от оной, будто бы, дети, но она, по закону, никакого притязания к имению покойного иметь не может, мы же, по христианскому обычаю, от всего сердца грех ей прощаем и даже не желаем знать, какой от этого греха плод
был!
Рисковать
было не в обычае;
жили осторожно, прижимисто, как будто боялись, что увидят — отнимут.
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли,
было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый,
был, да и в том тесно стало. Скоро пять лет
будет, как вот эти палаты выстроил.
Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье
было. При деньгах да не
пожить? за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
— Нечего, сударь, прежнего жалеть! Надо дело говорить: ничего в «прежнем» хорошего не
было! Я и старик, а не жалею. Только вонь и грязь
была. А этого добра, коли кому приятно, и нынче вдоволь достать можно. Поезжай в"Пешую слободу"да и
живи там в навозе!
— Какое же дело! Вино вам предоставлено
было одним курить — кажется, на что статья подходящая! — а много ли барыша нажили! Побились, побились, да к тому же Дерунову на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь все заводы в округе у меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно, до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки да
живи на теплых водах!
— Сынов двое, да дочь еще за полковника выдана. Хороший человек, настоящий. Не
пьет; только одну рюмку перед обедом. Бережлив тоже.
Живут хорошо, с деньгами.
— К тебе не к тебе, а ты тоже на ус мотай! От стариков-то не отворачивайся. Ежели когда и поучат, тебя жалеючи, — ни сколько тебе убытку от этого и
будет! Кандауровский-то барин недалеко от твоей вотчины
жил! Так-то!
—
Живем помаленьку. Стало
быть, не до конца еще прегрешили.
— Что им делается! Цветут красотой — и шабаш. Я нынче со всеми в миру
живу, даже с Яшенькой поладил. Да и он за ум взялся: сколь прежде строптив
был, столь нонче покорен. И так это родительскому сердцу приятно…
В 1848 году путешествовали мы с известным адвокатом Евгением Легкомысленным (для чего я привлек к моему рассказу адвоката Легкомысленного — этого я и теперь объяснить себе не могу; ежели для правдоподобия, то ведь в 1848 году и адвокатов, в нынешнем значении этого слова, не существовало!!) по Италии, и, как сейчас помню,
жили мы в Неаполе, волочились за миловидными неаполитанками,
ели frutti di mare [дары моря (итал.)] и
пили una fiasca di vino. [фляжку вина (итал.)]
Грека-то видите, что возле генерала сидит? — он собственно воротило и
есть, а генерал не сам по себе, а на содержании у грека
живет.
Помилуй, говорит, да мне здесь дешевле, нежели в нашей уездной мурье
жить, потому, сколько ни
есть карманов, все они теперь мои стали!"
— Нет, сударь, это сущую правду он сказал: поколе он
жив, все карманы его
будут! А которого, он видит, ему сразу не одолеть, он и сам от него на время отойдет, да издали и поглядывает, ровно бы посторонний человек. Уже так-то вороват, так-то вороват!
В нем
было чересчур много потребности
жить, чтоб запереться, и он слишком любил «свое место», чтобы бежать из него в уездный или губернский город на службу.
Генерал попробовал не расчесться с Антоном, но расчелся; затем он попробовал потребовать от него отчета по лесной операции; но так как Антон действовал без доверенности, в качестве простого рабочего, то и в требовании отчета получен
был отказ. В довершение всего, девица Евпраксея сбежала, и на вопрос"куда?"генералу
было ответствовано, что к Антону Валерьянычу, у которого она
живет"вроде как в наложницах".
Он не спросил себя, чем он
будет жить лично (у него, впрочем, оставалась в резерве пенсия), — он понял только, что посылать больше нечего.
— Ну да! вот это прекрасно! Я — виноват! Я — много требовал! Я!! Je vous demande un peu! [Прошу покорно! (франц.)] А впрочем, я знал зараньше, что у вас
есть готовое оправдание! Я — должен
был жить на хлебе и воде! Я — должен
был рисковать своею карьерой! Я — должен
был довольствоваться ролью pique-assiette'a [прихлебателя (франц.)] при более счастливых товарищах! Вы это,конечно, хотите сказать?
— Так плохи! так плохи! то
есть как только
живут еще его превосходительство! Усадьба, теперича, без призору… Скотный двор, конный… опять же поля… так худо! так худо!
—
Живет! Вон окно-то — там и ютится.
Был я у него намеднись, нагажено у него, насорено в горнице-то! Ни у дверей, ни у окон настоящих запоров нет; войди к нему ночью, задуши — никто три дня и не проведает! Да и сам-то он словно уж не в уме!
Иной всю жизнь без штанов
жил, да и дела отродясь в глаза не видал — ан, смотришь, он в трактире чай
пьет, поддевку себе из синего сукна сшил!
