Неточные совпадения
А я вам доложу,
что все это напрасно-с; чиновник все тот
же, только тоньше, продувнее стал…
Конечно, и все мы этого придерживались, да все
же в меру: сидишь себе да благодушествуешь, и много-много
что в подпитии; ну,
а он, я вам доложу, меры не знал, напивался даже до безобразия лица.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи
же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни,
что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось,
а за оградой и свидетели, и все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
— Ты, говорит, думаешь,
что я и впрямь с ума спятил, так нет
же, все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит, на покаянье пошлют, потому
что я не в своем уме — свидетели есть,
что не в своем уме, —
а ты в могилке лежать будешь.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся,
а деньги все-таки отдал. На другой
же день Иван Петрович, как ни в
чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал, как она была.
Молчит Фейер, только усами, как таракан, шевелит, словно обнюхивает,
чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку,
а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку,
а городничий в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут
же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и
что это за город такой,
что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
„Куда, говорит, сестру девала?“ Замучил старуху совсем, так
что она, и умирая, позвала его да и говорит: „Спасибо тебе, ваше благородие,
что меня, старуху, не покинул, венца мученического не лишил“.
А он только смеется да говорит: „Жаль, Домна Ивановна,
что умираешь,
а теперь бы деньги надобны! да куда
же ты, старая, сестру-то девала?“
— Зачем
же? мне и здесь хорошо! — говорит его высокородие, окидывая дам орлиным взором, —
а впрочем, делай со мною
что хочешь! Извините меня, mesdames, — я здесь невольник!
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись
же ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь,
что ли, на улицу…
а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне
что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись…
а! ну, была не была! Эй, музыканты!
Мы рассуждаем в этом случае так: губерния Крутогорская хоть куда; мы тоже люди хорошие и, к тому
же, приладились к губернии так,
что она нам словно жена; и климат, и все, то есть и то и другое, так хорошо и прекрасно, и так все это славно,
что вчуже даже мило смотреть на нас,
а нам-то, пожалуй, и умирать не надо!
Однако ж я должен сознаться,
что этот возглас пролил успокоительный бальзам на мое крутогорское сердце; я тотчас
же смекнул,
что это нашего поля ягода. Если и вам, милейший мой читатель, придется быть в таких
же обстоятельствах, то знайте,
что пьет человек водку, — значит, не ревизор,
а хороший человек. По той причине,
что ревизор, как человек злущий, в самом себе порох и водку содержит.
—
А теперь
что же вы располагаете делать?
«
А все оттого,
что надо Антигоне мужа!» — замечают те
же остряки.
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И как хорош, как светел божий мир! — продолжает тот
же голос. —
Что за живительная сила разлита всюду,
что за звуки,
что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во всем организме,
а со дна души незаметно встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
И в самом деле, как бы ни была грязна и жалка эта жизнь, на которую слепому случаю угодно было осудить вас, все
же она жизнь,
а в вас самих есть такое нестерпимое желание жить,
что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
Если кто-нибудь с ним заговаривает,
а это случается лишь в тех случаях, когда желают потешиться над его простодушием, лицо его принимает радостно-благодарное выражение, участие
же в разговоре ограничивается тем,
что он повторяет последние слова своего собеседника.
— Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, — как
же вы не понимаете? Ну, вы представьте себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я из одной комиссии и пишу, теперича, к себе, в другую комиссию,
что надо вот Василию Николаичу дом починить,
а из этой-то комиссии пишу опять к себе в другую комиссию,
что, врешь, дома чинить не нужно, потому
что он в своем виде… понимаете?
mais vous concevez, mon cher, делай
же он это так, чтоб читателю приятно было; ну, представь взяточника, и изобрази там… да в конце-то, в конце-то приготовь ему возмездие, чтобы знал читатель, как это не хорошо быть взяточником…
а то так на распутии и бросит — ведь этак и понять, пожалуй, нельзя, потому
что, если возмездия нет, стало быть, и факта самого нет, и все это одна клевета…
Я даже с гордостью сознаюсь,
что когда на театре автор выводит на первый план русского мужичка и рекомендует ему отхватать вприсядку или
же, собрав на сцену достаточное число опрятно одетых девиц в телогреях, заставляет их оглашать воздух звуками русской песни, я чувствую,
что в сердце моем делается внезапный прилив,
а глаза застилаются туманом, хотя, конечно, в камаринской нет ничего унылого.
— За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое,
а я и тут способы изыскиваю… стало быть, всякий купец такому человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись иду я по улице,
а Сокуриха-купчиха смотрит из окна:"Вот, говорит, солидный какой мужчина идет"… так, стало быть, ценят
же!..
