Неточные совпадения
Не то чтобы он отличался великолепными зданиями, нет в нем садов семирамидиных, ни одного даже трехэтажного дома не встретите вы в длинном ряде улиц,
да и улицы-то всё немощеные; но
есть что-то мирное, патриархальное во всей его физиономии, что-то успокоивающее душу в тишине, которая царствует на стогнах его.
Иногда только он вздохнет
да промолвит: «Господи! кабы не
было блох
да становых, что бы это за рай, а не жизнь
была!» — вздохнет и смирится пред рукою Промысла, соделавшего и Киферона, птицу сладкогласную, и гадов разных.
Пробовали
было они поначалу, когда деньги еще кой-какие водились, на свой капитал торговать,
да нет, не спорится!
Да, я люблю тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего сочувствия к тебе, а потому собственно, что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много
есть путей служить общему делу; но смею думать, что обнаружение зла, лжи и порока также не бесполезно, тем более что предполагает полное сочувствие к добру и истине.
А ты себе сидишь, натурально, в избе
да посмеиваешься, а часом и сотского к ним вышлешь: „
Будет, мол, вам разговаривать — барин сердится“.
— Э-э-эх, ребятушки,
да как же с батюшкой-царем-то
быть! ведь ему деньги надобны; вы хошь бы нас, своих начальников, пожалели!
И все это ласковым словом, не то чтоб по зубам
да за волосы: „Я, дескать, взяток не беру, так вы у меня знай, каков я
есть окружной!“ — нет, этак лаской
да жаленьем, чтоб насквозь его, сударь, прошибло!
— Ну, ступайте с богом,
да вперед
будьте умнее.
Да и времена
были тогда другие: нынче об таких случаях и дел заводить не велено, а в те поры всякое мертвое тело
есть мертвое тело.
Убиица-то он один,
да знакомых
да сватовей у него чуть не целый уезд; ты вот и поди перебирать всех этих знакомых,
да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу оговаривал:
был, мол, в таком-то часу у такого-то крестьянина? не пошел ли от него к такому-то? а часы выбирай те, которые нужно… ну, и привлекай, и привлекай.
А то
была у нас и такая манера: заведешь, бывало, следствие, примерно хоть по конокрадству; облупишь мошенника,
да и пустишь на волю.
Да только засвистал свою любимую „При дороженьке стояла“, а как
был чувствителен и не мог эту песню без слез слышать, то и прослезился немного. После я узнал, что он и впрямь велел сотским тело-то на время в овраг куда-то спрятать.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не
будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили,
да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и все как следует устроено: погиб Иван Петрович,
да и все тут.
Мещанинишку выгнали,
да на другой день не смотря и забрили в присутствии. А имперьяльчики-то с полу подняли! Уж что смеху у нас
было!
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович, как ни в чем не бывало. И долго от нас таился,
да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал, как она
была.
Однако пошли тут просьбы
да кляузы разные, как водится, и всё больше на одного заседателя. Особа
была добрая, однако рассвирепела. „Подать, говорит, мне этого заседателя“.
—
Да жизни не пожалею, Иван Петрович,
будь благодетель.
Убьют они это зайца, шкуру с него сдерут,
да так, не потроша, и кидают в котел варить, а котел-то не чищен, как сделан; одно слово, смрад нестерпимый, а они ничего,
едят всё это месиво с аппетитом.
Получил Иван Петрович указ из суда — скучно ехать, даль ужасная! — однако вспомнил, что мужик зажиточный, недели с три пообождал,
да как случилось в той стороне по службе
быть, и к нему заодно заехал.
Так вот-с какие люди бывали в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр
был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами в карман лезут; нет, ты подумай
да прожект составь, а потом и пользуйся.
Дело
было зимнее; мертвое-то тело надо
было оттаять; вот и повезли мы его в что ни на
есть большую деревню, ну, и начали, как водится, по домам возить
да отсталого собирать.
Снаружи-то он будто и не злобствует,
да и внутри, может, нет у него на тебя негодования, однако хуже этого человека на всем свете не сыщешь: весь как
есть злющий.
Напишут это из губернии — рыбу непременно к именинам надо,
да такая чтоб
была рыба, кит не кит, а около того.
Мечется Фейер как угорелый, мечется и день и другой —
есть рыба,
да все не такая, как надо: то с рыла вся в именинника вышла, скажут: личность; то молок мало, то пером не выходит, величественности настоящей не имеет.
Как подходишь, где всему происшествию
быть следует, так не то чтоб прямо, а бочком
да ползком пробирешься, и сердце-то у тебя словно упадет, и в роту сушить станет.
Не то чтоб полная
была или краснощекая, как наши барыни, а шикая
да беленькая вся, словно будто прозрачная.
Глаза у ней
были голубые,
да такие мягкие
да ласковые, что, кажется, зверь лютый — и тот бы не выдержал — укротился.
Известно, могла бы она и попридерживать его при случае,
да уж очень смирна
была; ну, и он тоже осторожность имел, во все эти дрязги ее не вмешивал.
Прислан
был к нам Фейер из другого города за отличие, потому что наш город торговый и на реке судоходной стоит. Перед ним
был городничий, старик, и такой слабый
да добрый. Оседлали его здешние граждане. Вот приехал Фейер на городничество, и сзывает всех заводчиков (а у нас их не мало, до пятидесяти штук в городе-то).
