Неточные совпадения
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти
люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые
люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно
одно и то же.
Сообразите только, возможное ли это дело! чтобы вопрос глубоко человеческий, вопрос, затрогивающий основные отношения
человека к жизни и ее явлениям, мог хотя на
одну минуту оставаться для
человека безынтересным, а тем более мог бы помешать ему устроиваться на практике возможно выгодным для себя образом, — и вы сами, наверное, скажете, что это вздор!
— Помилуйте! прекраснейшие
люди! С тех самых пор, как умер Скачков… словно рукой сняло! Пить совсем даже перестал, в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит… в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько! И как, сударь, благодеяния-то делает!
Одна рука дает, другая не ведает!
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас за
одним столом другой господин чай пьет. Ну, вы и смотрите на него, и разговариваете с ним просто, как с
человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все
одно, чью кровь ни сосать!» Так нет, и ему не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо не
людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
— По здешнему месту эти концы очень часто, сударь, бывают. Смотришь, это, на
человека: растет, кажется… ну, так растет! так растет! Шире да выше, краше да лучше, и конца-краю, по видимостям, деньгам у него нет. И вдруг, это, — прогорит. Словно даже свечка, в
одну минуту истает. Либо сам запьет, либо жена сбесится… разумеется, больше от собственной глупости. И пойдет, это, книзу, да книзу, уже да хуже…
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания
человек, однако при всем том так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит, на
одной линии с мужиком идти! Помилуйте!
одной, с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо как у благородных господ амбре.
С
одной стороны, преступление есть осуществление или, лучше сказать, проявление злой человеческой воли. С другой стороны, злая воля есть тот всемогущий рычаг, который до тех пор двигает
человеком, покуда не заставит его совершить что-либо в ущерб высшей идее правды и справедливости, положенной в основание пятнадцати томов Свода законов Российской империи.
О, Феофан Филаретов! как часто и с какою отрадой я вспоминаю о тебе в моем уединении! Ты сказал святую истину: в нашем обществе (зачеркнуто:"ведомстве")
человек, ищущий справедливости, находит
одно из двух: или ров львиный, или прелесть сиренскую!..
— Сынов двое, да дочь еще за полковника выдана. Хороший
человек, настоящий. Не пьет; только
одну рюмку перед обедом. Бережлив тоже. Живут хорошо, с деньгами.
Он даже не ждет с моей стороны «поступков», а просто, на основании Тришкиных показаний, проникает в тайники моей души и
одним почерком пера производит меня или в звание"столпа и опоры", или в звание"опасного и беспокойного
человека", смотря по тому, как бог ему на душу положит!
Да и
один ли становой!
один ли исправник! Вон Дерунов и партикулярный
человек, которому ничего ни от кого не поручено, а попробуй поговори-ка с ним по душе! Ничего-то он в психологии не смыслит, а ежели нужно, право, не хуже любого доктора философии всю твою душу по ниточке разберет!
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал, как он ловко мужичков окружил, как он и в С., и в Р. сеть закинул и довел
людей до того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что мужику точно так же дорога его собственность, как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал мужиков бунтовщиками и накричал с три короба о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно говоря, производил он
один.
Казалось, вся эта заглохшая, одичалая чаща в
один голос говорила мне:"вырастили! выхолили!"и вот пришел «скучающий»
человек, которому неизвестно почему, неизвестно что надоело, пришел, черкнул какое-то дурацкое слово — и разом уничтожил весь этот процесс ращения и холения!
Между прочим, Лукьяныч счел долгом запастись сводчиком.
Одним утром сижу я у окна — вижу, к барскому дому подъезжает так называемая купецкая тележка. Лошадь сильная, широкогрудая, длинногривая, сбруя так и горит, дуга расписная. Из тележки бойко соскакивает
человек в синем армяке, привязывает вожжами лошадь к крыльцу и направляется в помещение, занимаемое Лукьянычем. Не проходит десяти минут, как старик является ко мне.
Видно было, что при этом он имел в виду
одну цель: так называемое"заговариванье зубов", но, как
человек умный, он и тут различал
людей и знал, кому можно"заговаривать зубы"и наголо и кому с тонким оттенком юмора, придающего речи приятный полузагадочный характер.
В гостиной, вокруг Марьи Потапьевны, тоже собралось
человек около десяти, в числе которых был даже
один дипломат, сухой, длинный, желтый, со звездой на груди. В ту минуту, когда я вошел, дипломат объяснял Марье Потапьевне происхождение, значение и цель брюссельских конференций.
Генерал называет Антошку подлецом и христопродавцем; Антошка называет генерала"гнилою колодою". Оба избегают встреч друг с другом, оба стараются даже не думать друг об друге, и оба не могут ступить шагу, чтобы
одному не бросился в глаза новый с иголочки домик"нового
человека", а другому — тоже не старая, но уже несомненно потухающая усадьба"ветхого
человека"…
Арена промышленной деятельности несомненно расширилась: не
одним местным толстосумам понадобились подручные
люди, свободно продающие за грош свою душу, но и другим всякого звания шлющимся
людям, вдруг вспомнившим изречение:"земля наша велика и обильна" — и на этом шатком основании вознамерившимся воздвигнуть храм будущей славы и благополучия.