А за
что? не за вертопрашество-с!
Ну, тогда и подлинно уведал господин неверующий,
что в мощах преподобного великая сила сокрыта, и не токмо поверовал, но и в чернецы тут
же постригся,
а язык стал у него по-прежнему…
Что же хощешь ты от меня, государь лютый змей, поскудна, злющая ты гадина?"–"
А хощу я показати тебе мою сокровищницу; стерегу я ту сокровищницу денно и нощно многие тысящи лет, ни единому человечьему глазу невидимо, ни единому человечьему уху неслышимо!
Распыхался
же и сатана от погрому Пахомовнина; распалился он гневом на странницу худую, бессильную,
что эдакая ли странница бессильна,
а над хитростью его геенскою посмеялася, верных слуг его, сатаны, в земную расседину запрятала,
а казну его беззаконную всю развеяла.
— Пустяки все это, любезный друг! известно, в народе от нечего делать толкуют! Ты пойми, Архип-простота, как
же в народе этакому делу известным быть! такие, братец, распоряжения от правительства выходят,
а черный народ все равно
что мелево:
что в него ни кинут, все оно и мелет!
— Это ты, сударь, хорошо делаешь,
что папыньку с мамынькой не забываешь… да и хорошо ведь в деревне-то! Вот мои ребятки тоже стороною-то походят-походят,
а всё в деревню
же придут! в городе, бат, хорошо,
а в деревне лучше. Так-то, сударь!
—
А где
же теперь твои сыновья? — спросил я, зная наперед,
что старик ни о
чем так охотно не говорит, как о своих семейных делах.
— Какой он малоумный! Вестимо попроще против других будет, потому
что из деревни не выезжает,
а то какой
же он малоумный? как есть хрестьянин!
Но барынька, вероятно, предчувствовала,
что найдет мало сочувствия в Акиме, и потому, почти вслед за Иваном, сама вошла в горницу. Это была маленькая и худощавая старушка, державшаяся очень прямо, с мелкими чертами лица, с узенькими и разбегающимися глазками, с остреньким носом, таковым
же подбородком и тонкими бледными губами. Одета она была в черный коленкоровый капот, довольно ветхий, но чистый; на плечах у нее был черный драдедамовый платок,
а на голове белый чепчик, подвязанный у подбородка.
— Выиграла я или не выиграла, это дело стороннее-с,
а должна
же я была за оскорбление моей чести вступиться, потому
что друга моего Федора Гаврилыча со мной нет, и следственно, защитить меня, сироту, некому…
Согласитесь, милостивый государь, могла ли я в чем-нибудь благодетельнице моей отказать?
а если не могла отказать, то, следственно, в
чем же тут моя вина состоит?
А Иван Карлыч на то намекают,
что я здесь нахожусь под надзором по делу об избитии якобы некоего Свербило-Кржемпоржевского, так я на это имел свои резоны-с; да к тому
же тут есть еще «якобы», стало быть, еще неизвестно, кто кого раскровенил-с.
Разбитной. Отчего
же перед князем,
а не передо мной? поверьте, милая Анна Ивановна,
что я сумею вполне оценить…
Забиякин. Ваше сиятельство изволите говорить: полицеймейстер! Но неужели
же я до такой степени незнаком с законами,
что осмелился бы утруждать вас, не обращавшись прежде с покорнейшею моею просьбой к господину полицеймейстеру! Но он не внял моему голосу, князь, он не внял голосу оскорбленной души дворянина… Я старый слуга отечества, князь; я, может быть, несколько резок в моей откровенности, князь,
а потому не имею счастия нравиться господину Кранихгартену… я не имею утонченных манер, князь…
И ведь все-то он этак! Там ошибка какая ни на есть выдет: справка неполна, или законов нет приличных — ругают тебя, ругают, — кажется, и жизни не рад;
а он туда
же, в отделение из присутствия выдет да тоже начнет тебе надоедать: «Вот, говорит, всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно смотреть на него.
А станешь ему, с досады, говорить:
что же, мол, вы сами-то, Яков Астафьич, не смотрите? — «Да где уж мне! — говорит, — я, говорит, человек старый, слабый!» Вот и поди с ним!
«Вы, говорит, ваше превосходительство, в карты лапти изволите плесть; где ж это видано, чтоб с короля козырять, когда у меня туз один!»
А он только ежится да приговаривает: «
А почем
же я знал!»
