Неточные совпадения
Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от города, и звуки касаются слуха вашего безразлично, в виде общего гула, как будто
весь воздух полон чудной музыки, как будто
все вокруг вас живет и дышит; и если вы когда-нибудь были ребенком, если у вас было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами; и внезапно воскреснет в вашем
сердце вся его свежесть,
вся его впечатлительность,
все верованья,
вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт и которая так долго и так всецело утешала ваше существование.
Вот и она, крутогорская звезда, гонительница знаменитого рода князей Чебылкиных — единственного княжеского рода во
всей Крутогорской губернии, — наша Вера Готлибовна, немка по происхождению, но русская по складу ума и
сердца!
Как подходишь, где
всему происшествию быть следует, так не то чтоб прямо, а бочком да ползком пробирешься, и сердце-то у тебя словно упадет, и в роту сушить станет.
Не радуют
сердца ни красоты природы, ни шум со
всех сторон стремящихся водных потоков; напротив того, в душе поселяется какое-то тупое озлобление против
всего этого: так бы, кажется, взял да и уехал, а уехать-то именно и нельзя.
Папа Порфирия Петровича был сельский пономарь; maman — пономарица. Несомненно, что герою нашему предстояла самая скромная будущность, если б не одно обстоятельство. Известно, что в древние времена по селам и
весям нашего обширного отечества разъезжали благодетельные гении, которые замечали природные способности и необыкновенное остроумие мальчиков и затем, по влечению своих добрых
сердец, усердно занимались устройством судеб их.
— Все-то, — говорит, — у меня, Татьяна Сергеевна,
сердце изныло, глядя на вас, какое вы с этим зверем тиранство претерпеваете. Ведь достанется же такое блаженство — поди кому! Кажется, ручку бы только… так бы и умер тут, право бы, умер!
Однажды пришла ему фантазия за один раз
всю губернию ограбить — и что ж? Изъездил, не поленился,
все закоулки, у исправников
все карманы наизнанку выворотил, и, однако ж, не слышно было ропота, никто не жаловался. Напротив того, радовались, что первые времена суровости и лакедемонизма [16] прошли и что
сердце ему отпустило. Уж коли этакой человек возьмет, значит, он и защищать сумеет. Выходит, что такому лицу деньги дать —
все равно что в ломбард их положить; еще выгоднее, потому что проценты больше.
Княжна понимает
все это и, по-видимому, покоряется своей судьбе; но это только по-видимому, потому что жизнь еще сильным ключом бьет в ее
сердце и громко предъявляет свои права.
Очевидно, что такие сафические мысли [20] могут осаждать голову только в крайних и не терпящих отлагательства «случаях». Княжна плачет, но мало-помалу источник слез иссякает; на сцену выступает
вся желчь, накопившаяся на дне ее тридцатилетнего
сердца; ночь проводится без сна, среди волнений, порожденных злобой и отчаяньем… На другой день зеркало имеет честь докладывать ее сиятельству, что их личико желто, как выжатый лимон, а глаза покрыты подозрительною влагой…
И между тем
сердце говорит громче, нежели
все доводы рассудка;
сердце дрожит и сжимается, едва заслышит княжна звуки голоса Техоцкого, как дрожит и сжимается мышонок, завидев для себя неотразимую смерть в образе жирного, самодовольного кота.
Тебя с днем ангела, сестра, я поздравляю,
Сестра! любимица зиждителя небес!
От
сердца полноты
всех благ тебе желаю,
И чтоб коварный ветр малютку не унес…
Если
все ее поступки гласны, то это потому, что в провинции вообще сохранение тайны — вещь материяльно невозможная, да и притом потребность благотворения не есть ли такая же присущая нам потребность, как и те движения
сердца, которые мы всегда привыкли считать законными?
И
вся эта толпа пришла сюда с чистым
сердцем, храня, во
всей ее непорочности, душевную лепту, которую она обещала повергнуть к пречестному и достохвальному образу божьего угодника.
— А какая у него одежа? пониток черный да вериги железные — вот и одежа
вся. Известно, не без того, чтоб люди об нем не знали; тоже прихаживали другие и милостыню старцу творили: кто хлебца принесет, кто холстеца, только мало он принимал, разве по великой уж нужде. Да и тут, сударь, много раз при мне скорбел, что по немощи своей, не может совершенно от мира укрыться и полным
сердцем всего себя богу посвятить!
— Нашего брата, странника, на святой Руси много, — продолжал Пименов, — в иную обитель придешь, так даже
сердце не нарадуется, сколь тесно бывает от множества странников и верующих. Теперь вот далеко ли я от дому отшел, а и тут попутчицу себе встретил, а там: что ближе к святому месту подходить станем, то больше народу прибывать будет; со
всех, сударь, дорог
всё новые странники прибавляются, и придешь уж не один, а во множестве… так, что ли, Пахомовна?
Впрочем, он нрава малообщительного, больше молчит, и во время
всей последующей сцены исключительно занимается всякого рода жеваньем, в рекреационное же время вздыхает и пускает страстные взоры в ту сторону, где находится Аксинья Ивановна, на
сердце которой он имеет серьезные виды.
