Неточные совпадения
Однажды бурмистр из дальней вотчины, Антон Васильев, окончив барыне Арине Петровне Головлевой доклад о своей поездке в Москву для сбора оброков
с проживающих по паспортам крестьян и уже получив от нее разрешение идти в людскую, вдруг как-то таинственно замялся на месте, словно бы за ним было еще какое-то слово и
дело, о котором он и решался и не решался доложить.
При этих условиях Арина Петровна рано почувствовала себя одинокою, так что, говоря по правде, даже от семейной жизни совсем отвыкла, хотя слово «семья» не сходит
с ее языка и, по наружности, всеми ее действиями исключительно руководят непрестанные заботы об устройстве семейных
дел.
То косынку у девки Анютки изрежет в куски, то сонной Васютке мух в рот напустит, то заберется на кухню и стянет там пирог (Арина Петровна, из экономии, держала детей впроголодь), который, впрочем, тут же
разделит с братьями.
Дело в том, что на Аннушку Арина Петровна имела виды, а Аннушка не только не оправдала ее надежд, но вместо того на весь уезд учинила скандал. Когда дочь вышла из института, Арина Петровна поселила ее в деревне, в чаянье сделать из нее дарового домашнего секретаря и бухгалтера, а вместо того Аннушка, в одну прекрасную ночь, бежала из Головлева
с корнетом Улановым и повенчалась
с ним.
— То-то. Мы как походом шли —
с чаями-то да
с кофеями нам некогда было возиться. А водка — святое
дело: отвинтил манерку, налил, выпил — и шабаш. Скоро уж больно нас в ту пору гнали, так скоро, что я
дней десять не мывшись был!
Так идет
дело до станции,
с которой дорога повертывает на Головлево. Только тут Степан Владимирыч несколько остепеняется. Он явно упадает духом и делается молчаливым. На этот раз уж Иван Михайлыч ободряет его и паче всего убеждает бросить трубку.
Потянулся ряд вялых, безубразных
дней, один за другим утопающих в серой, зияющей бездне времени. Арина Петровна не принимала его; к отцу его тоже не допускали.
Дня через три бурмистр Финогей Ипатыч объявил ему от маменьки «положение», заключавшееся в том, что он будет получать стол и одежду и, сверх того, по фунту Фалера [Известный в то время табачный фабрикант, конкурировавший
с Жуковым. (Примеч. М.Е. Салтыкова-Щедрина.)] в месяц. Он выслушал маменькину волю и только заметил...
Будущее, безнадежное и безвыходное, однажды блеснувшее его уму и наполнившее его трепетом,
с каждым
днем все больше и больше заволакивалось туманом и, наконец, совсем перестало существовать.
На сцену выступил насущный
день,
с его цинической наготою, и выступил так назойливо и нагло, что всецело заполнил все помыслы, все существо.
— И куда она экую прорву деньжищ
девает! — удивлялся он, досчитываясь до цифры
с лишком в восемьдесят тысяч на ассигнации, — братьям, я знаю, не ахти сколько посылает, сама живет скаредно, отца солеными полотками кормит… В ломбард! больше некуда, как в ломбард кладет.
На другой
день, утром, оба сына отправились к папеньке ручку поцеловать, но папенька ручки не дал. Он лежал на постели
с закрытыми глазами и, когда вошли дети, крикнул...
Порфирий Владимирыч почувствовал, что праздник на его улице наступил, и разошелся соловьем. Но, как истинный кровопивец, он не приступил к
делу прямо, а начал
с околичностей.
Но можем ли мы без страха даже подумать об этом, мы, от первого
дня рождения облагодетельствованные вами
с головы до ног?
Тем не менее, когда ей однажды утром доложили, что Степан Владимирыч ночью исчез из Головлева, она вдруг пришла в себя. Немедленно разослала весь дом на поиски и лично приступила к следствию, начав
с осмотра комнаты, в которой жил постылый. Первое, что поразило ее, — это стоявший на столе штоф, на
дне которого еще плескалось немного жидкости и который впопыхах не догадались убрать.
Весь
день, покуда люди шарили по лесу, она простояла у окна,
с тупым вниманием вглядываясь в обнаженную даль.
На другой
день вечером, когда ей доложили, что Степан Владимирыч проснулся, она велела позвать его в дом к чаю и даже отыскала ласковые тоны для объяснения
с ним.
