Неточные совпадения
И в то же время писала к сыну Порфирию Владимирычу: «Как жила твоя сестрица беспутно, так и умерла, покинув
мне на шею
своих двух щенков…»
— Вот
я им ужо… подавальщикам! Сошлю балбеса к тебе в вотчину, и содержите его всем обществом на
свой счет!
—
Я его к тебе в вотчину пришлю! корми на
свой счет! — пригрозилась она бурмистру, — не на вотчинный счет, а на собственный
свой!
— Да, брат, тяпнул-таки
я на
своем веку горя, — рассказывает он, — пора и на боковую! Не объем же ведь
я ее, а куска-то хлеба, чай, как не найтись! Ты как, Иван Михайлыч, об этом думаешь?
— А деньги на что! презренный металл на что? Мало ста тысяч — двести бери!
Я, брат, коли при деньгах, ничего не пожалею, только чтоб в
свое удовольствие пожить!
Я, признаться сказать, ей и в ту пору через ефрейтора три целковеньких посулил — пять, бестия, запросила!
— Важно! — говорит он, — сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма,
мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были и у нас денежки — и нет их! Был человек — и нет его! Так-то вот и все на сем свете! сегодня ты и сыт и пьян, живешь в
свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Что ж, мой друг, и перенесешь, коли Господу Богу угодно! знаешь, в Писании-то что сказано: тяготы друг другу носите — вот и выбрал
меня он, батюшко, чтоб семейству
своему тяготы носить!
Припасла
я детям на
свой пай — пора бы и отдохнуть!
—
Мне что ж! — огрызнулся Павел Владимирыч, обеспокоенный в самом разгаре
своего занятия.
Сколько
я в
своей жизни ненависти от него видела! сколько от одних его буффонств да каверзов мучения вытерпела!
Наконец билась-билась, думаю: Господи! да коли он сам об себе радеть не хочет — неужто
я обязана из-за него, балбеса долговязого, жизнь
свою убивать!
— Стой! погоди! когда
я прикажу, тогда
свое мнение скажешь!
—
Я, маменька, бедному-то еще с большею радостью помогу! богатому что! Христос с ним! у богатого и
своего довольно! А бедный — знаете ли, что Христос про бедного-то сказал!
В Головлеве так в Головлеве ему жить! — наконец сказала она, — окружил ты
меня кругом! опутал! начал с того: как вам, маменька, будет угодно! а под конец заставил-таки
меня под
свою дудку плясать!
— Благодарю моего Бога, что не допустил
меня, наряду с холопами, предстать перед лицо
свое!
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и
я не огрызок; как-никак, а и
меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что
я без поганок-то без
своих делать буду? Ни
я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь
я, мой друг, не могу!
Иудушка пролил слезы и умолил доброго друга маменьку управлять его имением безотчетно, получать с него доходы и употреблять по
своему усмотрению, «а что вы
мне, голубушка, из доходов уделите,
я всем, даже малостью, буду доволен».
— А вы всё унываете! Нехорошо это, друг мой! ах, как нехорошо! А вы бы спросили себя: что, мол, Бог на это скажет? — Скажет: вот
я в премудрости
своей все к лучшему устрояю, а она ропщет! Ах, маменька! маменька!
—
Я, маменька, давно позабыл!
Я только к слову говорю: не любил
меня брат, а за что — не знаю! Уж
я ли, кажется… и так и сяк, и прямо и стороной, и «голубчик» и «братец» — пятится от
меня, да и шабаш! Ан Бог-то взял да невидимо к
своему пределу и приурочил!
— Вот ты
меня бранишь, а
я за тебя Богу помолюсь.
Я ведь знаю, что ты это не от себя, а болезнь в тебе говорит.
Я, брат, привык прощать —
я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же
свой язык осквернил! А
я… да не только
я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— Кто? я-то! Нет, мой друг,
я не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят, а
я по закону действую. Лошадь его в
своем лугу поймал — ну и ступай, голубчик, к мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, — и Бог с ним! А скажет, что травить не дозволяется, — нечего делать! штраф пожалуйте! По закону
я, голубчик, по закону!
— Не сделал? ну, и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим, а
своим же присным достанется.
Я вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же
мне распоряжение делать, коль скоро закон за
меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да
я остановил. Нет, говорю, нечего об распоряжениях разговаривать! Что ты
мне, брат, по милости
своей, оставишь,
я всему буду доволен, а ежели и ничего не оставишь — и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!
Напротив того, узнав об этом, она тотчас же поехала в Головлево и, не успев еще вылезти из экипажа, с каким-то ребяческим нетерпением кричала Иудушке: «А ну-ка, ну, старый греховодник! кажи
мне, кажи
свою кралю!» Целый этот день она провела в полном удовольствии, потому что Евпраксеюшка сама служила ей за обедом, сама постелила для нее постель после обеда, а вечером она играла с Иудушкой и его кралей в дураки.
— Министр не министр, а могу Бога благодарить: не растранжирила, а присовокупила. Вот и теперь поедаю от трудов
своих праведных: вишни-то в Головлеве ведь
я развела!
— И то хорошо, хоть лампадочки погорели! И то для души облегчение! Ты где садишься-то? опять, что ли, под
меня ходить будешь или крале
своей станешь мирволить?
— Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует сделаем. И его душа будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы будем покойны, что
свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это
я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед Богом!
Он
меня обидел, а
я все-таки
свой долг помню.
