Неточные совпадения
В свою очередь, и знакомые
мои, зная, что у всякого из них
есть хоть какой-нибудь пунктик, которому я сочувствую, тоже не оставляют меня своими рукожатиями.
Я ехал недовольный, измученный, расстроенный. В М***, где
были у меня дела по имению, ничто мне не удалось. Дела оказались запущенными;
мои требования встречали или прямой отпор, или такую уклончивость, которая не предвещала ничего доброго. Предвиделось судебное разбирательство, разъезды, расходы. Обладание правом представлялось чем-то сомнительным, почти тягостным.
— Очень уж вы, сударь, просты! — утешали меня
мои м — ские приятели. Но и это утешение действовало плохо. В первый раз в жизни мне показалось, что едва ли
было бы не лучше, если б про меня говорили: «Вот молодец! налетел, ухватил за горло — и делу конец!»
А вот кстати, в стороне от дороги, за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули и золоченые главы одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось на простор темное плёсо монастырского озера. Я знал и этот монастырь, и это прекрасное, глубокое рыбное озеро! Какие водились в нем лещи! и как я объедался ими в годы
моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные и обсыпанные яйцами — во всех видах они
были превосходны!
Станция
была тускло освещена. В зале первого класса господствовала еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы и перетирал их грязным полотенцем. Даже
мой приход не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил: вот я в стакан дышу, а коли захочется, так и плюну, а ты
будешь чай из него
пить… дуррак!
— И как же он его нагрел! — восклицает некто в одной группе, — да это еще что — нагрел! Греет, братец ты
мой, да приговаривает: помни, говорит! в другой раз умнее
будешь! Сколько у нас смеху тут
было!
Что я-то исполнить должен, то
есть работу-то
мою, всю расписал, как должно, а об себе вот что сказал: «А я, говорит, Василий Порфиров, обязуюсь заплатить за таковую работу тысячу рублей, буде мне то заблагорассудится!»
Меня берет зло. Я возвращаюсь в зало первого класса, где застаю уже в полном разгаре приготовления к ожидаемому поезду. Первые слова, которые поражают
мой слух,
суть следующие...
— «Что ж, говорит, я с
моим удовольствием!» И начали они вдвоем Скачкова усовещивать: «И что это ты все шампанское да шампанское — ты водку
пей!
Да, это
был он, свидетель дней
моей юности, отставной капитан Никифор Петрович Терпибедов. Но как он постарел, полинял и износился! как мало он походил на того деятельного куроцапа, каким я его знал в дни
моего счастливого, резвого детства! Боже! как все это
было давно, давно!
Он вдруг оборвал, словно чуя, что незрящий взор отца Арсения покоится на нем. И действительно, взор этот как бы говорил: «Продолжай! добалтывайся! твои
будут речи,
мои — перо и бумага». Поэтому очень кстати появился в эту минуту чайный прибор.
— Даже с превеликим
моим удовольствием-с.
Был и со мною лично случай; был-с. Прихожу я, например, прошлою осенью, к господину Парначеву, как к духовному
моему сыну; в дом…
— Бывал-с. Только, по замечанию
моему, с их стороны это больше одно притворство
было…
Стою, это, в дверях и вижу только одно: что у них сидит наш крестьянин Лука Прохоров, по замечанию
моему, самый то
есть злейший бунтовщик.
— А по
моему мнению, это не только не к оправданию, но даже к отягчению их участи должно послужить. Потому, позвольте вас спросить: зачем с их стороны поспешность такая вдруг потребовалась? И зачем, кабы они ничего не опасались, им
было на цыпочках идти? Не явствует ли…
— Сделайте ваше одолжение! зачем же им сообщать! И без того они ко мне ненависть питают! Такую, можно сказать, мораль на меня пущают: и закладчик-то я, и монетчик-то я! Даже на каторге словно мне места нет! Два раза дело
мое с господином Мосягиным поднимали! Прошлой зимой, в самое, то
есть, бойкое время, рекрутский набор
был, а у меня, по их проискам, два питейных заведения прикрыли! Бунтуют против меня — и кончено дело! Стало
быть, ежели теперича им еще сказать — что же такое
будет!