А что тут «почем знал», когда всякому видимо, как Порфирий Петрович с самого начала покрякивал в знак одиночества…
Дернов. То-то вот и есть,
что наш брат хам уж от природы таков: сперва над ним глумятся,
а потом, как выдет на ровную-то дорогу, ну и норовит все на других выместить. Я, говорит, плясал, ну, пляши
же теперь ты,
а мы, мол, вот посидим, да поглядим, да рюмочку выкушаем, покедова ты там штуки разные выкидывать будешь.
Скопищев (с испугом).
Что ты?
что ты?
а кто
же тебе кровать-то подарил под свадьбу?
Цена-то сегодня полтина,
а завтра она рубль; ты думаешь, как бы тебе польза, аи выходит,
что тебе
же шею наколотят; вот и торгуй!
Ижбурдин. Какие они, батюшка, товарищи? Вот выпить, в три листа сыграть — это они точно товарищи,
а помочь в коммерческом деле — это, выходит, особь статья. По той причине,
что им
же выгоднее, коли я опоздаю ко времени,
а как совсем затону — и того лучше. Выходит,
что коммерция,
что война — это сюжет один и тот
же. Тут всякий не то чтоб помочь,
а пуще норовит как ни на есть тебя погубить, чтоб ему просторнее было. (Вздыхает.)
Ижбурдин.
А как бы вам объяснить, ваше благородие? Называют это и мошенничеством, называют и просто расчетом — как на
что кто глядит. Оно конечно, вот как тонешь, хорошо, как бы кто тебе помог,
а как с другого пункта на дело посмотришь, так ведь не всякому
же тонуть приходится. Иной двадцать лет плавает, и все ему благополучно сходит: так ему-то за
что ж тут терять? Это ведь дело не взаимное-с.
Это, ваше благородие, всё враги нашего отечества выдумали, чтоб нас как ни на есть с колеи сбить.
А за ними и наши туда
же лезут — вон эта гольтепа,
что негоциантами себя прозывают. Основательный торговец никогда в экое дело не пойдет, даже и разговаривать-то об нем не будет, по той причине,
что это все одно,
что против себя говорить.
А всему виной моя самонадеянность… Я думал, в кичливом самообольщении,
что нет той силы, которая может сломить энергию мысли, энергию воли! И вот оказывается,
что какому-то неопрятному, далекому городку предоставлено совершить этот подвиг уничтожения. И так просто! почти без борьбы! потому
что какая
же может быть борьба с явлениями, заключающими в себе лишь чисто отрицательные качества?
Да; жалко, поистине жалко положение молодого человека, заброшенного в провинцию! Незаметно, мало-помалу, погружается он в тину мелочей и, увлекаясь легкостью этой жизни, которая не имеет ни вчерашнего, ни завтрашнего дня, сам бессознательно делается молчаливым поборником ее.
А там подкрадется матушка-лень и так крепко сожмет в своих объятиях новобранца,
что и очнуться некогда. Посмотришь кругом: ведь живут
же добрые люди, и живут весело — ну, и сам станешь жить весело.
— Ну,
что же! — отвечает Гриша, — пожалуй! заставляйте меня всякой козявке служить! известно, вы господа,
а мы холопы!
Вот-с и говорю я ему: какая
же, мол, нибудь причина этому делу да есть,
что все оно через пень-колоду идет, не по-божески, можно сказать,
а больше против всякой естественности?"
А оттого, говорит, все эти мерзости,
что вы, говорит, сами скоты, все это терпите; кабы, мол, вы разумели,
что подлец подлец и есть,
что его подлецом и называть надо, так не смел бы он рожу-то свою мерзкую на свет божий казать.
А ты вот мне
что скажи: говоришь ты,
что не мы для него,
а он для нас поставлен,
а самих-то ты нас, ваше благородие, и скотами и баранами обзываешь — как
же это так?
А того и не догадается,
что коли все такую мысль в голове держать будут, — ведь почем знать! может, и все когда-нибудь образованные будут! — так кому
же пеньки-то считать?
Мужик, конечно, не понимает,
что бывают
же на свете такие вещи, которые сами себе целью служат, сами собою удовлетворяются; он смотрит на это с своей материяльной, узенькой, так сказать, навозной точки зрения, он думает,
что тут речь идет об его беспорядочных поползновениях,
а не о рабочей силе — ну, и лезет…
А какая
же мне надобность,
что там Куземка или Прошка пойдет в рекруты: разве для государства это не все равно, je vous demande un peu?"[я вас спрашиваю (франц.).]
Да вы поймите, поймите
же наконец,
что нечего рассуждать о том,
что было бы, если б мы вверх ногами,
а не головой ходили!
А потому все эти нелепые толки о самобытном развитии в высшей степени волнуют меня.