Неточные совпадения
Горничные ходили
на цыпочках; ключница Акулина совалась,
как помешанная: назначено
было после обеда варенье варить, и вот пришло время, ягоды вычищены, готовы, а от барыни
ни приказу,
ни отказу нет; садовник Матвей пришел
было с вопросом, не пора ли персики обирать, но в девичьей так
на него цыкнули, что он немедленно отретировался.
—
Будут. Вот я так
ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу! А братья
будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я
на эти дела провидец! Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет — вот увидишь!
Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат
был!
Сыновья ушли, а Арина Петровна встала у окна и следила,
как они,
ни слова друг другу не говоря, переходили через красный двор к конторе. Порфиша беспрестанно снимал картуз и крестился: то
на церковь, белевшуюся вдали, то
на часовню, то
на деревянный столб, к которому
была прикреплена кружка для подаяний. Павлуша, по-видимому, не мог оторвать глаз от своих новых сапогов,
на кончике которых так и переливались лучи солнца.
Наступало то странное оцепенение, которое, нося
на себе все признаки отсутствия сознательной жизни, вместе с тем несомненно указывало
на присутствие какой-то особенной жизни, развивавшейся независимо от
каких бы то
ни было условий.
Как ни сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие
было до такой степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать раз начатую комедию. С последними словами он действительно встал
на колени и с четверть часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.
Как ни сосредоточенна
была Арина Петровна по природе, но близость человеческого дыхания производила и
на нее успокоительное действие.
Она стояла,
как говорится,
на тычке, без сада, без тени, без всяких признаков
какого бы то
ни было комфорта.
Ночью она ворочалась с боку
на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе,
как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось
ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило
на ум: вот в Головлеве — там людно, там
есть и душу с кем отвести!
—
Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может
быть, война или возмущение — чтоб
были полки в срок
на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед — ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу —
ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
Все смолкают; стаканы с чаем стоят нетронутыми. Иудушка тоже откидывается
на спинку стула и нервно покачивается. Петенька, видя, что всякая надежда потеряна, ощущает что-то вроде предсмертной тоски и под влиянием ее готов идти до крайних пределов. И отец и сын с какою-то неизъяснимою улыбкой смотрят друг другу в глаза.
Как ни вышколил себя Порфирий Владимирыч, но близится минута, когда и он не в состоянии
будет сдерживаться.
Одним утром она, по обыкновению, собралась встать с постели и не могла. Она не ощущала никакой особенной боли,
ни на что не жаловалась, а просто не могла встать. Ее даже не встревожило это обстоятельство,
как будто оно
было в порядке вещей. Вчера сидела еще у стола,
была в силах бродить — нынче лежит в постели, «неможется». Ей даже покойнее чувствовалось. Но Афимьюшка всполошилась и, потихоньку от барыни, послала гонца к Порфирию Владимирычу.
Как ни нелепо
было Иудушкино предложение, но Аннинька все-таки
на минуту смешалась. Но вслед за тем она сдвинула сердито брови и резко сказала...
— Да почйсть что одна. Иногда разве вечером вздумает в дураки играть — ну, играем. Да и тут: середь самой игры остановятся, сложат карты и начнут говорить. А я смотрю. При покойнице, при Арине Петровне, веселее
было. При ней он лишнее-то говорить побаивался; нет-нет да и остановит старуха. А нынче
ни на что не похоже,
какую волю над собой взял!
— Просто даже вот
ни на эстолько тягости не чувствовала! — говорила она, — сижу, бывало, и думаю: Господи! да неужто я тяжела! И
как настало время, прилегла я этак
на минуточку
на кровать, и уж сама не знаю
как — вдруг разрешилась! Самый это легкий для меня сын
был! Самый, самый легкий!
В этих внутренних собеседованиях с самим собою,
как ни запутано
было их содержание, замечалось даже что-то похожее
на пробуждение совести. Но представлялся вопрос: пойдет ли Иудушка дальше по этому пути, или же пустомыслие и тут сослужит ему обычную службу и представит новую лазейку, благодаря которой он,
как и всегда, успеет выйти сухим из воды?
— И рад бы, голубчик, да сил моих нет. Кабы прежние силы, конечно, еще пожил бы, повоевал бы. Нет! пора, пора
на покой! Уеду отсюда к Троице-Сергию, укроюсь под крылышко угоднику — никто и не услышит меня. А уж мне-то
как хорошо
будет: мирно, честно, тихо,
ни гвалту,
ни свары,
ни шума — точно
на небеси!
— А вот и имущество мое! — прибавила она, указывая
на жиденький чемодан, — тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я, Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна,
ни одной косточки во мне не больной нет, а тут,
как нарочно, холодище… Еду, да об одном только думаю: вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне…
есть у вас?
Дело
было в исходе марта, и Страстная неделя подходила к концу.
Как ни опустился в последние годы Порфирий Владимирыч, но установившееся еще с детства отношение к святости этих дней подействовало и
на него. Мысли сами собой настраивались
на серьезный лад; в сердце не чувствовалось никакого иного желания, кроме жажды безусловной тишины. Согласно с этим настроением, и вечера утратили свой безобразно-пьяный характер и проводились молчаливо, в тоскливом воздержании.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и
на Онуфрия его именины. Что делать? и
на Онуфрия несешь.
Поспел горох! Накинулись, //
Как саранча
на полосу: // Горох, что девку красную, // Кто
ни пройдет — щипнет! // Теперь горох у всякого — // У старого, у малого, // Рассыпался горох //
На семьдесят дорог!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. //
Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, //
Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что
ни велят — работаю, //
Как ни бранят — молчу.
И ангел милосердия // Недаром песнь призывную //
Поет — ей внемлют чистые, — // Немало Русь уж выслала // Сынов своих, отмеченных // Печатью дара Божьего, //
На честные пути, // Немало их оплакала // (Увы! Звездой падучею // Проносятся они!). //
Как ни темна вахлачина, //
Как ни забита барщиной // И рабством — и она, // Благословясь, поставила // В Григорье Добросклонове // Такого посланца…
Ни дать
ни взять юродивый, // Стоит, вздыхает, крестится, // Жаль
было нам глядеть, //
Как он перед старухою, // Перед Ненилой Власьевой, // Вдруг
на колени пал!