Неточные совпадения
Не забудьте, что я ничего
не ищу, кроме «благих начинаний», а
так как едва ли сыщется в мире человек, в котором
не притаилась бы хотя маленькая соринка этого добра, то понятно, какой перепутанный калейдоскоп должен представлять круг людей, в котором я обращаюсь.
Один (аристократ) говорит, что хорошо бы обуздать мужика, другой (демократ) возражает, что мужика обуздывать нечего, ибо он «предан», а что следует ли, нет ли обуздать дворянское вольномыслие; третий (педагог),
не соглашаясь ни с первым, ни со вторым, выражает
такое мнение, что ни дворян, ни мужиков обуздывать нет надобности, потому что дворяне — опора, а мужики — почва, а следует обуздать «науку».
Он
так благожелательно предостерегает меня от опасных увлечений — стало быть, и впрямь я рискую услышать: «фюить!», если
не буду держать руки по швам.
Ежели нужно только „подождать“, то отчего же
не „подождать“?» Все это до того резонно, что
так и кажется, будто кто-то стоит и подталкивает сзади: подожди да подожди!
Я до
такой степени привыкк ним, что, право,
не приходит даже на мысль вдумываться, в чем собственно заключаются те тонкости, которыми один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите меня, что либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь, я
не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Невольно приходит на мысль: если
так много спорят об укорачиваниях и удлинениях принципа, то почему же
не перенести спор прямо на самый принцип?
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем друг с другом по вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная)
не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
Но я стою на одном: что частные вопросы
не имеют права загромождать до
такой степени человеческие умы, чтобы исключать вопросы общие.
Иногда кажется: вот вопрос
не от мира сего, вот вопрос, который ни с какой стороны
не может прикасаться к насущным потребностям общества, — для чего же, дескать, говорить о
таких вещах?
Это до
такой степени вздор, что даже мы, современные практики и дельцы, отмаливающиеся от общих вопросов, как от проказы, — даже мы, сами того
не понимая, действуем
не иначе, как во имя тех общечеловеческих определений, которые продолжают теплиться в нас, несмотря на компактный слой наносного практического хлама, стремящегося заглушить их!
Как бы то ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до того незыблем, что даже говорить о нем
не всегда удобно.
Не потому ли, спрашивается, он
так живуч,
не потому ли о нем неудобно говорить, что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
Для него лично нет в мире угла, который
не считался бы заповедным, хотя он сам открыт со всех сторон, открыт для всех воздействий, на изобретение которых
так тороват досужий человеческий ум.
С другой стороны, он никогда
не рассуждал и о том, почему жизнь
так настойчиво подстрекает его на бунт против обуздания; ему сказали, что это происходит оттого, что «плоть немощна» и что «враг силен», — и он на слово поверил этому объяснению.
Ни в том, ни в другом случае опереться ему все-таки
не на что.
Он
не имеет надежной крепости, из которой мог бы делать набеги на бунтующую плоть;
не имеет и укромной лазейки, из которой мог бы послать «бодрому духу» справедливый укор, что вот как ни дрянна и ни немощна плоть, а все-таки почему-нибудь да берет же она над тобою, «бодрым духом», верх.
Ясно, что при
такой обстановке совсем невозможно было бы существовать, если б
не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов и море переплыть, и с колокольни соскочить без всякой мысли о том, что из этого может произойти.
Ведь дело
не в том, в какой форме совершается это примирение, а в том, что оно, несмотря на форму, совершается до
такой степени полно, что сам примиряющийся
не замечает никакой фальши в своем положении!
Ведь примирившийся счастлив — оставьте же его быть счастливым в его бессознательности!
не будите в нем напрасного недовольства самим собою, недовольства, которое только производит в нем внутренний разлад, но в конце концов все-таки
не сделает его ни более способным к правильной оценке явлений, из которых слагается ни для кого
не интересная жизнь простеца, ни менее беззащитным против вторжения в эту жизнь всевозможных внезапностей.
В основании его лежат темные виды на человеческую эксплуатацию, которая, как известно, ничем
так не облегчается, как нахождением масс в состоянии бессознательности.
Такого рода метаморфозы вовсе
не редкость даже для нас; мы на каждом шагу встречаем мечущихся из стороны в сторону простецов, и если проходим мимо них в недоумении, то потому только, что ни мы, ни сами мечущиеся
не даем себе труда формулировать
не только источник их отчаяния, но и свойство претерпеваемой ими боли.
Ничто
не изменилось кругом, ничто
не прекратило обычного ликования, и только он, злосчастный простец, тщетно вопиет к небу по делу о побеге его жены с юнкером, с тем самым юнкером, который при нем столько раз и с
таким искренним чувством говорил о святости семейных уз!
Ужели зрелища этого бессильного отчаяния
не достаточно, чтоб всмотреться несколько пристальнее в эту спутанную жизнь? чтоб спросить себя: «Что же, наконец, скомкало и спутало ее? что сделало этого человека
так глубоко неспособным к какому-либо противодействию? что поставило его в тупик перед самым простым явлением, потому только, что это простое явление вышло из размеров рутинной колеи?»