Он отлично понял, что имеет дело с
людьми легкомысленными, которым нужно
одно: чтоб «идея», зашедшая в голову им самим или их патронам, была подтверждена так называемым"местным исследованием".
Изредка, выходя из дома, он обводил удивленными, словно непонимающими взорами засохшие деревца, ямы, оставшиеся незаровненными, неубранный хлам — и в седой его голове копошилась
одна мысль; что где-нибудь должен быть
человек, который придет и все это устроит разом,
одним махом.
Генерал взглянул на Анпетова сначала с недоумением; но потом, припомнив те тысячи досад, которые он в свое время испытал от
одних известий о новаторской рьяности молодого
человека, нашел, что теперь настала настоящая минута отмстить.
Я знал, например, много таких карьеристов, которые, никогда не читав ни
одной русской книги и получив научно-литературное образование в театре Берга, так часто и так убежденно повторяли:"la litterature russe — parlez moi de Гa!"[не говорите мне о русской литературе! (франц.)] или «ah! si l'on me laissait faire, elle n'y verrait que du feu, votre charmante litterature russe!» [ах, будь это в моей власти, я бы сжег ее, вашу очаровательную русскую литературу! (франц.)] — что
люди, даже более опытные, но тоже ничего не читавшие и получившие научно-литературное образование в танцклассе Кессених, [Танцкласс этот был знаменит в сороковых годах и помещался в доме Тарасова, у Измайловского моста.
— Их писал
человек, с
одной стороны, не искусившийся в юридических тонкостях, но который, с другой стороны, несомненно бы содрогнулся, если б понимал всю необъятность бездны, разделяющей такие понятия, как «вечность» и… «владение»!
Одним словом, я представляю собой то, что в нашем кружке называют un liberal ires pronounce, [ярко выраженный либерал (франц.)] или, говоря другими словами, я
человек, которого никто никогда не слушает и которому, если б он сунулся к кому-нибудь с советом, бесцеремонно ответили бы: mon cher!
И я мог недоумевать!"), или, что
одно и то же, как только приступлю к написанию передовой статьи для"Старейшей Российской Пенкоснимательницы"(статья эта начинается так:"Есть
люди, которые не прочь усумниться даже перед такими бесспорными фактами, как, например, судебная реформа и наши всё еще молодые, всё еще неокрепшие, но тем не менее чреватые благими начинаниями земские учреждения"и т. д.), так сейчас, словно буря, в мою голову вторгаются совсем неподходящие стихи...
Мне казалось, что я целый вечер видел перед собой
человека, который зашел в бесконечный, темный и извилистый коридор и ждет чуда, которое вывело бы его оттуда. С
одной стороны, его терзает мысль:"А что, если мне всю жизнь суждено бродить по этому коридору?"С другой — стремление увидеть свет само по себе так настоятельно, что оно, даже в виду полнейшей безнадежности, нет-нет да и подскажет:"А вот, погоди, упадут стены по обе стороны коридора, или снесет манием волшебства потолок, и тогда…"
2-й молодой
человек. Я… да… нет… но я слышал… quelq'un, qui est tres intime dans la maison, ma ra-conte… [
один очень близкий друг их дома рассказал мне (франц.)]
Все-то она устроила: Сенечку в генералы вывела, Митеньку на хорошую дорогу поставила, Феденька — давно ли из корпуса вышел, а уж тоже штабс-ротмистр, Пашенька выдана замуж за хорошего
человека,
один только Петенька…"
А Марья Петровна была довольна и счастлива. Все-то она в жизни устроила, всех-то детей в
люди вывела, всех-то на дорогу поставила. Сенечка вот уж генерал — того гляди, губернию получит! Митенька — поди-ка, какой случай имеет! Феденька сам по себе, а Пашенька за хорошим
человеком замужем!
Один Петенька сокрушает Марью Петровну, да ведь надо же кому-нибудь и бога молить!
Салон светской женщины (ты именно такою описываешь мне Полину) — не манеж и не
одно из тех жалких убежищ, в которых вы, молодые
люди, к несчастию, получаете первые понятия о любви…
И она очень рада, когда не слышит, как близкий
человек утверждает, что Ликург был главным городом Греции и славился кожевенными и мыловаренными заводами, как это сделал, лет пять тому назад, на моих глазах,
один национальгард (и как он идиотски улыбался при этом, чтобы нельзя было разобрать, в шутку ли он говорит это или вследствие серьезного невежества!).
Та самая женщина, которая, живя в
одном из больших цивилизованных центров, увидела бы в Цыбуле не больше как l'homme au gros maggot, [толстосума (франц.)] в захолустье — мирится с ним совершенно, мирится как с
человеком, даже независимо от его magot.
