Неточные совпадения
Я
знаю все это, но и за всем тем — не только остаюсь при этой дурной привычке, но и виновным в преднамеренном бездельничестве признать
себя не могу.
Строго обдуманной теории у него нет; он никогда не пробовал доказать
себе необходимость и пользу обуздания; он не
знает, откуда оно пришло и как сложилось; для него это просто modus vivendi, [образ жизни (лат.)] который он всосал
себе вместе с молоком матери.
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых,
знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу, а больше в рот
себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
— Помилуйте! позвольте вам доложить! как же нам-то не
знать! Всей округе довольно известно. Конечно, они
себя берегут и даже, как бы сказать, не всякому об
себе высказывают; однако и из прочиих их поступков очень достаточно это видно.
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай
себя тем, что в мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Я никогда не была озабочена насчет твоего будущего: я
знаю, что ты у меня умница. Поэтому меня не только не удивило, но даже обрадовало, что ты такою твердою и верною рукой сумел начертить
себе цель для предстоящих стремлений. Сохрани эту твердость, мой друг! сохрани ее навсегда! Ибо жизнь без сего светоча — все равно что утлая ладья без кормила и весла, несомая в бурную ночь по волнам океана au gre des vents. [по воле ветров (франц.)]
— Я пришел к тому убеждению, что недостаточность результатов происходит оттого, что тут употребляются совсем не те приемы. Я не
знаю, что именно нужно, но бессилие старых, традиционных уловок для меня очевидно. Они без пользы ожесточают злоумышленников, между тем как нужно, чтобы дело само
собой, так сказать, скользя по своей естественной покатости, пришло к неминуемому концу. Вот мой взгляд. Вы, мой друг, человек новый и современный — вы должны понять меня. Поэтому я решился поручить это дело вам.
Пишешь ты также, что в деле твоем много высокопоставленных лиц замешано, то признаюсь, известие это до крайности меня встревожило.
Знаю, что ты у меня умница и пустого дела не затеешь, однако не могу воздержаться, чтобы не сказать: побереги
себя, друг мой! не поставляй сим лицам в тяжкую вину того, что, быть может, они лишь по легкомыслию своему допустили! Ограничь свои действия Филаретовым и ему подобными!
— А кто его
знает! Может, он промежду
себя революцию пущал. Не по-людски живет! ни с кем хлеба-соли не водит! Кому вдомек, что у него на уме!
Кончено. С невыносимою болью в сердце я должен был сказать
себе: Дерунов — не столп! Он не столп относительно собственности, ибо признает священною только лично ему принадлежащую собственность. Он не столп относительно семейного союза, ибо снохач. Наконец, он не можетбыть столпом относительно союза государственного, ибо не
знает даже географических границ русского государства…
— Опять ежели теперича самим рубить начать, — вновь начал Лукьяныч, — из каждой березы верно полсажонок выйдет. Ишь какая стеколистая выросла — и вершины-то не видать! А под парками-то восемь десятин — одних дров полторы тыщи саженей выпилить можно! А молодятник сам по
себе! Молодятник еще лучше после вырубки пойдет! Через десять лет и не
узнаешь, что тут рубка была!
— Помилуй! — говорит. — Да я затем и веду страшные разговоры, чтоб падший дух в
себе подкрепить! Но
знаешь, что иногда приходит мне на мысль? — прибавил он печально, — что в этих горах, в виду этой суровой природы, мне суждено испустить многомятежный мой дух!
Генерал не справлялся, откуда и каким образом пришли к нему эти деньги: он был доволен. Он
знал, что у него есть где-то какие-то Петухи, какое-то Разуваево, какая-то Летесиха и проч., и
знал, что все это никогда не приносило ему ни полушки. Кроме того, он давно уже не имел в руках разом столько денег. Он был так доволен, что однажды даже, в порыве гордыни, позволил
себе сказать...
— Ну, это-то он, положим, от
себя присочинил, а все-таки…
Знаете ли что? потормошите-ка вы Антона Валерьяновича вашего, да и махнем… а я бы вам всё показал!