— Чего хуже! День
живем, а завтра что
будет — не ведаем.
— Хрисанф Петрович господин Полушкин-с? — Да у Бакланихи, у Дарьи Ивановны, приказчиком
был — неужто ж не помните! Он еще при муже именьем-то управлял, а после, как муж-то помер, сластить ее стал. Только до денег очень жаден. Сначала тихонько поворовывал, а после и нахалом брать зачал. А обравши, бросил ее. Нынче усадьбу у Коробейникова, у Петра Ивановича, на Вопле на реке, купил,
живет себе помещиком да лесами торгует.
Если довериться ему безусловно со всеми выводами, какие он делает, то непонятно
было бы, каким образом люди
живут.
Должно
быть, иначе уж нельзя
жить, коли люди так
живут и впредь так
жить надеются.
Итак, всякий хочет
жить — вот общий закон. Если при этом встречаются на пути краеугольные камни, то стараются умненько их обойти. Но с места их все-таки не сворачивают, потому что подобного рода камень может еще и службу сослужить. А именно: он может загородить дорогу другим и тем значительно сократить размеры жизненной конкуренции. Стало
быть: умелый пусть пользуется, неумелый — пусть колотится лбом о краеугольные камни. Вот и всё.
— Какой он молодой — сорок лет с лишком
будет! Приехал он сюда,
жил смирно, к помещикам не ездил, хозяйством не занимался, землю своим же бывшим крестьянам почесть за ничто сдавал — а выжили!
— А
был тут помещик… вроде как полоумненький. Женился он на ней, ну, и выманила она у него векселей, да из дому и выгнала. Умер ли,
жив ли он теперь — неизвестно, только она вдовой числится. И кто только в этой усадьбе не отдыхал — и стар и млад! Теперь на попа сказывают…
Я не
жил в то время, а реял и трепетал при звуках: «гласность»,"устность","свобода слова","вольный труд","независимость суда"и т. д., которыми
был полон тогдашний воздух.
Замечательно, что до всего этого он дошел своим собственным умом, без малейшей протекции, потому что maman [мамаша (франц.)] Воловитинова хотя
была женщина с состоянием, но
жила безвыездно в деревне и никаких знатных связей не имела.
— Ну, уж это, бабенька, тогда разве
будет, когда он
жилы из меня потянет!
— Нет, это обидно! Я, как мать, покоя себе не знаю, все присовокупляю, все присовокупляю… кажется, щепочку на улице увидишь, и ту несешь да в кучку кладешь, чтоб детям
было хорошо и покойно, да чтоб нужды никакой не знали да
жили бы в холе да в неженье…
— Какой же у меня капитал? а коли и
есть капитал, так ведь надо же мне, вдове,
прожить на что-нибудь до смерти!
— Нет, не то что привыкла, а так как-то. Я не принуждала себя, а просто само собой сделалось. Терпелив он
был. Вот и хозяйством я занялась — сама не знаю как. Когда я у папеньки
жила, ничто меня не интересовало — помнишь? Любила я, правда, помечтать, а спроси, об чем — и сама сказать не сумею. А тут вдруг…
— Да, но имеем ли мы право искать спокойствия, друг мой? Я вот тоже, когда глупенькая
была, об том только и думала, как бы без заботы
прожить. А выходит, что я заблуждалась. Выходит, что мы, как христиане, должны беспрерывно печься о присных наших!
— Как тебе сказать, мой друг! Я бы на твоем месте продала. Конечно, кабы здесь
жить… хорошенькие в твоем именье местечки
есть… Вот хоть бы Филипцево… хорош, очень хорош лесок!.. Признаться сказать, и я иногда подумывала твое Чемезово купить — все-таки ты мне родной! — ну, а пяти тысяч не дала бы! Пять тысяч — большие деньги! Ах, какие это большие деньги, мой друг! Вот кабы"Кусточки"…
— Стало
быть, по-вашему, мы в доме терпимости
живем? — попробуешь тоже ответить вопросом на вопрос.
А как бы покойно
жить на свете, если б этой стремительности, этого самомнения не
было!
Я знал смутно, что хотя он, в моем присутствии, ютился где-то в подвальном этаже барского дома, но что у него все-таки
есть на селе дом, жена и семья; что два сына его постоянно
живут в Москве по фруктовой части и что при нем находятся только внучата да бабы, жены сыновей, при помощи которых и справляется его хозяйство.
В одной половине
жил сам с семьей, а в другую пускал проезжих извозчиков — благо тракт
был довольно оживленный.
— Ну, уж, чай, где ничего! Состарелась я, голубчик, вот только духом еще бодра, а тело… А впрочем, и то сказать! Об красоте ли в моем положении думать (она вздохнула)!
Живу здесь в углу, никого не вижу. Прежде хоть Нонночка
была, для нее одевалась, а теперь и одеваться не для кого.