Неточные совпадения
Шли годы, и из Павла Владимирыча постепенно образовывалась
та апатичная и загадочно-угрюмая личность, из которой, в конечном результате, получается человек, лишенный поступков.
Когда Арина Петровна
посылала детям выговоры за мотовство (это случалось нередко, хотя серьезных поводов и не было),
то Порфиша всегда с смирением покорялся этим замечаниям и писал: «Знаю, милый дружок маменька, что вы несете непосильные тяготы ради нас, недостойных детей ваших; знаю, что мы очень часто своим поведением не оправдываем ваших материнских об нас попечений, и, что всего хуже, по свойственному человекам заблуждению, даже забываем о сем, в чем и приношу вам искреннее сыновнее извинение, надеясь со временем от порока сего избавиться и быть в употреблении присылаемых вами, бесценный друг маменька, на содержание и прочие расходы денег осмотрительным».
— А за
то, что не каркай. Кра! кра! «не иначе, что так будет»…
пошел с моих глаз долой… ворона!
— Не помню. Кажется, что-то было. Я, брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть убей — ничего не помню. Помню только, что и деревнями
шли, и городами
шли, да еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки в
ту пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики — как только Бог спас!
— Ничего, и колбасы поедим. Походом
шли — не
то едали. Вот папенька рассказывал: англичанин с англичанином об заклад побился, что дохлую кошку съест — и съел!
— То-то. Мы как походом
шли — с чаями-то да с кофеями нам некогда было возиться. А водка — святое дело: отвинтил манерку, налил, выпил — и шабаш. Скоро уж больно нас в
ту пору гнали, так скоро, что я дней десять не мывшись был!
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт —
слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, — на
то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим по углам да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
Иудушка между
тем подъехал и по сделанной ему встрече уже заключил, что в Дубровине дело
идет к концу.
И он с
тою же пленительностью представил из себя «молодца»,
то есть выпрямился, отставил одну ногу, выпятил грудь и откинул назад голову. Все улыбнулись, но кисло как-то, словно всякий говорил себе: ну,
пошел теперь паук паутину ткать!
— Против всего нынче науки
пошли. Против дождя — наука, против вёдра — наука. Прежде бывало попросту: придут да молебен отслужат — и даст Бог. Вёдро нужно — вёдро Господь
пошлет; дождя нужно — и дождя у Бога не занимать стать. Всего у Бога довольно. А с
тех пор как по науке начали жить — словно вот отрезало: все
пошло безо времени. Сеять нужно — засуха, косить нужно — дождик!
Вообще она жила, как бы не участвуя лично в жизни, а единственно в силу
того, что в этой развалине еще хоронились какие-то забытые концы, которые надлежало собрать, учесть и подвести итоги. Покуда эти концы были еще налицо, жизнь
шла своим чередом, заставляя развалину производить все внешние отправления, какие необходимы для
того, чтоб это полусонное существование не рассыпалось в прах.
Матери же писал так: «Огурчиков, добрый друг маменька, по силе возможности,
посылаю; что же касается до индюшек,
то, сверх пущенных на племя, остались только петухи, кои для вас, по огромности их и ограниченности вашего стола, будут бесполезны.
Это до такой степени въелось в нравы, что никто даже не замечает, что тут кроется самое дурацкое противоречие, что правда жизни является рядом с правдою лицемерия и обе
идут рука об руку, до
того перепутываясь между собой, что становится затруднительным сказать, которая из этих двух правд имеет более прав на признание.
И чем живее
идет игра,
тем обильнее и чувствительнее делаются воспоминания.
Иудушка знал, что есть человек, значащийся по документам его сыном, которому он обязан в известные сроки
посылать условленное,
то есть им же самим определенное жалованье, и от которого, взамен
того, он имеет право требовать почтения и повиновения.
Он мог молиться и проделывать все нужные телодвижения — и в
то же время смотреть в окно и замечать, не
идет ли кто без спросу в погреб и т. д.
— Кто хочет свистать,
тот может для этого на конюшню
идти!
— Нет, нет, нет! Не хочу я твои пошлости слушать! Да и вообще — довольно. Что надо было высказать,
то ты высказал. Я тоже ответ тебе дал. А теперь
пойдем и будем чай пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье — и с Богом. Видишь, как Бог для тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх — и не увидишь, как доплетешься до станции!
Послали в город нарочного за лекарем, и так как больная продолжала тосковать и звать сироток,
то Иудушка собственноручно написал Анниньке и Любиньке письмо, в котором сравнивал их поведение с своим, себя называл христианином, а их — неблагодарными.
