Неточные совпадения
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту, как ни уверяют друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них один и тот же, что вся разница в том, что один
делает руладу вверх, другой же обращает ее вниз, и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Он несет их без услад, которые могли бы обмануть его насчет свойств лежащего на нем бремени, без надежды на возможность хоть временных экскурсий в область запретного; несет потому, что вся жизнь его
так сложилась, чтоб
сделать из него живулю, способную выдерживать всевозможные обуздательные опыты.
Он не имеет надежной крепости, из которой мог бы
делать набеги на бунтующую плоть; не имеет и укромной лазейки, из которой мог бы послать «бодрому духу» справедливый укор, что вот как ни дрянна и ни немощна плоть, а все-таки почему-нибудь да берет же она над тобою, «бодрым духом», верх.
Ведь примирившийся счастлив — оставьте же его быть счастливым в его бессознательности! не будите в нем напрасного недовольства самим собою, недовольства, которое только производит в нем внутренний разлад, но в конце концов все-таки не
сделает его ни более способным к правильной оценке явлений, из которых слагается ни для кого не интересная жизнь простеца, ни менее беззащитным против вторжения в эту жизнь всевозможных внезапностей.
Ужели зрелища этого бессильного отчаяния не достаточно, чтоб всмотреться несколько пристальнее в эту спутанную жизнь? чтоб спросить себя: «Что же, наконец, скомкало и спутало ее? что
сделало этого человека
так глубоко неспособным к какому-либо противодействию? что поставило его в тупик перед самым простым явлением, потому только, что это простое явление вышло из размеров рутинной колеи?»
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это
так. Этому дай в руки топор, он все безо времени
сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Наш хозяин нынче
такую аферу
сделал!
такую аферу, что страсть! — отзывается одна сибирка.
— Нет, ты вообрази! Все ведь с песком! Семен-то Архипыч даже глаза вытаращил:
так, говорит, хорошие торговцы не
делают!
Какую они вчерась покупку
сделали!» — «Какая
такая покупка?» — спрашивает наш-то.
— Ничего; даже похвалил. «Ты, говорит, дураком меня
сделал —
так меня и надо. Потому ежели мы дураков учить не будем,
так нам самим на полку зубы класть придется».
Так именно и поступили молодые преемники Держиморды. Некоторое время они упорствовали, но, повсюду встречаясь с невозмутимым «посмотри на бога!», — поняли, что им ничего другого не остается, как отступить. Впрочем, они отступили в порядке. Отступили не ради двугривенного, но гордые сознанием, что независимо от двугривенного нашли в себе силу простить обывателей. И чтобы маскировать неудачу предпринятого ими похода, сами поспешили
сделать из этого похода юмористическую эпопею.
— Позвольте, господа! не в том совсем вопрос! Что же собственно
делает господин Парначев, что могло в
такой степени возбудить ваше негодование? Объясните сначала вы, капитан!
Не вы, мол,
так дети у вас ученые будут и всякое себе удовлетворение
сделать будут в состоянии.
—
Сделайте ваше одолжение! зачем же им сообщать! И без того они ко мне ненависть питают!
Такую, можно сказать, мораль на меня пущают: и закладчик-то я, и монетчик-то я! Даже на каторге словно мне места нет! Два раза дело мое с господином Мосягиным поднимали! Прошлой зимой, в самое, то есть, бойкое время, рекрутский набор был, а у меня, по их проискам, два питейных заведения прикрыли! Бунтуют против меня — и кончено дело! Стало быть, ежели теперича им еще сказать — что же
такое будет!
„ — Друг мой! — сказали вы мне, — в России без казенной службы прожить нельзя: непременно что-нибудь
такое сделаешь, что вдруг очутишься сосланным в Сибирь, в места не столь отдаленные!“ — Святая истина!
Ты пишешь, что стараешься любить своих начальников и
делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному, я иного и не ожидала от тебя. Но знаешь ли, друг мой, почему начальники
так дороги твоему сердцу, и почему мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько нас ни на есть (франц.)] обязаны любить данное нам от бога начальство? Прошу тебя, выслушай меня.
