Неточные совпадения
Как женщина властная и притом
в сильной степени одаренная творчеством, она
в одну минуту нарисовала себе картину всевозможных противоречий и противодействий и сразу так усвоила себе эту
мысль, что даже побледнела и вскочила с кресла.
Арина Петровна чувствовала, что, ввиду полученного известия, ей необходимо принять немедленное решение, но ничего придумать не могла, потому что
мысли ее путались
в совершенно противоположных направлениях.
Порфирий Владимирыч писал: «Известие о кончине любезной сестрицы и доброй подруги детства Анны Владимировны поразило мое сердце скорбию, каковая скорбь еще более усилилась при
мысли, что вам, милый друг маменька, посылается еще новый крест,
в лице двух сирот-малюток.
«А что, если б всех этих мух к нему
в хайлу препроводить — то-то бы, чай, небо с овчинку показалось!» — вдруг осеняет Головлева счастливая
мысль, и он уже начинает подкрадываться к купцу рукой, чтобы привести свой план
в исполнение, но на половине пути что-то припоминает и останавливается.
Эта
мысль словно впервые проснулась
в нем.
Да и какую роль может играть
мысль о будущем, когда течение всей жизни бесповоротно и
в самых малейших подробностях уже решено
в уме Арины Петровны?
— Умирать, мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это
мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и
в ус мне не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
Порфиша вскинул глазами
в потолок и грустно покачал головою, словно бы говорил: «а-а-ах! дела! дела! и нужно же милого друга маменьку так беспокоить! сидели бы все смирно, ладком да мирком — ничего бы этого не было, и маменька бы не гневалась… а-а-ах, дела, дела!» Но Арине Петровне, как женщине, не терпящей, чтобы течение ее
мыслей было чем бы то ни было прерываемо, движение Порфиши не понравилось.
Оказалось, однако, что соображение это уж было
в виду у Арины Петровны, но что,
в то же время, существовала и другая сокровенная
мысль, которую и пришлось теперь высказать.
Арина Петровна умолкла и уставилась глазами
в окно. Она и сама смутно понимала, что вологодская деревнюшка только временно освободит ее от «постылого», что
в конце концов он все-таки и ее промотает, и опять придет к ней, и что, как мать, она не может отказать ему
в угле, но
мысль, что ее ненавистник останется при ней навсегда, что он, даже заточенный
в контору, будет, словно привидение, ежемгновенно преследовать ее воображение — эта
мысль до такой степени давила ее, что она невольно всем телом вздрагивала.
— Шутовку ты, что ли, из меня сделать хочешь! — прикрикнула она на него, — мать об деле говорит, а он — скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай, какая твоя
мысль!
В Головлеве, что ли, его, у матери на шее, оставить хочешь?
С братьями он расстался мирно и был
в восторге, что теперь у него целый запас табаку. Конечно, он не мог воздержаться, чтоб не обозвать Порфишу кровопивушкой и Иудушкой, но выражения эти совершенно незаметно утонули
в целом потоке болтовни,
в которой нельзя было уловить ни одной связной
мысли. На прощанье братцы расщедрились и даже дали денег, причем Порфирий Владимирыч сопровождал свой дар следующими словами...
Комната, печь, три окна
в наружной стене, деревянная скрипучая кровать и на ней тонкий притоптанный тюфяк, стол с стоящим на нем штофом — ни до каких других горизонтов
мысль не додумывалась.
Ей не приходило на
мысль, что самый характер жизненного содержания изменяется сообразно с множеством условий, так или иначе сложившихся, и что наконец для одних (и
в том числе для нее) содержание это представляет нечто излюбленное, добровольно избранное, а для других — постылое и невольное.
С этих пор он безусловно замолчал. По целым дням ходил по комнате, наморщив угрюмо лоб, шевеля губами и не чувствуя усталости. Временами останавливался, как бы желая что-то выразить, но не находил слова. По-видимому, он не утратил способности
мыслить; но впечатления так слабо задерживались
в его мозгу, что он тотчас же забывал их. Поэтому неудача
в отыскании нужного слова не вызывала
в нем даже нетерпения. Арина Петровна с своей стороны думала, что он непременно подожжет усадьбу.