Конечно, князь, другой на моем месте, как благородный человек, произвел бы тут дебоширство, но я усмирил волнение негодующего
сердца и положил
всю надежду на бога…
Рыбушкин (почти засыпает). Ну да… дда! и убью! ну что ж, и убью! У меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в
сердце рана… и
все от него… от этого титулярного советника… так вот и сосет, так и сосет… А ты на нее не смотри… чаще бей… чтоб помнила, каков муж есть… а мне… из службы меня выгнали… а я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный какой — ей-богу, не виноват… это она
все…
все Палашка!.. ведьма ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит его.)
И как скоро, как беспрепятственно совершается процесс этого превращения! С какою изумительною быстротой поселяется в
сердце вялость и равнодушие ко
всему, потухает огонь любви к добру и ненависти ко лжи и злу! И то, что когда-то казалось и безобразным и гнусным, глядит теперь так гладко и пристойно, как будто
все это в порядке вещей, и так ему и быть должно.
А мне ли не твердили с детских лет, что покорностью цветут города, благоденствуют селения, что она дает силу и крепость недужному на одре смерти, бодрость и надежду истомленному работой и голодом, смягчает
сердца великих и сильных, открывает двери темницы забытому узнику… но кто исчислит
все твои благодеяния,
все твои целения, о матерь
всех доблестей?
О провинция! ты растлеваешь людей, ты истребляешь всякую самодеятельность ума, охлаждаешь порывы
сердца, уничтожаешь
все, даже самую способность желать!
И отчего
все эти воспоминания так ясно, так отчетливо воскресают передо мной, отчего
сердцу делается от них жутко, а глаза покрываются какою-то пеленой? Ужели я еще недостаточно убил в себе всякое чувство жизни, что оно так назойливо напоминает о себе, и напоминает в такое именно время, когда одно представление о нем может поселить в
сердце отчаяние, близкое к мысли о самоубийстве!
Помню я и школу, но как-то угрюмо и неприветливо воскресает она в моем воображении… Нет, я сегодня настроен гак мягко, что
все хочу видеть в розовом свете… прочь школу!"Но отчего же вдруг будто дрогнуло в груди моей
сердце, отчего я сам слышу учащенное биение его?
То была первая, свежая любовь моя, то были первые сладкие тревоги моего
сердца! Эти глубокие серые глаза, эта кудрявая головка долго смущали мои юношеские сны.
Все думалось."Как хорошо бы погладить ее, какое бы счастье прильнуть к этим глазкам, да так и остаться там жить!"
Для
всех воскрес Христос! Он воскрес и для тебя, мрачный и угрюмый взяточник, для тебя, которого зачерствевшее
сердце перестало биться для
всех радостей и наслаждений жизни, кроме наслаждений приобретения и неправды. В этот великий день и твоя душа освобождается от тяготевших над нею нечистых помыслов, и ты делаешься добр и милостив, и ты простираешь объятия, чтобы заключить в них брата своего.
Он воскрес и для вас, бедные заключенники, несчастные, неузнанные странники моря житейского! Христос сходивший в ад, сошел и в ваши
сердца и очистил их в горниле любви своей. Нет татей, нет душегубов, нет прелюбодеев!
Все мы братия,
все мы невинны и чисты перед гласом любви,
всё прощающей
всё искупляющей… Обнимем же друг друга и
всем существом своим возгласим:"Други! братья! воскрес Христос!"
Но ты ласково сдерживаешь их нетерпение; ты знаешь, что в этот день придут к тебе разговеться такие же труженики, как и ты сам, не получившие, быть может, на свою долю ничего из «остаточков»;
сердце твое в этот день для
всех растворяется; ты любишь и тоскуешь только о том, что не можешь
всех насытить,
всех напитать во имя Христа-искупителя.
Если злоба и желчь недостаточно сосут мое
сердце, я напрягаю
все силы, чтоб искусственными средствами произвести в себе болезнь печени.
Впоследствии времени я увидел эту самую женщину на площади, и, признаюсь вам,
сердце дрогнуло-таки во мне, потому что в частной жизни я все-таки остаюсь человеком и с охотою соболезную
всем возможным несчастиям…
— Знаете, — продолжал он, помолчав с минуту, — странная вещь! никто меня здесь не задевает,
все меня ласкают, а между тем в
сердце моем кипит какой-то страшный, неистощимый источник злобы против
всех их!