Вы, как Исав, готовы за горшок чечевицы продать все
так называемые основы ваши! вы говорите о святости вашего суда, а сами между тем на каждом шагу
делаете из него или львиный ров, или сиренскую прелесть! вы указываете на брак, как на основу вашего гнилого общества, а сами прелюбодействуете! вы распинаетесь за собственность, а сами крадете! вы со слезами на глазах разглагольствуете о любви к отечеству, а сами сапоги с бумажными подметками ратникам ставите!
Теперь он взирает на нас с высот небесных, а может быть, и доднесь душа его между нами витает и видит как горесть нашу,
так и приготовления, которые мы к погребению его
делаем.
— Позвольте, Осип Иваныч! ведь если
так рассуждать, то, пожалуй, кандауровский-то барин и хорошо
сделал, что в Петербург бежал! Один бежит, другой бежит…
— Вот это ты дельное слово сказал. Не спросят — это
так. И ни тебя, ни меня, никого не спросят, сами всё, как следует,
сделают! А почему тебя не спросят, не хочешь ли знать? А потому, барин, что уши выше лба не растут, а у кого ненароком и вырастут сверх меры — подрезать маленечко можно!
Когда я продаю, то мои действия сами собою принимают
такой характер, как будто покупщик
делает мне благодеяние и выручает меня из неслыханного затруднения.
Помню судью, лихого малого, который никогда не затруднялся"для своего брата дворянина одолжение
сделать", но всегда как-то
так устроивал, что, вместо одолжения, выходила пакость.
Лукьяныч не только не хотел понимать, но даже просто-напросто не понимал, чтоб можно было какое-нибудь дело
сделать, не проведя его сквозь все мытарства запрашиваний, оговорок, обмолвок и всей бесконечной свиты мелких подвохов, которыми сопровождается всякая
так называемая полюбовная сделка, совершаемая в мире столпов и основ.
— Это
так точно-с! Однако, вот хоть бы ваша милость! говорите вы теперича мне: покажи, мол, Федор, Филипцево! Смею ли я, примерно, не показать?
Так точно и другой покупщик: покажи, скажет, Федор, Филипцево, — должен ли я, значит, ему удовольствие
сделать? Стало быть, я и показываю. А можно, пожалуй, и по-другому показать… но, но! пошевеливай! — крикнул он на коня, замедлившего ход на дороге, усеянной целым переплетом древесных корней.
— И прикащик прикащику розь, Степан Лукьяныч, — вот как надо сказать. Одно дело деруновский прикащик, и одно дело — владыкинский прикащик. А в прочих частях, разумеется, коли-ежели господин маслица не пожалеет, с прикащиком все-таки складнее дело
сделать можно.
— Вот, ты говоришь:"нестоющий человек", а между тем сам же его привел! Как же
так жить! Ну, скажи, можно ли жить, когда без подвоха никакого дела
сделать нельзя!
— Обидеть! Не обидеть, а коли по-твоему
делать,
так просто-напросто обмануть!
— Еще бы! Разумеется, кому же лучше знать! Я об том-то и говорю: каковы в Петербурге сведения! Да-с, вот извольте с
такими сведениями дело
делать! Я всегда говорил:"Господа! покуда у вас нет живогоисследования, до тех пор все равно, что вы ничего не имеете!"Правду я говорю? правду?
— Ну-с, а теперь будем продолжать наше исследование.
Так вы говорите, что лен… как же его у вас обработывают? Вот в Бельгии, в Голландии кружева
делают…
— Ваше превосходительство! как перед богом,
так и перед вами! Поправку тут даже очень хорошую можно
сделать! Одно слово — извольте приказать! Только кликнуть извольте:"Антон, мол, Верельянов!.."и коли-ежели…
—
Так как же насчет «Мыска», ваше превосходительство? какое распоряжение
сделать изволите? — спросил он, переминаясь с ноги на ногу.
— Но объясните же наконец, каким образом это могло случиться? Говорите же! что
такое вы тут
делали? балы, что ли, для уездных кокоток устроивали? Говорите! я желаю знать!
— Ну, что ж
такое! стало быть, дело надо
делать — вот и все.