С этих пор он безусловно замолчал. По целым
дням ходил по комнате, наморщив угрюмо лоб, шевеля губами и не чувствуя усталости. Временами останавливался, как бы желая что-то выразить, но не находил слова. По-видимому, он не утратил способности мыслить; но впечатления так слабо задерживались в его мозгу, что он тотчас же забывал их. Поэтому неудача в отыскании нужного слова не вызывала в нем даже нетерпения. Арина Петровна
с своей стороны думала, что он непременно подожжет усадьбу.
С этих пор для старухи начался ряд мутных
дней, посвященных насильственному покою.
Таким образом шли
дни за
днями, покуда наконец Павел Владимирыч не очутился лицом к лицу
с смертным недугом.
— Подпишет он вам «обмокни» — потом и
с судом, пожалуй, не разделаетесь, — прибавил он, — ведь Иудушка хоть и очень маменьку уважает, а
дело о подлоге все-таки начнет, и ежели по закону мамашеньку в места не столь отдаленные ушлют, так ведь он только молебен в путь шествующим отслужит!
— И вы, стрекозы, туда же в слезы! чтоб у меня этого не было! Извольте сейчас улыбаться — и
дело с концом!
Она видела, как Иудушка, покрякивая, встал
с дивана, как он сгорбился, зашаркал ногами (он любил иногда притвориться немощным: ему казалось, что так почтеннее); она понимала, что внезапное появление кровопивца на антресолях должно глубоко взволновать больного и, может быть, даже ускорить развязку; но после волнений этого
дня на нее напала такая усталость, что она чувствовала себя точно во сне.
— Он всякое утро проскомидию у себя в кабинете служит, а потом нам по кусочку просвиры дает… черствой-пречерствой! Только мы однажды
с ним штуку сделали: подсмотрели, где у него просвиры лежат, надрезали в просвире
дно, вынули мякиш да чухонского масла и положили!..
— Нет, вы представьте на другой
день его удивленье! Просвира, да еще
с маслом!
К Иудушке она не чувствовала ни ненависти, ни расположения: ей просто сделалось противно
с ним
дело иметь.
Даже ела она неохотно и мало, потому что
с нынешнего
дня приходилось есть уже не Павлово, а Иудушкино.
Что это ни на что не похоже, что они в Погорелке никого не видят, кроме попа, который к тому же постоянно, при свидании
с ними, почему-то заговаривает о
девах, погасивших свои светильники, и что вообще — «так нельзя».
Правда, она отговаривала внучек от их намерения, но слабо, без убеждения; она беспокоилась насчет ожидающего их будущего, тем более что сама не имела никаких связей в так называемом свете, но в то же время чувствовала, что разлука
с девушками есть
дело должное, неизбежное.
Дни чередовались
днями с тем удручающим однообразием, которым так богата деревенская жизнь, если она не обставлена ни комфортом, ни хозяйственным трудом, ни материалом, дающим пищу для ума.
Но покуда слезы лились, бессознательная мысль продолжала свое
дело и, незаметно для Арины Петровны, отвлекала ее от источника, породившего печальное настроение, так что через несколько минут старуха и сама
с удивлением спрашивала себя, что такое случилось
с нею.
Ночью она ворочалась
с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе, как у Христа за пазушкой!»
Днем ей по целым часам приходилось ни
с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть и душу
с кем отвести!
А не угодно ли вам будет пожаловать в Головлево
разделить со мною убогую трапезу: тогда мы одного из сих тунеядцев (именно тунеядцы, ибо мой повар Матвей преискусно оных каплунит) велим зажарить и всласть
с вами, дражайший друг, покушаем».
Напротив того, узнав об этом, она тотчас же поехала в Головлево и, не успев еще вылезти из экипажа,
с каким-то ребяческим нетерпением кричала Иудушке: «А ну-ка, ну, старый греховодник! кажи мне, кажи свою кралю!» Целый этот
день она провела в полном удовольствии, потому что Евпраксеюшка сама служила ей за обедом, сама постелила для нее постель после обеда, а вечером она играла
с Иудушкой и его кралей в дураки.
Я один раз такой секрет, такой секрет достала, что тысячу рублей давали — не открывает тот человек, да и
дело с концом!
— Нынче, маменька, и без мужа все равно что
с мужем живут. Нынче над предписаниями-то религии смеются. Дошли до куста, под кустом обвенчались — и
дело в шляпе. Это у них гражданским браком называется.
— Ах, грех какой! Хорошо еще, что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше что меня озарило. Ни праздник у нас сегодня, ни что — просто
с Введеньева
дня лампадки зажжены, — только подходит ко мне давеча Евпраксеюшка, спрашивает: «Лампадки-то боковые тушить, что ли?» А я, точно вот толкнуло меня, подумал эдак
с минуту и говорю: не тронь! Христос
с ними, пускай погорят! Ан вон оно что!