Начальство заметило меня; между обвиняемыми
мое имя начинает вселять спасительный страх. Я не смею еще утверждать решительно, что последствием
моей деятельности
будет непосредственное и быстрое уменьшение проявлений преступной воли (а как бы это
было хорошо, милая маменька!), но, кажется, не ошибусь, если скажу, что года через два-три я
буду призван к более высокому жребию.
Приняв во внимание все вышеизложенное, а равным образом имея в виду, что казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов,
есть один из прекраснейших уделов, на которые может претендовать смертный в сей земной юдоли, — я бодро гляжу в глаза будущему! Я не ропщу даже на то, что некоторые из
моих товарищей по школе, сделавшись адвокатами, держат своих собственных лошадей, а некоторые, сверх того, имеют и клеперов!
Всем этим я обязан вам, милая маменька, или, лучше сказать, той безграничной проницательности материнской любви, которая сразу умела угадать
мое настоящее назначение. Вы удержали меня на краю пропасти в ту минуту, когда душа
моя, по неопытности и легкомыслию, уже готова
была устремиться в зияющие бездны адвокатуры!
„В нынешнее время, — сказал он, — во всех образованных государствах судопроизводство устроено на манер известных pieces a tiroir [пьес с нарочито запутанной интригой (франц.)] (помню я эти пьесы,
мой друг; еще
будучи в институте, в «La fille de Dominique» [«Дочь Доминика» (франц.)] игрывала).
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно
быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать,
мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте
была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Я никогда не
была озабочена насчет твоего будущего: я знаю, что ты у меня умница. Поэтому меня не только не удивило, но даже обрадовало, что ты такою твердою и верною рукой сумел начертить себе цель для предстоящих стремлений. Сохрани эту твердость,
мой друг! сохрани ее навсегда! Ибо жизнь без сего светоча — все равно что утлая ладья без кормила и весла, несомая в бурную ночь по волнам океана au gre des vents. [по воле ветров (франц.)]
Ты пишешь, что стараешься любить своих начальников и делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному, я иного и не ожидала от тебя. Но знаешь ли, друг
мой, почему начальники так дороги твоему сердцу, и почему мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько нас ни на
есть (франц.)] обязаны любить данное нам от бога начальство? Прошу тебя, выслушай меня.
Был наш Григорий Николаич волтерьянец, и Лафайет с языка у него не сходил, а теперь лежит разбитый параличом да «все упование
мое на тя возлагаю» шепчет!
— Такова
была и
моя первоначальная мысль, — сказал он, — Но что прикажете делать! Эти старые рутинеры… они никогда не видят дальше своего носа!
Но запальчивость эта не только не оскорбила генерала, но, напротив того, понравилась ему. На губах его скользнула ангельская улыбка. Это до такой степени тронуло меня, что и на
моих глазах показались слезы. Клянусь, однако ж, что тут не
было лицемерия с
моей стороны, а лишь только счастливое стечение обстоятельств!
— Осмелюсь высказать
мою мысль вполне, — продолжал я с чувством, — не нужно обескураживать, ваше превосходительство! нужно, чтоб они всегда с полным доверием, с возможною, так сказать, искренностью…
Быть может, я слишком смел, ваше превосходительство!
быть может,
мои скромные представления…
Затем он позвонил и приказал передать мне дело о злоумышленниках, которые отныне, милая маменька, благодаря
моей инициативе,
будут уже называться «заблуждающимися». На прощанье генерал опять протянул мне руку.
Теперь
моя черновая работа кончена, и план будущих действий составлен. Этот план ясен и может
быть выражен в двух словах: строгость и снисхождение! Прежде всего — душа преступника! Произвести в ней спасительное движение и посредством него прийти к раскрытию истины — вот цель! Затем — в поход! но не против злоумышленников, милая маменька, а против бедных, неопытных заблуждающихся! Мне кажется, что это именно тот настоящий тон, на котором можно разыграть какую угодно пьесу…
Читала твое письмо и содрогалась: ах, какие могут
быть ужасные люди,
мой друг!
Ничего мы не знаем,
мой друг, и если бы начальство за нас не бодрствовало — что бы мы
были!
Знай, друг
мой, что горших злоумышленников не
было, нет и не
будет!
Пишу к тебе кратко, зная, что теперь тебе не до писем.
