Неточные совпадения
Не забудьте, что я ничего не ищу, кроме «благих начинаний», а так
как едва ли сыщется в мире
человек, в котором не притаилась бы хотя маленькая соринка этого добра, то понятно,
какой перепутанный калейдоскоп должен представлять круг
людей, в котором я обращаюсь.
Она держит
человека между двух стульев и отнимает у него всякую возможность действовать в
каком бы то ни было смысле.
Во-вторых,
как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти
люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые
люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно одно и то же.
Они лгут,
как говорилось когда-то, при крепостном праве, «пур ле жанс», нимало не отрицая ненужности принципа обуздания в отношении к себе и
людям своего круга.
Если
человек беззащитен, если у него нет средств бороться ни за, ни против немощной плоти, то ему остается только безусловно отдаться на волю гнетущей необходимости, в
какой бы форме она ни представлялась.
Как истинно развитой
человек, он гуляет и тут, и там, никогда не налагая на себя никаких уз, но в то же время отнюдь не воспрещая, чтобы другие считали для себя наложение уз полезным.
— Душа-человек.
Как есть русский. И не скажешь, что немец. И вино пьет, и сморкается по-нашему; в церковь только не ходит. А на работе — дошлый-предошлый! все сам! И хозяйка у него — все сама!
— Ну вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый
человек состоит. И у него своя фабричка была подле Адам Абрамычевой; и тоже пофордыбачил он поначалу,
как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него всем делом заправляет — оба друг дружкой не нахвалятся.
По-видимому, знакомство началось не далее
как вчера вечером, но в речах обоих собеседников уже царствовала та интимность, которою вообще отличаются излияния
людей, вполне чистых сердцем и не имеющих на душе ничего заветного.
— Помилуйте! прекраснейшие
люди! С тех самых пор,
как умер Скачков… словно рукой сняло! Пить совсем даже перестал, в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит… в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько! И
как, сударь, благодеяния-то делает! Одна рука дает, другая не ведает!
Все эти удобства обязаны своим существованием местному трактирщику,
человеку предприимчивому и ловкому, которого старожилы здешние еще помнят,
как он мальчиком бегал на босу ногу по улицам, и который вдруг как-то совсем неожиданно из простого полового сделался «хозяином».
Двугривенный прояснил его мысли и вызвал в нем те лучшие инстинкты, которые склоняют
человека понимать, что бытие лучше небытия, а препровождение времени за закуской лучше, нежели препровождение времени в писании бесплодных протоколов, на которые еще бог весть
каким оком взглянет Сквозник-Дмухановский (за полтинник ведь и он во всякое время готов сделаться другом дома).
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас за одним столом другой господин чай пьет. Ну, вы и смотрите на него, и разговариваете с ним просто,
как с
человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все одно, чью кровь ни сосать!» Так нет, и ему не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо не
людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь,
как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
— Так-то вот мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется,
как получше. И зальце чтоб было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «
человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас! А то
как бы не жить! Житье — первый сорт!
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания
человек, однако при всем том так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит, на одной линии с мужиком идти! Помилуйте! одной, с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо
как у благородных господ амбре.
И
как вы
люди темные, то от этого самого, значит, все вас обижают.
Опять и это: «Всякий будто
человек может сам себе удовлетворение сделать» — где же это видано! в
каких бессудных землях-с! «Ах! думаю, далеконько вы, Валериан Павлыч, камешок-то забрасываете, да
как бы самим потом вытаскивать его не пришлось!» И сейчас же мне, сударь, после того мысль вошла.
Вот
как бог-то ведет
человека неисповедимым путем своим!
— Я пришел к тому убеждению, что недостаточность результатов происходит оттого, что тут употребляются совсем не те приемы. Я не знаю, что именно нужно, но бессилие старых, традиционных уловок для меня очевидно. Они без пользы ожесточают злоумышленников, между тем
как нужно, чтобы дело само собой, так сказать, скользя по своей естественной покатости, пришло к неминуемому концу. Вот мой взгляд. Вы, мой друг,
человек новый и современный — вы должны понять меня. Поэтому я решился поручить это дело вам.
Читала твое письмо и содрогалась: ах,
какие могут быть ужасные
люди, мой друг!
Но когда увидела, что все это есть не что иное,
как обдуманный с твоей стороны подход и что впоследствии вновь эти
люди в злоумышленников переименованы будут, опять утешилась.
Но
какие это
люди, милая маменька! сколько бы они могли принести пользы отечеству, если б не заблуждались!
Какие величественные замыслы!
Какие грандиозные задачи!
Люди, которые, по всей справедливости, могли бы претендовать на титул благодетелей человечества, — эти
люди не имеют теперь впереди ничего, кроме справедливой кары закона! И они подвергнутся ей, этой каре (в этом я могу служить вам порукою)… подвергнутся, потому что заблуждались!
Все мы
люди, все в мире живем и все богу и царю виноваты, и
как без сего обойтись — не знаем.
Низший же
человек,
как, например, твой Филаретов, коль скоро начинает не принадлежащие ему опыты производить, то сейчас же ими воспламеняется — и оттого происходит злоумышленность!
Вот почему я,
как друг, прошу и,
как мать, внушаю: берегись этих
людей! От них всякое покровительство на нас нисходит, а между прочим, и напасть. Ежели же ты несомненно предвидишь, что такому лицу в расставленную перед ним сеть попасть надлежит, то лучше об этом потихоньку его предварить и совета его спросить,
как в этом случае поступить прикажет. Эти
люди всегда таковые поступки помнят и ценят.
О, Феофан Филаретов!