Это увещание оказывает свое действие не потому, чтобы оно заключало что-нибудь действительно убедительное, а потому что Иудушка и сам видит, что он зарапортовался, что лучше как-нибудь миром покончить
день. Поэтому он встает
с своего места, целует у маменьки ручку, благодарит «за науку» и приказывает подавать ужинать. Ужин проходит сурово и молчаливо.
Когда Володя застрелился, он отслужил по нем панихиду, записал в календаре
день его смерти и обещал и на будущее время каждогодно 23-го ноября служить панихиду «и
с литургиею».
Но он, вместо того чтобы сразу поступить таким образом,довел
дело до того, что поступок его стал всем известен, — и вот его отпустили на определенный срок
с тем, чтобы в течение его растрата была непременно пополнена.
Ах! поскорее бы эта ночь прошла! Завтра… ну, завтра пусть будет, что будет! Но что он должен будет завтра выслушать… ах, чего только он не выслушает! Завтра… но для чего же завтра? ведь есть и еще целый
день впереди… Ведь он выговорил себе два
дня собственно для того, чтобы иметь время убедить, растрогать… Черта
с два! убедишь тут, растрогаешь! Нет уж…
День потянулся вяло. Попробовала было Арина Петровна в дураки
с Евпраксеюшкой сыграть, но ничего из этого не вышло. Не игралось, не говорилось, даже пустяки как-то не шли на ум, хотя у всех были в запасе целые непочатые углы этого добра. Насилу пришел обед, но и за обедом все молчали. После обеда Арина Петровна собралась было в Погорелку, но Иудушку даже испугало это намерение доброго друга маменьки.
— И не соблазняй ты меня! — замахала на него руками Арина Петровна, — уйди ты от меня, ради Христа! еще папенька неравну услышит, скажет, что я же тебя возмутила! Ах ты, Господи! Я, старуха, отдохнуть хотела, даже задремала совсем, а он вон
с каким
делом пришел!
Всегда,
с тех пор как он начал себя помнить,
дело было поставлено так, что лучше казалось совсем отказаться от какого-нибудь предположения, нежели поставить его в зависимость от решения отца.
— Ничего я, мой друг, не знаю. Я в карты никогда не игрывал — только вот разве
с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку. И, пожалуйста, ты меня в эти грязные
дела не впутывай, а пойдем-ка лучше чайку попьем. Попьем да посидим, может, и поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом.
— А потому, во-первых, что у меня нет денег для покрытия твоих дрянных
дел, а во-вторых — и потому, что вообще это до меня не касается. Сам напутал — сам и выпутывайся. Любишь кататься — люби и саночки возить. Так-то, друг. Я ведь и давеча
с того начал, что ежели ты просишь правильно…
— Постой, попридержи свои дерзости, дай мне досказать. Что это не одни слова — это я тебе сейчас докажу… Итак, я тебе давеча сказал: если ты будешь просить должного, дельного — изволь, друг! всегда готов тебя удовлетворить! Но ежели ты приходишь
с просьбой не дельною — извини, брат! На дрянные
дела у меня денег нет, нет и нет! И не будет — ты это знай! И не смей говорить, что это одни «слова», а понимай, что эти слова очень близко граничат
с делом.
Обстоятельно расспросил он прислугу, что маменька кушала, не позволила ли себе чего лишненького, но получил ответ, что Арина Петровна уже
с месяц почти ничего не ест, а со вчерашнего
дня и вовсе отказалась от пищи.
Светильни догорали на
дне лампадок, и слышно было, как они трещали от прикосновения
с водою.
Иудушка тоже не понимал. Он не понимал, что открывавшаяся перед его глазами могила уносила последнюю связь его
с живым миром, последнее живое существо,
с которым он мог
делить прах, наполнявший его. И что отныне этот прах, не находя истока, будет накопляться в нем до тех пор, пока окончательно не задушит его.
Но наконец узнать все-таки привелось. Пришло от Петеньки письмо, в котором он уведомлял о своем предстоящем отъезде в одну из дальних губерний и спрашивал, будет ли папенька высылать ему содержание в новом его положении. Весь
день после этого Порфирий Владимирыч находился в видимом недоумении, сновал из комнаты в комнату, заглядывал в образную, крестился и охал. К вечеру, однако ж, собрался
с духом и написал...