—
Так что же палка-то твоя
делает? отчего ж она никого не исправляет?
— «Не смею с вами спорить, — отвечаю я, — но согласитесь, что ежели
делать фальшивый документ, то гораздо выгоднее подделать подпись как следует, нежели
так, как она в настоящем случае сделана.
— «Ну,
так как же? нельзя, стало быть… задаром-то?» — «Извольте, я
сделаю, что от меня зависит, я переговорю с моей доверительницей…» И чрез несколько дней, действительно, устроиваю дело к общему удовольствию!..
— Прост-то прост. Представьте себе, украдется как-нибудь тайком в общую залу, да и рассказывает, как его Бобоша обделала! И
так его многие за эти рассказы полюбили, что даже потчуют. Кто пива бутылку спросит, кто графинчик, а кто и шампанского. Ну, а ей это на руку: пускай, мол, болтают, лишь бы вина больше пили! Я даже подозреваю, не с ее ли ведома он и вылазки-то в общую залу
делает.
Кто-то когда-то
сделал что-то не совсем
так, как он имел честь почтительнейше полагать.
— Смею думать, ваше сиятельство, — доложил он, — что и заблуждающийся человек может от времени до времени что-нибудь полезное
сделать, потому что заблуждения не
такая же специальность, чтобы человек только и
делал всю жизнь, что заблуждался.
— Ах, нет! нет!
сделай милость! С твоей стороны это
такая откровенность!
такая, можно сказать, драгоценнейшая откровенность!
Сделавши этот выговор, Тебеньков
так дружески мило подал мне руку, что я сам сознал все неприличие моего поведения и дал себе слово никогда не рассказывать анекдотов, когда идет речь о выеденном яйце.
Как вспомнит это Марья Петровна да сообразит, что все это она, одна она
сделала и что вся жизнь ее есть не что иное, как ряд благопотребных подвигов,
так у ней все внутри и заколышется, и сделается она тихонькая-претихонькая, Агашку называет Агашенькой, Степашку — Степанидушкой и все о чем-то сокрушается, все-то благодушествует.
— Я не знаю, милая маменька, что я
такое сделал, чем я мог вас огорчить?
— Что
такое тебе мой слюняй
сделал? — горячо вступается Пашенька, которая до того уже привыкла к этому прозвищу, что и сама нередко, по ошибке, называет мужа слюняем.
— Вот если б онвздумал
такую проделку
сделать, — продолжает Феденька, указывая на Сенечку, — ну, это точно: сейчас бы его, раба божьего, сграбастали… нет, да ведь я позабыть не могу, каким он фофаном давеча ехал!
— Паче всего сокрушаюсь я о том, что для души своей мало полезного
сделала. Всё за заботами да за детьми, ан об душе-то и не подумала. А надо, мой друг, ах, как надо! И какой это грех перед богом, что мы совсем-таки… совсем об душе своей не рачим!
—
Так что же вы предполагаете
сделать? — спокойно спросил Митенька.
Во-первых, его осаждала прискорбная мысль, что все усилия, какие он ни
делал, чтоб заслужить маменькино расположение, остались тщетными; во-вторых, Петенька всю ночь метался на постели и испускал какое-то совсем неслыханное мычание; наконец, кровать его была до
такой степени наполнена блохами, что он чувствовал себя как бы окутанным крапивою и несколько раз не только вскакивал, но даже произносил какие-то непонятные слова, как будто бы приведен был сильными мерами в восторженное состояние.
Эта свобода, в соединении с адским равнодушием мужей (представь себе, некоторые из них так-таки прямо и называют своих жен «езжалыми бабами»!),
делает их общество настолько пикантным, что поневоле забываешь столицу и ее увлечения…
Не думай, однако ж, petite mere, что я сержусь на тебя за твои нравоучения и обижен ими. Во-первых, я слишком bon enfant, [паинька (франц.)] чтоб обижаться, а во-вторых, я очень хорошо понимаю, что в твоем положении ничего другого не остается и
делать, как морализировать. Еще бы! имей я ежедневно перед глазами Butor'a, я или повесился бы, или
такой бы aperГu de morale настрочил, что ты только руками бы развела!