Но не успел доктор развить свою
мысль, как
в комнату вбежала вся запыхавшаяся девчонка и испуганным голосом крикнула...
Мысль о непредотвратимости «конца» до такой степени охватила все ее существо, что она
в каком-то оцепенении присматривалась и прислушивалась ко всему, что происходило кругом нее.
Арина Петровна задумывается. Сначала ей приходит на
мысль: что, ежели и
в самом деле… прокляну? Так-таки возьму да и прокляну… прроклиннаю!! Потом на смену этой
мысли поступает другой, более насущный вопрос: что-то Иудушка? какие-то проделки он там, наверху, проделывает? так, чай, и извивается! Наконец ее осеняет счастливая
мысль.
В таком духе разговор длится и до обеда, и во время обеда, и после обеда. Арине Петровне даже на стуле не сидится от нетерпения. По мере того как Иудушка растабарывает, ей все чаще и чаще приходит на
мысль: а что, ежели… прокляну? Но Иудушка даже и не подозревает того, что
в душе матери происходит целая буря; он смотрит так ясно и продолжает себе потихоньку да полегоньку притеснять милого друга маменьку своей безнадежною канителью.
Никогда не приходило Арине Петровне на
мысль, что может наступить минута, когда она будет представлять собой «лишний рот», — и вот эта минута подкралась и подкралась именно
в такую пору, когда она
в первый раз
в жизни практически убедилась, что нравственные и физические ее силы подорваны.
Тут были и воспоминания об институте,
в котором они воспитывались, и вычитанные урывками
мысли о людях труда, и робкая надежда с помощью институтских связей ухватиться за какую-то нить и при ее пособии войти
в светлое царство человеческой жизни.
Последние удары судьбы не просто смирили ее, но еще осветили
в ее умственном кругозоре некоторые уголки,
в которые
мысль ее, по-видимому, никогда дотоле не заглядывала.
Потом вздрогнет, проснется, взглянет
в окно, и долго без всякой сознательной
мысли не отрывает глаз от расстилающейся без конца дали.
Тут
мысли его окончательно путаются и постепенно, одна за другой, утопают
в сонной мгле. Через четверть часа головлевская усадьба всецело погружается
в тяжкий сон.
Уже накануне вечером она была скучна. С тех пор как Петенька попросил у нее денег и разбудил
в ней воспоминание о «проклятии», она вдруг впала
в какое-то загадочное беспокойство, и ее неотступно начала преследовать
мысль: а что, ежели прокляну? Узнавши утром, что
в кабинете началось объяснение, она обратилась к Евпраксеюшке с просьбой...
Но ни один мускул при этом не дрогнул на его деревянном лице, ни одна нота
в его голосе не прозвучала чем-нибудь похожим на призыв блудному сыну. Да, впрочем, никто и не слыхал его слов, потому что
в комнате находилась одна Арина Петровна, которая, под влиянием только что испытанного потрясения, как-то разом потеряла всякую жизненную энергию и сидела за самоваром, раскрыв рот, ничего не слыша и без всякой
мысли глядя вперед.
Анниньке даже на
мысль не приходило основаться
в Погорелке или
в Головлеве, и
в этом отношении ей большую помощь оказала та деловая почва, на которую ее поставили обстоятельства и которой она инстинктивно не покидала.
Проснувшись на другой день утром, она прошлась по всем комнатам громадного головлевского дома. Везде было пустынно, неприютно, пахло отчуждением, выморочностью.
Мысль поселиться
в этом доме без срока окончательно испугала ее. «Ни за что! — твердила она
в каком-то безотчетном волнении, — ни за что!»
Освобождение из головлевского плена до такой степени обрадовало Анниньку, что она ни разу даже не остановилась на
мысли, что позади ее,
в бессрочном плену, остается человек, для которого с ее отъездом порвалась всякая связь с миром живых.
И, по обыкновению, суетливая его
мысль, не любившая задерживаться на предмете, представляющем какие-нибудь практические затруднения, сейчас же перекидывалась
в сторону, к предмету более легкому, по поводу которого можно было празднословить бессрочно и беспрепятственно.