— Как же-с! молодой
человек один, николо-воплинского иерея сынок. Кончил курс в семинарии, да вместо того чтоб невесту искать, начал здешний уезд в сатирическом смысле описывать. Однако мы сейчас же его сократили.
—
Одна, и муж-то почти никогда дома не бывает. Еще больше в кабаки ударилась: усчитывает да усчитывает своих поверенных. Непонятлива уж очень: то копейки не найдет, то целого рубля не видит. Из-за самых пустяков по целым часам
человека тиранит!
— Тебе бы всё ласки! а ты пойми, что у
людей разные темпераменты бывают.
Один любит приласкаться, маменькину ручку поцеловать, а другому это просто в голову не приходит. Коронат скромен, учится хорошо, жалоб на него нет; мне кажется, что больше ты и требовать от него не вправе.
— И, что ты! в Петербург! Я и от людей-то отвыкла. Право. Месяца с два тому назад вице-губернатор наш уезд ревизовал, так Филофей Павлыч его обедать сюда пригласил. Что ж бы ты думал? Спрашивает он меня за обедом… ну,
одним словом, разговаривает, а я, как солдат, вскочила, это, из-за стола:"Точно так, ваше превосходительство!.."Совсем-таки светское обращение потеряла.
Муж ее, Павел Федорыч Добрецов,
один из птенцов той школы, которая снабжает всю Россию героями судоговорения, — молодой
человек, небольшого роста, очень проворный, ходкий и с чрезвычайными претензиями на деловитость и проницательность.
Мир не видал двух других
людей, из которых
один был бы столь пламенно чтим, а другой — столь искренно ненавидим.
Я ничего не буду говорить о себе, кроме того, что во всех этих спорах и пререканиях я почти исключительно играю роль свидетеля. Но считаю нелишним обратить внимание читателей на Тебенькова и Плешивцева, как на живое доказательство того, что даже самое глубокое разномыслие не может
людям препятствовать делать
одно и то же дело, если этого требует начальство.
— Ты паскудник, — горячится, в свою очередь, последний, — тебе этого не понять! Ты все на свой ясный паскудный язык перевести хочешь! Ты всюду с своим поганым, жалким умишком пролезть усиливаешься! Шиш выкусишь — вот что! «Почва» не определяется, а чувствуется — вот что! Без «почвы»
человек не может сознавать себя
человеком — вот что! Почва,
одним словом, это… вот это!
Для меня вполне ясно только
одно: что оба друга мои вполне благонамеренные
люди.
Оба эти
человека очень серьезно взаимно считают себя противниками, оба от полноты сердца язвят друг друга и отнюдь не догадываются, что только счастливое недоумение не позволяет им видеть, что оба они, в сущности, делают
одно и то же дело и уязвлениями своими не разбивают, а, напротив того, подкрепляют друг друга.
И Тейтч, и эти
люди стоят на
одной и той же почве, говорят
одним и тем же языком и об
одном и том же предмете.
Одним словом, из всего видно, что выражение «государство» даже в понятиях массы культурных
людей не представляет ничего определенного, а просто принадлежит к числу слов, случайно вошедших в общий разговорный язык и силою привычки укоренившихся в нем.
Одним словом, как-то так выходит, что мы точно с таким же правом называем себя членами государства, с каким пустосвяты называют себя
людьми религии.
Кормилицу мою, семидесятилетнюю старуху Домну, бог благословил семейством. Двенадцать
человек детей у нее, всё — сыновья, и все как на подбор —
один другого краше. И вот, как только, бывало, пройдет в народе слух о наборе, так старуха начинает тосковать. Четырех сынов у нее в солдаты взяли, двое послужили в ополченцах. Теперь очередь доходит до внуков. Плачет старуха, убивается каждый раз, словно по покойнике воет.
Нет! я знаю
одно: в бывалые времена, когда еще чудеса действовали, поступки и речи, подобные тем, которые указаны выше, наверное не остались бы без должного возмездия. Либо земля разверзлась бы, либо огонь небесный опалил бы — словом сказать, непременно что-нибудь да случилось бы в предостерегательном и назидательном тоне. Но ничего подобного мы нынче не видим.
Люди на каждом шагу самым несомненным образом попирают идею государственности, и земля не разверзается под ними. Что же это означает, однако ж?
— У нас нынче в школах только завоеваниямучат. Молодые
люди о полезных занятиях и думать не хотят; всё — «Wacht am Rhein» да «Kriegers Morgenlied» [«Стражу на Рейне», «Утреннюю песню воина» (нем.)] распевают! Что из этого будет —
один бог знает! — рассказывает третий немец.
Результатом такого положения вещей является, конечно, не торжество государства, а торжество ловких
людей. Не преданность стране, не талант, не ум делаются гарантией успеха, а пронырливость, наглость и предательство. И Франция доказала это самым делом, безропотно, в течение двадцати лет, вынося иго
людей, которых, по счастливому выражению
одной английской газеты, всякий честный француз счел бы позором посадить за свой домашний обед.