Неточные совпадения
Она не приметила даже, что в это самое
время девчонка Дуняшка ринулась
было с разбега мимо окна, закрывая что-то передником, и вдруг, завидев барыню, на мгновение закружилась на одном месте и тихим шагом поворотила назад (в другое
время этот поступок вызвал бы целое следствие).
Часто, во
время отлучек Арины Петровны по хозяйству, отец и подросток-сын удалялись в кабинет, украшенный портретом Баркова, читали стихи вольного содержания и судачили, причем в особенности доставалось «ведьме», то
есть Арине Петровне.
Тогда Арина Петровна решилась на крайнюю меру: она «выбросила сыну кусок», который, впрочем, в то же
время должен
был изображать собою и «родительское благословение».
В какие-нибудь четыре-пять лет он прогорел окончательно и
был рад-радехонек поступить, в качестве заместителя, в ополчение, которое в это
время формировалось.
Его дом
был уже в это
время продан.
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности того
времени, когда она еще
была «тяжела» Порфишей. Жил у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал...
Когда Арина Петровна посылала детям выговоры за мотовство (это случалось нередко, хотя серьезных поводов и не
было), то Порфиша всегда с смирением покорялся этим замечаниям и писал: «Знаю, милый дружок маменька, что вы несете непосильные тяготы ради нас, недостойных детей ваших; знаю, что мы очень часто своим поведением не оправдываем ваших материнских об нас попечений, и, что всего хуже, по свойственному человекам заблуждению, даже забываем о сем, в чем и приношу вам искреннее сыновнее извинение, надеясь со
временем от порока сего избавиться и
быть в употреблении присылаемых вами, бесценный друг маменька, на содержание и прочие расходы денег осмотрительным».
Горничные ходили на цыпочках; ключница Акулина совалась, как помешанная: назначено
было после обеда варенье варить, и вот пришло
время, ягоды вычищены, готовы, а от барыни ни приказу, ни отказу нет; садовник Матвей пришел
было с вопросом, не пора ли персики обирать, но в девичьей так на него цыкнули, что он немедленно отретировался.
—
Будут. Вот я так ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу! А братья
будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со
временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я на эти дела провидец! Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет — вот увидишь! Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат
был!
Время стоит еще раннее, шестой час в начале; золотистый утренний туман вьется над проселком, едва пропуская лучи только что показавшегося на горизонте солнца; трава блестит; воздух напоен запахами
ели, грибов и ягод; дорога идет зигзагами по низменности, в которой кишат бесчисленные стада птиц.
Потянулся ряд вялых, безубразных дней, один за другим утопающих в серой, зияющей бездне
времени. Арина Петровна не принимала его; к отцу его тоже не допускали. Дня через три бурмистр Финогей Ипатыч объявил ему от маменьки «положение», заключавшееся в том, что он
будет получать стол и одежду и, сверх того, по фунту Фалера [Известный в то
время табачный фабрикант, конкурировавший с Жуковым. (Примеч. М.Е. Салтыкова-Щедрина.)] в месяц. Он выслушал маменькину волю и только заметил...
Оказалось, однако, что соображение это уж
было в виду у Арины Петровны, но что, в то же
время, существовала и другая сокровенная мысль, которую и пришлось теперь высказать.
— «Ах» да «ах» — ты бы в ту пору, ахало, ахал, как
время было. Теперь ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
По
временам ему до страсти хотелось «дерябнуть», «куликнуть» и вообще «закатиться» (у него, как увидим дальше,
были даже деньги для этого), но он с самоотвержением воздерживался, словно рассчитывая, что «самое
время» еще не наступило.
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас
есть, чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим, и вино
будет! Впрочем, покуда еще придержусь —
времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан вот оно что!
Перед ним
было только настоящее в форме наглухо запертой тюрьмы, в которой бесследно потонула и идея пространства, и идея
времени.
В это
время, в самый развал комитетов, умер и Владимир Михайлыч. Умер присмиренный, умиротворенный, отрекшись от Баркова и всех дел его. Последние слова его
были...
Арина Петровна уже не выговаривала и не учительствовала в письмах, но больше всего уповала на Божию помощь, «которая, по нынешнему легковерному
времени, и рабов не оставляет, а тем паче тех, кои, по достаткам своим, надежнейшей опорой для церкви и ее украшения
были».
И вот, в ту самую минуту, когда капитал Арины Петровны до того умалился, что сделалось почти невозможным самостоятельное существование на проценты с него, Иудушка, при самом почтительном письме, прислал ей целый тюк форм счетоводства, которые должны
были служить для нее руководством на будущее
время при составлении годовой отчетности. Тут, рядом с главными предметами хозяйства, стояли: малина, крыжовник, грибы и т. д. По всякой статье
был особенный счет приблизительно следующего содержания...
— А такое
время, что вы вот газет не читаете, а я читаю. Нынче адвокаты везде пошли — вот и понимайте. Узнает адвокат, что у тебя собственность
есть — и почнет кружить!
— А вот католики, — продолжает Иудушка, переставая
есть, — так те хотя бессмертия души и не отвергают, но, взамен того, говорят, будто бы душа не прямо в ад или в рай попадает, а на некоторое
время… в среднее какое-то место поступает.
— Мы конины не
едим, а татары — свининой брезгают. Вот в Париже, сказывают, крыс во
время осады
ели.
Увы! это
была уж не та властная женщина, которая во
времена уны с уверенностью говаривала: «Уеду в Хотьков и внучат с собой возьму».