Будь добр,
мой друг, и впредь утешай меня, как всегда утешал. Благословляя тебя на новый труд, остаюсь любящая тебя
Мой взгляд
был верен: это именно неопытные заблуждающиеся, которых молодые души прежде всего доступны чувствительности.
Знакомство
мое с Феофаном
было очень оригинально.
Никогда, даже когда
была молода, ни одного романа с таким интересом не читывала, с каким прочла последнее твое письмо. Да,
мой друг! мрачны, ах, как мрачны те ущелия, в которых, лишенная христианской поддержки, душа человеческая преступные свои ковы строит!
Хорошо по воскресеньям в церкви проповеди на этот счет слушать (да и то не каждое воскресенье,
мой друг!), но ежели каждый день всячески
будут тебя костить, то под конец оно и многонько покажется.
Пишешь ты также, что в деле твоем много высокопоставленных лиц замешано, то признаюсь, известие это до крайности меня встревожило. Знаю, что ты у меня умница и пустого дела не затеешь, однако не могу воздержаться, чтобы не сказать: побереги себя, друг
мой! не поставляй сим лицам в тяжкую вину того, что,
быть может, они лишь по легкомыслию своему допустили! Ограничь свои действия Филаретовым и ему подобными!
Поэтому, друг
мой, ежели ты и видишь, что высший человек проштрафился, то имей в виду, что у него всегда
есть ответ: я, по должности своей, опыты производил! И все ему простится, потому что он и сам себя давно во всем простил. Но тебе он никогда того не простит, что ты его перед начальством в сомнение или в погрешность ввел.
Вы знаете
мои правила! Вам известно, что я не могу
быть предан не всецело! Ежели я кому-нибудь предаюсь, то делаю это безгранично… беззаветно! Я весь тут. Я люблю, чтоб начальник ласкал меня, и ежели он ласкает, то отдаюсь ему совсем! Если сегодня я отдаюсь душой судебному генералу, то его одного и люблю, и всех его соперников ненавижу! Но ежели завтра меня полюбит контрольный генерал, то я и его
буду любить одного, и всех его соперников
буду ненавидеть!
Милая маменька! Помнится, что в одном из предыдущих писем я разъяснял вам
мою теорию отношений подчиненного к начальнику. Я говорил, что с начальниками нужно
быть сдержанным и всячески избегать назойливости. Никогда не следует утомлять их… даже заявлениями преданности. Всё в меру, милая маменька! все настолько; чтобы физиономия преданного подчиненного не примелькалась, не опротивела!
Тогда, чтобы сразу поднять
мой упадавший кредит, я придумал такой coup de theatre, [трюк (франц.)] который, по мнению
моему, должен
был непременноразбудить в нем гаснущий интерес к делу.
Не
будь я так усерден, я не очутился бы в той беспримерной тоске, в которую меня повергла неудача
моего предприятия.
Прощай, друг
мой; пиши, не удастся ли тебе постигшую грозу от себя отклонить и по-прежнему в любви твоего генерала утвердиться. А как бы это хорошо
было! Любящая тебя мать
Такое решение может вам показаться внезапным, но я сейчас докажу, что оно далеко не
было с
моей стороны внезапностью.
Я рассудил так: после
моей катастрофы надеяться на скорое восстановление в мнении
моего генерала
было бы глупостью.
Состав
моих товарищей
будет меняться, вследствие повышений, и я один останусь незыблем, покуда не сдадут меня наконец в виде милости, в архив, членом белозерского окружного суда, где я и
буду до конца жизни судить белозерских снетков.
Ерофеев обещал мне участие в нескольких парах, причем, на первый раз, на меня возложена
будет защита самых легких скопцов, дабы на них я мог, так сказать, переломить первое
мое копье на арене защиты.
Пошли в дом; лестница отличная, светлая; в комнатах — благолепие. Сначала мне любопытно
было взглянуть, каков-то покажется Осип Иванович среди всей этой роскоши, но я тотчас же убедился, что для
моего любопытства нет ни малейшего повода: до такой степени он освоился со своею новою обстановкой.
Суждение это
было так неожиданно, что я невольно взглянул на
моего собеседника, не рассердился ли он на что-нибудь. Но он по-прежнему
был румян; по-прежнему невозмутимо-благодушно смотрели его глаза; по-прежнему на губах играла приятная улыбка.