Неточные совпадения
Дело в том, что на Аннушку Арина Петровна имела виды, а Аннушка не
только не оправдала ее надежд, но вместо того на весь уезд учинила скандал. Когда дочь вышла из института, Арина Петровна поселила ее в деревне, в чаянье
сделать из нее дарового домашнего секретаря
и бухгалтера, а вместо того Аннушка, в одну прекрасную ночь, бежала из Головлева с корнетом Улановым
и повенчалась с ним.
И он затопал на них ногами или, лучше сказать,
делал вид, что топает, но, в сущности,
только благосклонно шутил.
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я так тебя люблю!
И детям всегда говорю: хоть брат Павел
и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не
делал распоряжений —
и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что
и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так
и быть, уйду! Дай
только Богу помолюсь!
— Он всякое утро проскомидию у себя в кабинете служит, а потом нам по кусочку просвиры дает… черствой-пречерствой!
Только мы однажды с ним штуку
сделали: подсмотрели, где у него просвиры лежат, надрезали в просвире дно, вынули мякиш да чухонского масла
и положили!..
Мы
и бумажку видели, на которой он вычисления
делал,
только мы ее, бабушка, унесли…
Да
и нет надобности
делать предположения, а следует
только из Thйвtre Franзais отправиться в Gymnase, оттуда в Vaudeville или в Variйtйs, чтоб убедиться, что Адель везде одинаково оскверняет супружеское ложе
и везде же под конец объявляет, что это-то ложе
и есть единственный алтарь, в котором может священнодействовать честная француженка.
Но в то же время он не
только ничего не
делал, чтоб унять раздражение отца, но, напротив того, вел себя самым неосмотрительным
и дурацким образом.
— Что ты, что ты! — заметалась она, — да у меня
и денег,
только на гроб да на поминовенье осталось!
И сыта я
только по милости внучек, да вот чем у сына полакомлюсь! Нет, нет, нет! Ты уж меня оставь!
Сделай милость, оставь! Знаешь что, ты бы у папеньки попросил!
Им овладела тоска. Тем не менее он понял, что впереди оставалось
только несколько часов
и что, следовательно, надо же что-нибудь
делать. Набравшись напускной решимости, застегнувши сюртук
и пошептавши что-то на ходу, он довольно твердым шагом направился к отцовскому кабинету.
— Ах, детки, детки! — говорит он, —
и жаль вас,
и хотелось бы приласкать да приголубить вас, да, видно, нечего
делать — не судьба! Сами вы от родителей бежите, свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас
и отца с матерью. Ну,
и нечего
делать! Подумаешь-подумаешь —
и покоришься. Люди вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым побыть, чем со стариком ворчуном! Вот
и смиряешь себя,
и не ропщешь;
только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю свою!
— Что ж
делать!
И перед таким помолись! Богу ведь не киот, а молитва твоя нужна! Коли ты искренно приступаешь, так
и перед плохенькими образами молитва твоя дойдет! А коли ты
только так: болты-болты! да по сторонам поглядеть, да книксен
сделать — так
и хорошие образа тебя не спасут!
Всякому, вероятно, случалось, проходя мимо клоаки, не
только зажимать нос, но
и стараться не дышать; точно такое же насилие должен
делать над собой человек, когда вступает в область, насыщенную празднословием
и пошлостью.
Головлевский дом погружен в тьму;
только в кабинете у барина, да еще в дальней боковушке, у Евпраксеюшки, мерцает свет. На Иудушкиной половине царствует тишина, прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша, которым Порфирий Владимирыч
делает на бумаге цифирные выкладки.
И вдруг, среди общего безмолвия, в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон. Иудушка вздрагивает; губы его моментально трясутся; карандаш
делает неподлежащий штрих.
— Ты думаешь, Бог-то далеко, так он
и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он.
И там,
и тут,
и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он!
И все он видит, все слышит,
только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое
и не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
— Можно
и четвертцу.
Только зараньше я тебе говорю: кусается, друг, нынче рожь, куда как кусается! Так вот как мы с тобой
сделаем: я тебе шесть четверичков отмерить велю, а ты мне, через восемь месяцев, два четверичка приполнцу отдашь — так оно четвертца в аккурат
и будет! Процентов я не беру, а от избытка ржицей…
Вызванное головлевской поездкой (после смерти бабушки Арины Петровны) сознание, что она «барышня», что у нее есть свое гнездо
и свои могилы, что не все в ее жизни исчерпывается вонью
и гвалтом гостиниц
и постоялых дворов, что есть, наконец, убежище, в котором ее не настигнут подлые дыханья, зараженные запахом вина
и конюшни, куда не ворвется тот «усатый», с охрипшим от перепоя голосом
и воспаленными глазами (ах, что он ей говорил! какие жесты в ее присутствии
делал!), — это сознание улетучилось почти сейчас вслед за тем, как
только пропало из вида Головлево.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две
только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне
только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе
делает гримасу, когда ты отвернешься.
Судья тоже, который
только что был пред моим приходом, ездит
только за зайцами, в присутственных местах держит собак
и поведения, если признаться пред вами, — конечно, для пользы отечества я должен это
сделать, хотя он мне родня
и приятель, — поведения самого предосудительного.
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя!
Только выйду куда-нибудь, уж
и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты
и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Г-жа Простакова. На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего — то я с ним не
делала; чего
только он у меня не вытерпел! Ничем не проймешь. Ежели столбняк
и попройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Когда человек
и без законов имеет возможность
делать все, что угодно, то странно подозревать его в честолюбии за такое действие, которое не
только не распространяет, но именно ограничивает эту возможность.