— Постой, попридержи
свои дерзости, дай
мне досказать. Что это не одни слова — это
я тебе сейчас докажу… Итак,
я тебе давеча сказал: если ты будешь просить должного, дельного — изволь, друг! всегда готов тебя удовлетворить! Но ежели ты приходишь с просьбой не дельною — извини, брат! На дрянные дела у
меня денег нет, нет и нет! И не будет — ты это знай! И не смей говорить, что это одни «слова», а понимай, что эти слова очень близко граничат с делом.
— А мы кстати дорогого гостя провожаем, — продолжал Иудушка, —
я давеча еще где-где встал, посмотрел в окно — ан на дворе тихо да спокойно, точно вот ангел Божий пролетел и в одну минуту
своим крылом все это возмущение усмирил!
— Ничего, брат, не высмотришь! как сказано, так и будет.
Я своего слова не изменю!
Я, с
своей стороны, все сделал; счеты по опеке привел в порядок, ничего не скрыл, не утаил — все у всех на глазах делал.
— Скончалась, мой друг! и как еще скончалась-то! Мирно, тихо, никто и не слыхал! Вот уж именно непостыдныя кончины живота
своего удостоилась! Обо всех вспомнила, всех благословила, призвала священника, причастилась… И так это вдруг спокойно, так спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это высказала: что это, говорит, как
мне вдруг хорошо! И представь себе: только что она это высказала, — вдруг начала вздыхать! Вздохнула раз, другой, третий — смотрим, ее уж и нет!
— Зачем нанимать?
свои лошади есть! Ты, чай, не чужая! Племяннушка… племяннушкой
мне приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек — слава те Господи! не пустодомом живу! Да не поехать ли и
мне вместе с тобой! И на могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
— Умер, дружок, умер и Петенька. И жалко
мне его, с одной стороны, даже до слез жалко, а с другой стороны — сам виноват! Всегда он был к отцу непочтителен — вот Бог за это и наказал! А уж ежели что Бог в премудрости
своей устроил, так нам с тобой переделывать не приходится!
— И в город поедем, и похлопочем — все в
свое время сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава Богу! не в трактире, а у родного дяди живешь! И поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь есть! А ежели кушанье какое не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот
я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не знаю, есть ли у нас?
— А почем он знает!
Я ведь смотрю на него. Он говорит, а
я смотрю да этим временем про
свое думаю.
«Сегодня
я молился и просил Боженьку, чтоб он оставил
мне мою Анниньку. И Боженька
мне сказал: возьми Анниньку за полненькую тальицу и прижми ее к
своему сердцу».
— Постой!
я не об том, хорошо или нехорошо, а об том, что хотя дело и сделано, но ведь его и переделать можно. Не только мы грешные, а и Бог
свои действия переменяет: сегодня пошлет дождичка, а завтра вёдрышка даст! А! ну-тко! ведь не бог же знает какое сокровище — театр! Ну-тко! решись-ка!
— Чай-то еще бабенькин, — первый начал разговор Федулыч, — от покойницы на донышке остался. Порфирий Владимирыч и шкатулочку собрались было увезти, да
я не согласился. Может быть, барышни, говорю, приедут, так чайку испить захочется, покуда
своим разживутся. Ну, ничего! еще пошутил: ты, говорит, старый плут, сам выпьешь! смотри, говорит, шкатулочку-то после в Головлево доставь! Гляди, завтра же за нею пришлет!
— Нет… то есть
я еще об этом не думала… Но что же дурного в том, что
я, как могу,
свой хлеб достаю?
— А вот с икоркой у
меня случай был — так именно диковинный! В ту пору
я — с месяц ли, с два ли
я только что замуж вышла — и вдруг так ли
мне этой икры захотелось, вынь да положь! Заберусь это, бывало, потихоньку в кладовую и все ем, все ем! Только и говорю
я своему благоверному: что, мол, это, Владимир Михайлыч, значит, что
я все икру ем? А он этак улыбнулся и говорит: «Да ведь ты, мой друг, тяжела!» И точно, ровно через девять месяцев после того
я и выпросталась, Степку-балбеса родила!
Некоторое время пробовал было он и на вопросы Улитушки так же отнекиваться, как отнекивался перед милым другом маменькой: не знаю! ничего
я не знаю! Но к Улитушке, как бабе наглой и, притом же, почувствовавшей
свою силу, не так-то легко было подойти с подобными приемами.
— А что
я вас хотела, баринушка, спросить, — начинала она, — как вы насчет младенца-то располагаете? сынком, что ли,
своим его сделаете, или, по примеру прочиих, в воспитательный…
— Нет, нет! боюсь
я их… не люблю! ступай… ступай! — лепетал он, выражая всем лицом
своим бесконечную гадливость.
Она
свое дело делает,
я —
свое… вот мы и поживаем!
— А ежели при этом еще так поступать, как другие… вот как соседушка мой, господин Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А
я этого не хочу.
Я говорю так: коли Бог у
меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть, так его святой воле угодно, чтоб
я вдовцом был. А ежели
я, по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе
свое нескверно содержать. Так ли, батя?
— Все-то ты кощунствуешь! — не выдержал Иудушка, — сколько раз
я и лаской, и шуточкой старался тебя от этого остеречь, а ты все
свое! Злой у тебя язык… ехидный!
— Ничего
я. Известно, мол: будет благодарить, коли благодетелев
своих отыщет.
— Право-ну! Да
я… знаешь ли ты… когда
я в департаменте служил, так за
меня директор дочь
свою выдать хотел!