Допустим, однако ж, что жизнь какого-нибудь простеца
не настолько интересна, чтоб вникать в нее и сожалеть о ней. Ведь простец — это незаметная тля, которую высший организм ежемгновенно давит ногой, даже
не сознавая, что он что-нибудь давит! Пусть
так! Пусть гибнет простец жертвою недоумений! Пусть осуществляется на нем великий закон борьбы за существование, в силу которого крепкий приобретает еще большую крепость, а слабый без разговоров отметается за пределы жизни!
Говоря по совести, оно
не только лишено какой бы то ни было согласованности, но все сплошь как бы склеено из кусочков и изолированных теорий, из которых каждая питает саму себя, организуя
таким образом как бы непрекращающееся вавилонское столпотворение.
А между тем никто
так не нуждается в свободе от призраков, как простец, и ничье освобождение
не может
так благотворно отозваться на целом обществе, как освобождение простеца.
Я ехал недовольный, измученный, расстроенный. В М***, где были у меня дела по имению, ничто мне
не удалось. Дела оказались запущенными; мои требования встречали или прямой отпор, или
такую уклончивость, которая
не предвещала ничего доброго. Предвиделось судебное разбирательство, разъезды, расходы. Обладание правом представлялось чем-то сомнительным, почти тягостным.
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то
не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это
так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
Намеднись я с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил,
так он мне: «Как это вы, русские, лошадей своих
так калечите? говорит, — неужто ж, говорит, ты
не понимаешь, что лошадь твоя тебе хлеб дает?» Ну, а нам как этого
не понимать?
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И
не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон.
Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
— Нет, выгода должна быть, только птицы совсем ноне
не стало. А ежели и есть птица,
так некормна, проестлива. Как ты ее со двора-то у мужичка кости да кожа возьмешь — начни-ка ее кормить, она самоё себя съест.
Некуда деваться,
не об чем думать, нечего жалеть,
не для чего жить — в
таком положении водка, конечно, есть единственное средство избавиться от тоски и гнетущего однообразия жизни.
То же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и
таких горохов представит, каких и во сне
не снилось помещикам!
Вы управляли чужим имением и ничем
не воспользовались в ущерб своему доверителю, хотя имели
так называемые «случаи», «дела» и т. п...
Нет, мы
не просты. Ямщик соврал.
Не прост тот народ, который к простоте относится с
такою язвительностью, который
так решительно бичует ее!
—
Так неужто ж Маргарита Ивановна так-таки ничего и
не даст?
— И
не даст. Потому, дурак, а дураков учить надо. Ежели дураков да
не учить,
так это что ж
такое будет! Пущай-ко теперь попробует, каково с сумой-то щеголять!
— Нет, ты вообрази! Все ведь с песком! Семен-то Архипыч даже глаза вытаращил:
так, говорит, хорошие торговцы
не делают!
Станция была тускло освещена. В зале первого класса господствовала еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы и перетирал их грязным полотенцем. Даже мой приход
не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил: вот я в стакан дышу, а коли захочется,
так и плюну, а ты будешь чай из него пить… дуррак!
— Нет, нынче как можно, нынче
не в пример нашему брату лучше! А в четвертом году я чуть было даже ума
не решился,
так он меня истиранил!
— «Что же, говорю, Василий Порфирыч, условие
так условие, мы от условиев
не прочь: писывали!» Вот он и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал; одно слово, все как следует.
Два месяца мучился я
таким манером —
так ничего и
не получил.
— Дурак! разиня! — объясняет жандарм стоящему перед ним растерявшемуся малому, — из-под ног мешок вытащили —
не чует!
Так вас и надо! Долго еще вас, дураков, учить следует!
— Да, коли женский пол дегтем часто мазать…
не надолго — это
так!
И капитал целее будет, и пьян все одно будешь!» Словом сказать,
такое омерзение к иностранным винам внушили, что под конец он даже никакой другой посуды видеть
не мог — непременно чтоб был полштоф!
— Помилуйте! Скотина! На днях, это, вообразил себе, что он свинья:
не ест никакого корма, кроме как из корыта, — да и шабаш! Да ежели этаких дураков
не учить,
так кого же после того и учить!
— Ничего; даже похвалил. «Ты, говорит, дураком меня сделал —
так меня и надо. Потому ежели мы дураков учить
не будем,
так нам самим на полку зубы класть придется».
Наконец я решаюсь,
так сказать, замереть, чтобы
не слышать этот разговор; но едва я намереваюсь привести это решение в исполнение, как за спиной у меня слышу два старушечьих голоса, разговаривающих между собою.
Никогда, никогда, даже в Париже, мое сердце
не билось с
такой силой, как в тот момент, когда святая Москва впервые открылась моим глазам.
Вам хотелось бы, чтоб мужья жили с женами в согласии, чтобы дети повиновались родителям, а родители заботились о нравственном воспитании детей, чтобы
не было ни воровства, ни мошенничества, чтобы всякий считал себя вправе стоять в толпе разиня рот,
не опасаясь ни за свои часы, ни за свой портмоне, чтобы, наконец, представление об отечестве было чисто, как кристалл…
так, кажется?
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но
так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы
не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно, и ручаюсь, что вы проведете время
не без пользы.