Пробовал он как-нибудь спрятаться за непререкаемость законов высшего произволения и, по обыкновению, делал из этой темы целый клубок, который бесконечно разматывал, припутывая сюда и притчу о волосе, с человеческой головы не падающем, и легенду о здании, на песце строимом; но
в ту самую минуту, когда праздные
мысли беспрепятственно скатывались одна за другой
в какую-то загадочную бездну, когда бесконечное разматывание клубка уж казалось вполне обеспеченным, — вдруг, словно из-за угла, врывалось одно слово и сразу обрывало нитку.
Мысль была недостаточно сильна, чтоб указать прямо, откуда придет нападение и
в чем оно будет состоять; но инстинкты уже были настолько взбудоражены, что при виде Иудушки чувствовался безотчетный страх.
Чувство, которое пробуждалось
в ней при этой последней
мысли, было похоже на ненависть и даже непременно перешло бы
в ненависть, если б не находило для себя отвлечения
в участии Арины Петровны, которая добродушной своей болтовней не давала ей времени задуматься.
Странное совпадение этого обстоятельства с недавнею аберрацией
мысли, тоже напоминавшей о погибшем Володьке, умилило Иудушку. Он увидел
в этом Божеское произволение и, на этот раз уже не отплевываясь, сказал самому себе...
И вдруг, только что начал он развивать
мысль (к чаю
в этот день был подан теплый, свежеиспеченный хлеб), что хлеб бывает разный: видимый, который мы едими через это тело свое поддерживаем, и невидимый, духовный, который мы вкушаеми тем стяжаем себе душу, как Евпраксеюшка самым бесцеремонным образом перебила его разглагольствия.
Вечером, после чаю, который,
в первый раз
в жизни, прошел совершенно безмолвно, он встал, по обыкновению, на молитву; но напрасно губы его шептали обычное последование на сон грядущий: возбужденная
мысль даже внешним образом отказывалась следить за молитвой.
Но только что он начал забываться на этой
мысли, только что начинал соображать, сколько
в кадке может быть огурцов и сколько следует, при самом широком расчете, положить огурцов на человека, как опять
в голове мелькнул луч действительности и разом перевернул вверх дном все его расчеты.
На этой фразе
мысль неизменно обрывалась. После обеда лег он, по обыкновению, заснуть, но только измучился, проворочавшись с боку на бок. Евпраксеюшка пришла домой уж тогда, когда стемнело, и так прокралась
в свой угол, что он и не заметил. Приказывал он людям, чтоб непременно его предупредили, когда она воротится, но и люди, словно стакнулись, смолчали. Попробовал он опять толкнуться к ней
в комнату, но и на этот раз нашел дверь запертою.
Его страшила не столько безурядица, сколько
мысль о необходимости личного вмешательства
в обстановку жизни.
Затем, когда утомленная
мысль уже не
в силах была следить с должным вниманием за всеми подробностями спутанных выкладок по операциям стяжания, он переносил арену своей фантазии на вымыслы, более растяжимые.
«Не смеет она! не посмеет!» — твердил Иудушка, приходя
в негодование при одной
мысли о возможности приезда Галкиной.
Лицо у него было благородное, манеры благородные, образ
мыслей благородный, но
в то же время все, вместе взятое, внушало уверенность, что человек этот отнюдь не обратится
в бегство перед земским ящиком.
Дело было
в исходе марта, и Страстная неделя подходила к концу. Как ни опустился
в последние годы Порфирий Владимирыч, но установившееся еще с детства отношение к святости этих дней подействовало и на него.
Мысли сами собой настраивались на серьезный лад;
в сердце не чувствовалось никакого иного желания, кроме жажды безусловной тишины. Согласно с этим настроением, и вечера утратили свой безобразно-пьяный характер и проводились молчаливо,
в тоскливом воздержании.
«А ведь я перед покойницей маменькой… ведь я ее замучил… я!» — бродило между тем
в его
мыслях, и жажда «проститься» с каждой минутой сильнее и сильнее разгоралась
в его сердце. Но «проститься» не так, как обыкновенно прощаются, а пасть на могилу и застыть
в воплях смертельной агонии.