как часто и с
какою отрадой я вспоминаю о тебе в моем уединении! Ты сказал святую истину: в нашем обществе (зачеркнуто:"ведомстве")
человек, ищущий справедливости, находит одно из двух: или ров львиный, или прелесть сиренскую!..
Это
человек ума очень обширного, и ежели умеет сыскать полезного для себя скопца, то не потому, что они,
как грибы, в Петербурге растут, а потому, что у него есть особенная к этому предмету склонность.
Человек робкий, или,
как тогда говорилось, «основательный», неохотно ввязывался в операции, которые были сопряжены с риском и хлопотами.
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был, да и в том тесно стало. Скоро пять лет будет,
как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не пожить? за это и
люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли
какой?
— Так, балую. У меня теперь почесть четверть уезда земли-то в руках. Скупаю по малости, ежели кто от нужды продает. Да и услужить хочется —
как хорошему
человеку не услужить! Все мы боговы слуги, все друг дружке тяготы нести должны. И с твоей землей у меня купленная земля по смежности есть. Твои-то клочки к прочим ежели присовокупить — ан дача выйдет. А у тебя разве дача?
— Не говори ты этого, сударь, не греши! В семье ли
человек или без семьи? Теперича мне хоть
какую угодно принцессу предоставь — разве я ее на мою Анну Ивановну променяю! Спаси господи! В семью-то придешь — ровно в раю очутишься! Право! Благодать, тишина, всякий при своем месте — истинный рай земной!
— Много денег, сам знаю, что много! Ради родителей вызволить барина хотел,
как еще маленьким
человеком будучи, ласку от них видел!
Он даже не ждет с моей стороны «поступков», а просто, на основании Тришкиных показаний, проникает в тайники моей души и одним почерком пера производит меня или в звание"столпа и опоры", или в звание"опасного и беспокойного
человека", смотря по тому,
как бог ему на душу положит!
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал,
как он ловко мужичков окружил,
как он и в С., и в Р. сеть закинул и довел
людей до того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что мужику точно так же дорога его собственность,
как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал мужиков бунтовщиками и накричал с три короба о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно говоря, производил он один.
И теперь,
как всегда, я остаюсь при своем славянском гостеприимстве и ничего другого не понимаю, кроме разговора по душе… со всяким встречным, не исключая даже
человека, который вот-вот сейчас начнет меня «облапошивать».
Какая загадочная, запутанная среда! И
какое жалкое положение «дурака» среди этих тоже не умных, но несомненно сноровистых и хищных
людей!
И
какой загадочный
человек этот Дерунов!
Между прочим, Лукьяныч счел долгом запастись сводчиком. Одним утром сижу я у окна — вижу, к барскому дому подъезжает так называемая купецкая тележка. Лошадь сильная, широкогрудая, длинногривая, сбруя так и горит, дуга расписная. Из тележки бойко соскакивает
человек в синем армяке, привязывает вожжами лошадь к крыльцу и направляется в помещение, занимаемое Лукьянычем. Не проходит десяти минут,
как старик является ко мне.
Это среднего роста
человек, жиденький, белокуренький, с подстриженною рыжеватою бородкой, с маленькими бегающими глазками, обрамленными розовыми,
как у кролика, веками, с востреньким носом.
— Вот, ты говоришь:"нестоющий
человек", а между тем сам же его привел!
Как же так жить! Ну, скажи, можно ли жить, когда без подвоха никакого дела сделать нельзя!
Да, это было оно, это было «потрясение», и вот эти
люди, которые так охотно бледнеют при произнесении самого невинного из заклейменных преданием"страшных слов", — эти
люди, говорю я, по-видимому, даже и не подозревают, что рядом с ними, чуть ли не ими самими, каждый час, каждую минуту, производится самое действительное из всех потрясений,
какое только может придумать человеческая злонамеренность!
— А ты слушай-ко, друг, что я тебе скажу! — благосклонно объяснял он мне в ответ, — ты говоришь, я
человек состоятельный, а знаешь ли ты,
как я капитал-то свой приобрел! все постепенно, друг, все пятачками да гривенничками!
Посторонний
человек редко проникает глубоко, еще реже задается вопросом,
каким образом из ничего полагается основание миллиона и на что может быть способен
человек, который создал себе
как бы ремесло из выжимания пятаков и гривенников.
Круглый живот, круглая спина, округлые ляжки, круглые,
как сосиски, пальцы — все это с первого раза делало впечатление, что вот-вот этот
человек сейчас засеменит ногами и побежит, куда приказано.
В этой зависти, впрочем, скорее сказывалось завидущее пономарское естество, которое всю жизнь
как будто куда-то
человека подманивает и всю жизнь оставляет его на бобах.
— Смеется — ему что! — Помилуйте! разве возможная вещь в торговом деле ненависть питать! Тут, сударь, именно смеяться надо, чтобы завсегда в
человеке свободный дух был. Он генерала-то смешками кругом пальца обвел; сунул ему, этта, в руку пакет, с виду толстый-претолстый:
как, мол? — ну, тот и смалодушествовал. А в пакете-то ассигнации всё трехрублевые. Таким манером он за каких-нибудь триста рублей сразу
человека за собой закрепил. Объясняться генерал-то потом приезжал.
Пробиться при таких условиях было мудрено, и
как бы ни изворотлив был ум
человека, брошенного общественною табелью рангов на последнюю ступень лестницы, — лично для него эта изворотливость пропадала даром и много-много ежели давала возможность кое-как свести концы с концами.
— Да, батюшка! — говорил он Антошке, — вы правду сказывали! Это не промышленник, а истукан какой-то! Ни духа предприимчивости, ни понимания экономических законов… ничего! Нет-с! нам не таких
людей надобно! Нам надобно совсем других
людей… понимаете? Вот
как мы с вами, например! А? Понимаете? вот
как мы с вами?