Правда, она отговаривала внучек от их намерения, но слабо, без убеждения; она беспокоилась насчет ожидающего их будущего, тем более что сама не имела никаких связей в так называемом свете, но в то же
время чувствовала, что разлука с девушками
есть дело должное, неизбежное.
Чтоб как-нибудь скрыть в собственных глазах эту пустоту, она распорядилась немедленно заколотить парадные комнаты и мезонин, в котором жили сироты («кстати, и дров меньше выходить
будет», — думала она при этом), а для себя отделила всего две комнаты, из которых в одной помещался большой киот с образами, а другая представляла в одно и то же
время спальную, кабинет и столовую.
Дом
был одноэтажный, словно придавленный, и весь почерневший от
времени и непогод; сзади расположены
были немногочисленные службы, тоже приходившие в ветхость; а кругом стлались поля, поля без конца; даже лесу на горизонте не
было видно.
Но при этом она ни об чем не думала, или, лучше сказать, у нее
были мысли до того разорванные, что ни на чем не могла остановиться на более или менее продолжительное
время.
По
временам, однако ж, ее поражало что-нибудь особенное, не радость — на радости прошлое ее
было до жестокости скупо, — а обида какая-нибудь, горькая, не переносная.
Она питалась дома людскими щами с несвежей солониной — и в это
время мечтала о головлевских запасах, о карасях, которые водились в дубровинских прудах, о грибах, которыми полны
были головлевские леса, о птице, которая откармливалась в Головлеве на скотном дворе.
Ночью она ворочалась с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во
время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там
есть и душу с кем отвести!
Не сделай она «в то
время» ошибки, не отдели сыновей, не доверься Иудушке, она
была бы и теперь брюзгливой и требовательной старухой, которая заставляла бы всех смотреть из ее рук.
Но так как ошибка
была сделана бесповоротно, то переход от брюзжаний самодурства к покорности и льстивости приживалки составлял только вопрос
времени.
Иудушка, который, в первое
время приезжая в Погорелку, встречал там лишь самый холодный прием, вдруг перестал
быть ненавистным.
Есть лицемеры религии, лицемеры общественных основ, собственности, семейства, государственности, а в последнее
время народились даже лицемеры «порядка».
— Да, маменька, в свое
время вы таки
были… министр!
Петенька, с своей стороны, знал, что
есть у него отец, который может его во всякое
время притеснить.
Ах! поскорее бы эта ночь прошла! Завтра… ну, завтра пусть
будет, что
будет! Но что он должен
будет завтра выслушать… ах, чего только он не выслушает! Завтра… но для чего же завтра? ведь
есть и еще целый день впереди… Ведь он выговорил себе два дня собственно для того, чтобы иметь
время убедить, растрогать… Черта с два! убедишь тут, растрогаешь! Нет уж…
— Нет, лучше теперь поговорим. Мне через шесть часов уехать надо, так, может
быть, и обдумать кой-что
время понадобится.
Тогда Арина Петровна не вытерпела и сама отправилась в столовую, куда тем
временем и самовар
был уже подан. Но объяснение уж приходило к концу; слышала она только, что Петенька возвышает голос, а Порфирий Владимирыч словно зудит в ответ.
— А по-моему, это не так. По-моему, он сам себя застрелил. Я в то
время был здесь, в Головлеве, а он — в Петербурге. При чем же я тут мог
быть? как мог я его за семьсот верст убить?
— Никогда я не позволял! Он мне в то
время написал: хочу, папа, жениться на Лидочке. Понимаешь: «хочу», а не «прошу позволения». Ну, и я ему ответил: коли хочешьжениться, так женись, я препятствовать не могу! Только всего и
было.
Да и не с чего
было ей «настоящим образом» проклинать, потому что в последнее
время у них не
было даже предлогов для столкновений.
«Старушка крепунька! — мечталось ему иногда, — не проживет она всего — где прожить! В то
время, как она нас отделяла, хороший у нее капитал
был! Разве сироткам чего не передала ли — да нет, и сироткам не много даст!
Есть у старушки деньги,
есть!»
Разбирая бумаги, он нашел до десяти разных завещаний (в одном из них она называла его «непочтительным»); но все они
были писаны еще в то
время, когда Арина Петровна
была властною барыней, и лежали неоформленными, в виде проектов.
— А помните, дядя, — сказала она, — как она меня с сестрой, маленьких, кислым молоком кормила? Не в последнее
время… в последнее
время она отличная
была… а тогда, когда она еще богата
была?
— И в город поедем, и похлопочем — все в свое
время сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава Богу! не в трактире, а у родного дяди живешь! И
поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь
есть! А ежели кушанье какое не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не знаю,
есть ли у нас?
Ей
был дан отпуск, и она уже заранее распределила все
время его и назначила день отъезда из Головлева.
Перед таким непреоборимым пустословием оставалось только покориться. Стали
пить чай, причем Иудушка самым злостным образом длил
время, помаленьку прихлебывая из стакана, крестясь, похлопывая себя по ляжке, калякая об покойнице маменьке и проч.
На дворе уже
было совсем светло, но
время стояло скверное.
— Просто даже вот ни на эстолько тягости не чувствовала! — говорила она, — сижу, бывало, и думаю: Господи! да неужто я тяжела! И как настало
время, прилегла я этак на минуточку на кровать, и уж сама не знаю как — вдруг разрешилась! Самый это легкий для меня сын
был! Самый, самый легкий!