Нет, я злобствую потому, что вижу на их лицах улыбку и веселие, потому что знаю, что в
сердцах их царствует то довольство, то безмятежие, которых я, при
всех своих благонамеренных и высоконравственных воззрениях, добиться никак не могу…
Весною поют на деревьях птички; молодостью, эти самые птички поселяются на постоянное жительство в
сердце человека и поют там самые радостные свои песни; весною, солнышко посылает на землю животворные лучи свои, как бы вытягивая из недр ее
всю ее роскошь,
все ее сокровища; молодостью, это самое солнышко просветляет
все существо человека, оно, так сказать, поселяется в нем и пробуждает к жизни и деятельности
все те богатства, которые скрыты глубоко в незримых тайниках души; весною, ключи выбрасывают из недр земли лучшие, могучие струи свои; молодостью, ключи эти, не умолкая, кипят в жилах, во
всем организме человека; они вечно зовут его, вечно порывают вперед и вперед…
Оттепель — пробуждение в самом человеке
всех сладких тревог его
сердца,
всех лучших его побуждений; оттепель же — возбуждение
всех животных его инстинктов.
— А
все оттого, что вот здесь, в этом
сердце, жар обитает!
все оттого, хочу я сказать, что в этой вот голове свет присутствует, что всякую вещь понимаешь так, как она есть, — ну, и спокоен!
Только и разговору у нас в этот раз было. Хотел я подойти к ней поближе, да робостно: хотенье-то есть, а силы нетутка. Однако, стало быть, она заприметила, что у меня
сердце по ней измирает: на другой день и опять к колодцу пришла. Пришел и я. Известно, стою у сруба да молчу, даже ни слова молвить не могу: так, словно
все дыханье умерло, дрожу
весь — и
вся недолга. В этот раз она уж сама зачала.
По
всему было видно, что, на свободе, он пользовался особенным благоволением со стороны дамского пола, прикосновение к которому везде и всегда смягчает
сердца и нравы.
Тщетно я обращался ко
всем властям земным о допущении меня к преподаванию наук сих; тщетно угрожал им карою земною и небесною; тщетно указывал на растление, царствующее в
сердцах чиновнических — тщетно!
Горько сделалось родителю; своими глазами сколько раз я видал, как он целые дни молился и плакал. Наконец он решился сам идти в Москву. Только бог не допустил его до этого; отъехал он не больше как верст сто и заболел. Вам, ваше благородие, оно, может, неправдой покажется, что вот простой мужик в такое большое дело
все свое, можно сказать,
сердце положил. Однако это так.
Пошел я в свою келью, а дорогой у меня словно
сердце схватило; пойду, думаю, к отцу Мартемьяну; он хошь и не любил меня, а
все же старика Асафа, чай, помнит: может, и придумаем с ним что-нибудь на пользу душе.
Все, думаю, распознать прежде надо, нечем на что-нибудь решиться. Да на что ж и решаться-то? думаю. Из скитов бежать? Это
все одно что в острог прямо идти, по той причине, что я и бродяга был, и невесть с какими людьми спознался. Оставаться в лесах тоже нельзя: так мне
все там опостылело, что глядеть-то
сердце измирает… Господи!
— Это ты говоришь"за грехи", а я тебе сказываю, что грех тут особь статья. Да и надобно ж это дело порешить чем-нибудь. Я вот сызмальства будто
все эти каверзы терпела: и в монастырях бывала, и в пустынях жила, так
всего насмотрелась, и знашь ли, как на сердце-то у меня нагорело… Словно кора, право так!
Скрепя
сердце вы располагаетесь на берегу, расстилаете ковер под тенью дерева и ложитесь; но сон не смыкает глаз ваших, дорога и весенний жар привели
всю кровь вашу в волнение, и после нескольких попыток заставить себя заснуть вы убеждаетесь в решительной невозможности такого подвига.
— Где ты пропадал? нет, ты скажи, где ты пропадал? — закричал я, вдруг почувствовав в
сердце новый прилив гнева и нетерпения при виде этого господина, который своею медленностию мог порвать
всю нить соображений, обуревавших мою голову.
А если следствие предстоит серьезное и запутанное, сколько самых разнородных ощущений теснится в
сердце, как тонко делается чутье, как настораживаются
все чувства!
Следователь перестает на время быть человеком и принимает
все свойства бесплотного существа: способность улетучиваться, проникать и проникаться и т. Д. И сколько страха, сколько ожиданий борется в одно и то же время в его
сердце!
Признаюсь откровенно, слова эти всегда производили на меня действие обуха, внезапно и со
всею силой упавшего на мою голову. Я чувствую во
всем моем существе какое-то страшное озлобление против преступника, я начинаю сознавать, что вот-вот наступает минута, когда эмпирик возьмет верх над идеалистом, и пойдут в дело кулаки, сии истинные и нелицемерные помощники во
всех случаях, касающихся человеческого
сердца. И много мне нужно бывает силы воли, чтобы держать руки по швам.
И сам, знаете, смеется, точно и взаправду ему смешно, а я уж вижу, что так бы, кажется, и перегрыз он горло, если б только власть его была. Да мне, впрочем, что! пожалуй, внутре-то у себя хоть как хочешь кипятись! Потому что там хочь и мыши у тебя на
сердце скребут, а по наружности-то
всё свою музыку пой!
Все темные горести,
все утраченные надежды,
все душевные недуги,
все, что так болезненно назревало в моем
сердце,
все это мгновенно встает передо мною…