Неточные совпадения
Пить скверно, да и
не пить
нельзя — потому сна нет!
С братьями он расстался мирно и был в восторге, что теперь у него целый запас табаку. Конечно, он
не мог воздержаться, чтоб
не обозвать Порфишу кровопивушкой и Иудушкой, но выражения эти совершенно незаметно утонули в целом потоке болтовни, в которой
нельзя было уловить ни одной связной мысли. На прощанье братцы расщедрились и даже дали денег, причем Порфирий Владимирыч сопровождал свой дар следующими словами...
— А ведь я к вам, маменька, погостить приехал, — продолжал он, словно делая маменьке приятный сюрприз, —
нельзя, голубушка… по-родственному!
Не ровен случай — все же, как брат… и утешить, и посоветовать, и распорядиться… ведь вы позволите?
Не то чтобы его
нельзя было обойти, а очень уж он пустяки любил, надоедал да приставал.
— Убрался, сударыня; нынче рожь хороша, а вот яровые —
не обещают! Овсы зерна
не успели порядком налить, а уж мешаться начали. Ни зерна, ни соломы ожидать
нельзя.
— Нет, мой друг, будет!
не хочу я тебе, на прощание, неприятного слова сказать… а
нельзя мне здесь оставаться!
Не у чего! Батюшка! помолимтесь!
Что это ни на что
не похоже, что они в Погорелке никого
не видят, кроме попа, который к тому же постоянно, при свидании с ними, почему-то заговаривает о девах, погасивших свои светильники, и что вообще — «так
нельзя».
Ежели этого рода лицемерие и
нельзя назвать убеждением, то, во всяком случае, это — знамя, кругом которого собираются люди, которые находят расчет полицемерить именно тем, а
не иным способом.
— Нет, маменька, и
не от этого. А было Божье благословение — вот отчего. Я помню, однажды папенька из саду яблоко апорт принес, так все даже удивились: на тарелке
нельзя было уместить.
Взаимные отношения отца и сына были таковы, что их
нельзя было даже назвать натянутыми: совсем как бы ничего
не существовало.
В таком тоне разговор длился с полчаса, так что
нельзя было понять, взаправду ли отвечает Петенька или только отделывается. Поэтому как ни вынослив был Иудушка относительно равнодушия своих детей, однако и он
не выдержал и заметил...
— Ну, хорошо. Я уйду. Стало быть,
нельзя? Прекрасно-с. По-родственному. Из-за трех тысяч рублей внук в Сибирь должен пойти! Напутственный-то молебен отслужить
не забудьте!
— А скажу:
нельзя — и посиди!
Не посторонний сказал, дядя сказал — можно и послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо, что у вас дядя есть — все же и пожалеть об вас, и остановить вас есть кому! А вот как у других — нет никого! Ни их пожалеть, ни остановить — одни растут! Ну, и бывает с ними… всякие случайности в жизни бывают, мой друг!
—
Нельзя же совсем
не слушать. Он может заметить это, обидеться.
— Сговорились и есть. Как
не сговориться, коли всякому видимо, что в ростепель ночью ехать
нельзя. Все равно в поле, в зажоре просидите — так, по-нашему, лучше уж дома!
Нельзя сказать, чтоб он сознательно на что-нибудь решился, но как-то сама собой вдруг вспомнилась старая, излюбленная формула: «Ничего я
не знаю! ничего я
не позволяю и ничего
не разрешаю!» — к которой он всегда прибегал в затруднительных обстоятельствах, и очень скоро положила конец внутренней сумятице, временно взволновавшей его.
Он почти игнорировал Евпраксеюшку и даже
не называл ее по имени, а ежели случалось иногда спросить об ней, то выражался так: «А что та…все еще больна?» Словом сказать, оказался настолько сильным, что даже Улитушка, которая в школе крепостного права довольно-таки понаторела в науке сердцеведения, поняла, что бороться с таким человеком, который на все готов и на все согласен, совершенно
нельзя.
Да этому
нельзя было и
не верить, потому что и курская, и тамбовская, и пензенская публика до сих пор помнит, с какою неподражаемою наивностью Любинька своим маленьким голоском заявляла о желании быть подполковником…
И никто
не удержал их от бегства, да и
нельзя было удержать, потому что хуже, постылее Головлева
не предвиделось ничего.
Софья (одна, глядя на часы). Дядюшка скоро должен вытти. (Садясь.) Я его здесь подожду. (Вынимает книжку и прочитав несколько.) Это правда. Как не быть довольну сердцу, когда спокойна совесть! (Прочитав опять несколько.)
Нельзя не любить правил добродетели. Они — способы к счастью. (Прочитав еще несколько, взглянула и, увидев Стародума, к нему подбегает.)
Позвольте, батюшка. Вот-с — Чацкого, мне друга, // Андрея Ильича покойного сынок: // Не служит, то есть в том он пользы не находит, // Но захоти — так был бы деловой. // Жаль, очень жаль, он малый с головой // И славно пишет, переводит. //
Нельзя не пожалеть, что с эдаким умом…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб
нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить
нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Осип. Говорит: «Этак всякий приедет, обживется, задолжается, после и выгнать
нельзя. Я, говорит, шутить
не буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да в тюрьму».
Анна Андреевна. Ну вот! Боже сохрани, чтобы
не поспорить!
нельзя, да и полно! Где ему смотреть на тебя? И с какой стати ему смотреть на тебя?
Послушайте, Иван Кузьмич,
нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо, которое прибывает к вам в почтовую контору, входящее и исходящее, знаете, этак немножко распечатать и прочитать:
не содержится ли нем какого-нибудь донесения или просто переписки.