— Было и прежде, да прежде-то от глупости, а нынче всё от ума. Вороват стал народ, начал сам
себя узнавать. Вон она, деревня-то! смотри, много ли в ней старых домов осталось!
Я не говорю, что Хрисашка представляет
собой образец добродетели; я
знаю, что он кругом виноват, а напротив того, критик его, Софрон Матвеич (впрочем, снимающий перед Хрисашкой картуз), кругом прав.
Марья Петровна сама
знает, что она хорошая женщина, и нередко, находясь наедине с самой
собою, потихоньку умиляется по поводу разнообразных своих добродетелей.
Я
знаю, например, что нередко ему снились мундиры самых разнообразных цветов и покроев, но всегда с великолепным шитьем; однажды он даже увидел
себя во сне сплошь утыканным павлиными перьями, которые так и играли на солнце всевозможными радужными цветами.
— Нет, это обидно! Я, как мать, покоя
себе не
знаю, все присовокупляю, все присовокупляю… кажется, щепочку на улице увидишь, и ту несешь да в кучку кладешь, чтоб детям было хорошо и покойно, да чтоб нужды никакой не
знали да жили бы в холе да в неженье…
Мало-помалу, однако ж, Марья Петровна успокоилась. Она очень хорошо понимала, что весь этот разговор не что иное, как представление, да, сверх того, понимала и то, что и Митенька
знает, что все это представление; но такова уже была в ней потребность порисоваться и посекретничать, что не могла она лишить
себя этого удовольствия, несмотря на то что оно, очевидно, не достигало своей цели.
Ведь ты
знаешь ли, какой я
себе грех беру на душу: кажется, и не отмолить мне его вовек!
Представь
себе, что я
узнала! До сих пор я думала, что должна была оставить Париж, потому что Butor отказался прислать мне деньги; теперь мне известно, что он подавал об этом официальную записку, и в этой записке… просил о высылке меня из Парижа по этапу!!L'animal! [Скотина! (франц.)]
Я
знаю, что в последнее время расплодилось много женщин, которые охотно выслушивают консервативные разговоры и даже называют
себя консерваторками; но они положительно сами
себя обманывают.
Он сам хотя и не поехал к имениннику, отозвавшись нездоровьем, но после обеда тотчас исчез (представь
себе, я
узнал, что он делает экскурсии к жене нашего дивизионера, роскошной малороссиянке, и что это даже очень недешево обходится старику).
Я был вне
себя; я готов был или разбить
себе голову, или броситься на нее (tu sais, comme je suis impetueux! [ты
знаешь, какой я пылкий! (франц.)]), но в это время вошел лакей и принес лампу.
Ты просто бесишь меня. Я и без того измучен, почти искалечен дрянною бабенкою, а ты еще пристаешь с своими финесами да деликатесами, avec tes blagues? [со своими шутками (франц.)] Яраскрываю твое письмо, думая в нем найти дельныйсовет, а вместо того, встречаю описания каких-то «шелковых зыбей» да «masses de soies et de dentelles». Connu, ma chere! [массы шелка и кружев.
Знаем мы все это, дорогая! (франц.)] Спрашиваю тебя: на кой черт мне все эти dentell'и, коль скоро я не
знаю, что они
собою прикрывают!
— Нет, не то что привыкла, а так как-то. Я не принуждала
себя, а просто само
собой сделалось. Терпелив он был. Вот и хозяйством я занялась — сама не
знаю как. Когда я у папеньки жила, ничто меня не интересовало — помнишь? Любила я, правда, помечтать, а спроси, об чем — и сама сказать не сумею. А тут вдруг…
— Нет, вдруг это как-то случилось. К обеду пришел он из казенной палаты, скушал тарелку супу и говорит:"Я, Машенька, прилягу". А через час велел послать за духовником и, покуда ходили, все распоряжения сделал. Представь
себе, я ничего не
знала, а ведь у него очень хороший капитал был!
