Неточные совпадения
Когда Арина Петровна посылала детям выговоры
за мотовство (это случалось нередко, хотя серьезных поводов и
не было), то Порфиша всегда с смирением покорялся этим замечаниям и писал: «
Знаю, милый дружок маменька, что вы несете непосильные тяготы ради нас, недостойных детей ваших;
знаю, что мы очень часто своим поведением
не оправдываем ваших материнских об нас попечений, и, что всего хуже, по свойственному человекам заблуждению, даже забываем о сем, в чем и приношу вам искреннее сыновнее извинение, надеясь со временем от порока сего избавиться и быть в употреблении присылаемых вами, бесценный друг маменька, на содержание и прочие расходы денег осмотрительным».
Наконец он дошел до погоста, и тут бодрость окончательно оставила его. Барская усадьба смотрела из-за деревьев так мирно, словно в ней
не происходило ничего особенного; но на него ее вид произвел действие медузиной головы. Там чудился ему гроб. Гроб! гроб! гроб! — повторял он бессознательно про себя. И
не решился-таки идти прямо в усадьбу, а зашел прежде к священнику и послал его известить о своем приходе и
узнать, примет ли его маменька.
—
Не даст! А чего бы, кажется, жалеть! Дупель — птица вольная: ни кормить ее, ни смотреть
за ней — сама на свой счет живет! И дупель некупленный, и баран некупленный — а вот поди ж ты!
знает, ведьма, что дупель вкуснее баранины, — ну и
не даст! Сгноит, а
не даст! А на завтрак что заказано?
— Нет, ты погоди головой-то вертеть, — сказала она, — ты прежде выслушай! Каково мне было
узнать, что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково мне было чувствовать, что я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала, а он — на-тко! Словно вот взял, купил на базаре бирюльку —
не занадобилась, и выкинул ее
за окно! Это родительское-то благословение!
Ответы эти только разжигали Арину Петровну. Увлекаясь, с одной стороны, хозяйственными задачами, с другой — полемическими соображениями относительно «подлеца Павлушки», который жил подле и
знать ее
не хотел, она совершенно утратила представление о своих действительных отношениях к Головлеву. Прежняя горячка приобретения с новою силою овладела всем ее существом, но приобретения уже
не за свой собственный счет, а
за счет любимого сына. Головлевское имение разрослось, округлилось и зацвело.
—
Не знаю,
за что ты меня ненавидишь! — произнесла она наконец.
— Я, маменька, давно позабыл! Я только к слову говорю:
не любил меня брат, а
за что —
не знаю! Уж я ли, кажется… и так и сяк, и прямо и стороной, и «голубчик» и «братец» — пятится от меня, да и шабаш! Ан Бог-то взял да невидимо к своему пределу и приурочил!
— Вот ты меня бранишь, а я
за тебя Богу помолюсь. Я ведь
знаю, что ты это
не от себя, а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да
не только я
не рассердился, а даже перекрестил его — право!
Напротив того,
узнав об этом, она тотчас же поехала в Головлево и,
не успев еще вылезти из экипажа, с каким-то ребяческим нетерпением кричала Иудушке: «А ну-ка, ну, старый греховодник! кажи мне, кажи свою кралю!» Целый этот день она провела в полном удовольствии, потому что Евпраксеюшка сама служила ей
за обедом, сама постелила для нее постель после обеда, а вечером она играла с Иудушкой и его кралей в дураки.
После объяснения с бабушкой вечер потянулся еще вялее. Даже Арина Петровна притихла,
узнавши действительную причину приезда Петеньки. Иудушка пробовал было заигрывать с маменькой, но, видя, что она об чем-то задумывается, замолчал. Петенька тоже ничего
не делал, только курил.
За ужином Порфирий Владимирыч обратился к нему с вопросом...
— И в город поедем, и похлопочем — все в свое время сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава Богу!
не в трактире, а у родного дяди живешь! И поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь есть! А ежели кушанье какое
не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец
не захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку
за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам
не знаю, есть ли у нас?
— Бабушка и при жизни
знала. Да что это, дядя,
за выражения у вас? вчера с гитарой меня по ярмаркам посылали, сегодня об скоморошничестве разговор завели? Слышите! я
не хочу, чтоб вы так говорили!
— Что же смотреть! доктор я, что ли? совет, что ли, дать могу? Да и
не знаю я, никаких я ваших дел
не знаю!
Знаю, что в доме больная есть, а чем больна и отчего больна — об этом и
узнавать, признаться,
не любопытствовал! Вот
за батюшкой послать, коли больная трудна — это я присоветовать могу! Пошлете
за батюшкой, вместе помолитесь, лампадочки у образов засветите… а после мы с батюшкой чайку попьем!
—
Не приду, потому что ходить незачем. Кабы
за делом, я бы и без зова твоего пошел.
За пять верст нужно по делу идти —
за пять верст пойду;
за десять верст нужно — и
за десять верст пойду! И морозец на дворе, и метелица, а я все иду да иду! Потому
знаю: дело есть, нельзя
не идти!
Прежде ей никогда
не приходило в голову спросить себя, зачем Порфирий Владимирыч, как только встретит живого человека, так тотчас же начинает опутывать его целою сетью словесных обрывков, в которых ни
за что уцепиться невозможно, но от которых делается невыносимо тяжело; теперь ей стало ясно, что Иудушка, в строгом смысле,
не разговаривает, а «тиранит» и что, следовательно,
не лишнее его «осадить», дать почувствовать, что и ему пришла пора «честь
знать».
— А ты
знаешь ли, как Бог
за неблагодарность-то наказывает? — как-то нерешительно залепетал он, надеясь, что хоть напоминание о Боге сколько-нибудь образумит неизвестно с чего взбаламутившуюся бабу. Но Евпраксеюшка
не только
не пронялась этим напоминанием, но тут же на первых словах оборвала его.
— Ах-ах-ах! и
не стыдно тебе напраслину на меня говорить! А ты
знаешь ли, как Бог-то
за напраслину наказывает?
Неточные совпадения
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга.
За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он
за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви всем, чтоб
знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы
за какого-нибудь простого человека, а
за такого, что и на свете еще
не было, что может все сделать, все, все, все!
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая,
не знаю,
за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что
за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее.
Не похоже,
не похоже, совершенно
не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я
не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь
знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.