— Зачем нанимать? свои лошади есть! Ты, чай, не чужая! Племяннушка… племяннушкой мне приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек —
слава те Господи! не пустодомом живу! Да не поехать ли и мне вместе с тобой! И на могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
— Об том-то я и говорю. Потолкуем да поговорим, а потом и поедем. Благословясь да Богу помолясь, а не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь — людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а у нас,
слава Богу, не горит! Вот Любиньке —
той на ярмарку спешить надо, а тебе что! Да вот я тебя еще что спрошу: ты в Погорелке, что ли, жить будешь?
Ясно, что тут дело
шло совсем не об
том, чтобы подбирать себе общество по душе, а об
том, чтобы примоститься к какому бы
то ни было обществу, лишь бы не изнывать в одиночестве.
— Смотря по
тому, как возьмешься, мой друг. Ежели возьмешься как следует — все у тебя
пойдет и ладно и плавно; а возьмешься не так, как следует — ну, и застрянет дело, в долгий ящик оттянется.
— А
то, что нечего мне здесь делать. Что у вас делать! Утром встать — чай пить
идти, за чаем думать: вот завтракать подадут! за завтраком — вот обедать накрывать будут! за обедом — скоро ли опять чай? А потом ужинать и спать… умрешь у вас!
— Постой! я не об
том, хорошо или нехорошо, а об
том, что хотя дело и сделано, но ведь его и переделать можно. Не только мы грешные, а и Бог свои действия переменяет: сегодня
пошлет дождичка, а завтра вёдрышка даст! А! ну-тко! ведь не бог же знает какое сокровище — театр! Ну-тко! решись-ка!
Арина Петровна
то и дело наезжала из Погорелки к «доброму сыну», и под ее надзором деятельно
шли приготовления, которым покуда не давалось еще названия.
Сверх
того, она отлично знала, что Порфирий Владимирыч не способен не только на привязанность, но даже и на простое жаленье; что он держит Евпраксеюшку лишь потому, что благодаря ей домашний обиход
идет не сбиваясь с однажды намеченной колеи.
Послали за батюшкой, но, прежде нежели он успел прийти, Евпраксеюшка, в терзаниях и муках, уж разрешилась. Порфирий Владимирыч мог догадаться по беготне и хлопанью дверьми, которые вдруг поднялись в стороне девичьей, что случилось что-нибудь решительное. И действительно, через несколько минут в коридоре вновь послышались торопливые шаги, и вслед за
тем в кабинет на всех парусах влетела Улитушка, держа в руках крохотное существо, завернутое в белье.
— А потому и надо нам от гаданий да от заглядываний подальше себя держать, а быть довольными
тем, что Бог
пошлет.
Пошлет Бог тепла — мы теплу будем рады;
пошлет Бог морозцу — и морозцу милости просим! Велим пожарче печечки натопить, а которые в путь шествуют,
те в шубки покрепче завернутся — вот и тепленько нам будет!
— Я-то не
пойду, а к примеру… И не такие, друг, повороты на свете бывают! Вон в газетах пишут: какой столб Наполеон был, да и
тот прогадал, не потрафил. Так-то, брат. Сколько же тебе требуется ржицы-то?
— Что дяденька! так ништо… Только
слава, что живут, а
то и не видим их почйсть никогда!
Она покорялась этим условиям, пользовалась
теми маленькими льготами (рукоплескания, букеты, катанья на тройках, пикники и проч.), которые они ей предоставляли, но дальше этого, так сказать, внешнего распутства не
шла.
К концу зимы сестры не имели ни покровителей «настоящих», ни «постоянного положения». Они еще держались кой-как около театра, но о «Периколах» и «Полковниках старых времен» не было уж и речи. Любинька, впрочем, выглядела несколько бодрее, Аннинька же, как более нервная, совсем опустилась и, казалось, позабыла о прошлом и не сознавала настоящего. Сверх
того, она начала подозрительно кашлять: навстречу ей, видимо,
шел какой-то загадочный недуг…
В эту мрачную годину только однажды луч света ворвался в существование Анниньки. А именно, трагик Милославский 10-й прислал из Самоварнова письмо, в котором настоятельно предлагал ей руку и сердце. Аннинька прочла письмо и заплакала. Целую ночь она металась, была, как говорится, сама не своя, но наутро
послала короткий ответ: «Для чего? для
того, что ли, чтоб вместе водку пить?» Затем мрак сгустился пуще прежнего, и снова начался бесконечный подлый угар.
Одним словом, с какой стороны ни подойди, все расчеты с жизнью покончены. Жить и мучительно, и не нужно; всего нужнее было бы умереть; но беда в
том, что смерть не
идет. Есть что-то изменнически-подлое в этом озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами души, а она только обольщает и дразнит…
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды
пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь,
шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у
того и у другого.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог
послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как
пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите,
то… Только увидите, что
идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)