— И представь
себе, какую клевету на него взвели: будто он у них Гулино отнял! У них! Гулино!
знаешь: это как к селу-то подъезжаешь, у самой почти что околицы — тут у меня еще прехорошенькая сосновая рощица нынче пошла!
И уснул ты сладко, и встал поутру, никакого покору за
собой не
знаешь!
— Так, Анисимушко! Я
знаю, что ты у меня добрый! Только я вот что еще сказать хотела: может быть, мужички и совсем Клинцы за
себя купить пожелают — как тогда?
Он опять меланхолически скосил глаза в сторону Машеньки и опять показал мне свою фистулу."
Знает ли она, что у него под скулой фистула?" — невольно спросил я
себя и тут же, внимательно обсудив все обстоятельства дела, решил, что не только
знает, но что даже, быть может, и пластырь-то на фистулу она сама, собственными ручками, налепляет.
При этом я
узнал от них, что они, по приезде в Петербург, поселились у какого-то отставного начальника отделения департамента податей и сборов, с которым еще покойный отец их, Савва Силыч Порфирьев, состоял в связях по откупным делам, и что этот же начальник отделения обязался брать их из «заведений» по праздникам к
себе.
Я желаю, чтоб вы меня поняли, почтеннейший дядюшка, я
знаю, что вам мое предложение не может нравиться, но так как тут дело идет о том, чтоб вырвать человека из омута и дать ему возможность остаться честным, то полагаю, что можно и побеспокоить
себя.
— Да охуждали-с. Промежду
себя, конечно, ну, и при свидетелях случалось. А по нашему месту,
знаете, охуждать еще не полагается! Вот за границей — там, сказывают, это можно; там даже министрами за охужденья-то делают!
— Я не имею чести
знать Короната Савича, — обратился он ко мне, — и, конечно, ничего не могу сказать против выбора им медицинской карьеры. Но, за всем тем, позволяю
себе думать, что с его стороны пренебрежение к юридической карьере, по малой мере, легкомысленно, ибо в настоящее время профессия юриста есть самая священная из всех либеральных профессий, открытых современному человеку.
— Позволь на этот раз несколько видоизменить формулу моего положения и ответить на твой вопрос так: я не
знаю, должныли сербы и болгары любить Турецкую империю, но я
знаю, что Турецкая империя имеет правозаставить болгар и сербов любить
себя. И она делает это, то есть заставляетнастолько, насколько позволяет ей собственная состоятельность.
— Так что ж что государству! Государство — само по
себе, а свои дела — сами по
себе. Об своих делах всякий должен радеть: грех великий у того на душе, который об устройстве своем не печется! Ты
знаешь ли, что в Писании-то сказано: имущему прибавится, а у неимущего и последнее отнимется!
—
Знаю я, батюшка! Десять лет сряду за убылые души плачу — очень хорошо
знаю! Кого в солдаты, кого в ратники взяли, а кто и сам
собой помер — а я плати да плати! Россия-матушка — вот тебе государство! Не маленькая я, что ты меня этим словом тычешь!
Знаю, ах, как давно я его
знаю!
—
Знаю и все-таки говорю: государство там как хочет, а свои дела впереди всего! А об птенцовских лугах так тебе скажу: ежели ты их
себе не присудишь, так лучше и усадьбу, и хозяйство — всё зараньше нарушь! Плохо, мой друг, то хозяйство, где скота заведено пропасть, а кормить его нечем!
Зная и видя все это, конечно, ничего другого не остается, как радоваться и восклицать: вот благословенные страны, для которых ничто не остается неразъясненным! вот счастливые люди, которые могут с горделивым сознанием сказать
себе, что каждый их поступок, каждый шаг проникнут идеей государственности!
А между тем этот человек существует (cogito ergo sum [мыслю — значит, существую (лат.)]), получает жалованье, устроивает, как может, свои дела, и я даже положительно
знаю, что 20-го февраля он подал голос за республиканца. И все это он делает, ни разу в жизни не спросив
себя: «Что такое государство?»