Отпустил его домой,
да не одного, а с сотским. Принес заводчик деньги,
да все думает, не
будет ли милости, не согласится ли на двести рублев. Сосчитал Фейер деньги и положил их в карман.
Да и мало ли еще случаев
было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить
да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась,
да штука-то в том, что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
Ну, если
да они скажут, что «я, дескать, с такими канальями хлеба
есть не хочу!» — а этому ведь бывали примеры.
— Экой народ безобразный! зовет
есть, словно не знает, кого зовет! Рыба
да рыба — обрадовался, что река близко!
Ел, кажется, пропасть, а в животе бурчит, точно три дня не едал! И изжога эта… Эй, Кшецынский!
—
Да ты попробуй прежде,
есть ли сахар, — сказал его высокородие, — а то намеднись, в Окове, стряпчий у меня целых два стакана без сахару
выпил… после уж Кшецынский мне это рассказал… Такой, право, чудак!.. А благонравный! Я, знаешь, не люблю этих вот, что звезды-то с неба хватают; у меня главное, чтоб
был человек благонравен и предан…
Да ты, братец, не торопись, однако ж, а не то ведь язык обожжешь!
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе —
выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу!
да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну,
была не
была! Эй, музыканты!
— Но я, однако, принял свои меры! Я сказал Маремьянкину, что знать ничего не хочу, чтоб
была отыскана голова! Это меня очень-очень огорчило! Ça ma bouleversé! [Это меня потрясло! (франц.)] Я, знаете, тружусь, забочусь… и вдруг такая неприятность! Головы найти не могут!
Да ведь где же нибудь она спрятана, эта голова! Признаюсь, я начинаю колебаться в мнении о Маремьянкине; я думал, что он усердный, — и что ж!
Была вдова Поползновейкина,
да и та спятила: «Ишь, говорит, какие у тебя ручищи-то! так, пожалуй, усахаришь, что в могилу ляжешь!» Уж я каких ей резонов не представлял: «Это, говорю, сударыня, крепость супружескую обозначает!» — так куда тебе!
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая, что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец,
есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете, человек военный, долго не думаю: кушак
да шапку или, как сказал мудрец, omnia me cum me… [Все свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну,
да все равно! слава богу, теперь уж недалечко и до места.
«Это, говорю, ваше превосходительство, мой брат, а ваш старинный друг и приятель!» — «А,
да, говорит, теперь припоминаю! увлечения молодости!..» Ну, доложу вам, я не вытерпел! «А вы, говорю, ваше превосходительство, верно и в ту пору канальей изволили
быть!..» Так и ляпнул.
И не то чтоб стар
был — всего лет не больше тридцати — и из себя недурен, и тенор такой сладкий имел,
да вот поди ты с ним! рассудком уж больно некрепок
был, не мог сносить сивушьего запаха.
А он все молчит
да вздыхает: глуп еще, молод
был. Видит она, что малый-то уж больно прост, без поощренья ничего с ним не сделаешь.
Дело
было весеннее: на полях травка только что показываться стала, и по ночам морозцем еще порядочно прихватывало. Снял он с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей на плеча,
да как стал застегивать, руки-то и не отнимаются; а коленки пуще дрожат и подгибаются. А она так-то ласково на него поглядывает
да по головке рукой гладит.
— Вот, — говорит, — кабы у меня муж такой красавчик
да умница
был, как вы, Евсигней Федотыч…
Вот однажды, в темную осеннюю ночь, слышат караульщики, что к господской конторе кто-то ползком-ползком пробирается; затаили они дыхание,
да и ждут, что
будет.
По тринадцатому году отдали Порфирку в земский суд, не столько для письма, сколько на побегушки приказным за водкой в ближайший кабак слетать. В этом почти единственно состояли все его занятия, и, признаться сказать не красна
была его жизнь в эту пору: кто за волоса оттреплет, кто в спину колотушек надает;
да бьют-то всё с маху, не изловчась, в такое место, пожалуй, угодит, что дух вон. А жалованья за все эти тиранства получал он всего полтора рубля в треть бумажками.
Однажды сидит утром исправник дома, чай
пьет; по правую руку у него жена, на полу детки валяются; сидит исправник и блаженствует. Помышляет он о чине асессорском, ловит мысленно таких воров и мошенников, которых пять предместников его
да и сам он поймать не могли. Жмет ему губернатор руку со слезами на глазах за спасение губернии от такой заразы… А у разбойников рожи-то, рожи!..
—
Да не
будет ли вашей милости мне тысячки две-с, не в одолжение, а так, дарственно, за труды-с.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая
была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет
да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла!
да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
И за всем тем чтоб
было с чиновниками у него фамильярство какое — упаси бог! Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка», а явись ты к нему в форме,
да коли на обед звать хочешь, так зови толком: чтоб и уха из живых стерлядей
была, и тосты по порядку, как следует.
Не боялся он также, что она выскользнет у него из рук; в том городе, где он жил и предполагал кончить свою карьеру, не только человека с живым словом встретить
было невозможно, но даже в хорошей говядине ощущалась скудость великая; следовательно, увлечься или воспламениться
было решительно нечем,
да притом же на то и ум человеку дан, чтоб бразды правления не отпускать.