Неточные совпадения
— Аким, Аким Сергеев, — торопливо отвечает голос. Ваше любопытство заинтересовано; вы посылаете разведать,
что происходит у вас в соседях, и узнаете,
что еще перед вами приехал сюда становой для производства следствия да вот так-то день-деньской и мается.
Вот как видят,
что время уходит — полевая-то работа не ждет, — ну, и начнут засылать сотского: „Нельзя ли, дескать, явить милость, спросить, в
чем следует?“ Тут и смекаешь: коли ребята сговорчивые, отчего ж им удовольствие не сделать, а коли больно много артачиться станут, ну и
еще погодят денек-другой.
Увидят,
что человек-то дельный, так и поддадутся, да и как
еще: прежде по гривенке, может, просил, а тут — шалишь! по три пятака, дешевле не моги и думать.
Уж это, я вам доложу, самое последнее дело, коли человек белокурый да суров
еще: от такого ни в
чем пардону себе не жди.
Да и мало ли
еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз,
что умерла у нас старуха раскольница и
что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом.
Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том,
что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
Алексей Дмитрич очень хорошо сознавал,
что на месте Желвакова он бы и не так
еще упарил лошадей, но порядок службы громко вопиял о мыле и щелоке, и мыло и щелок были употреблены в дело.
Между тем для Дмитрия Борисыча питие чая составляло действительную пытку. Во-первых, он пил его стоя; во-вторых, чай действительно оказывался самый горячий, а продлить эту операцию значило бы сневежничать перед его высокородием, потому
что если их высокородие и припускают, так сказать, к своей высокой особе, то это
еще не значит, чтоб позволительно было утомлять их зрение исполнением обязанностей, до дел службы не относящихся.
Живоглотом он прозван по той причине,
что, будучи
еще в детстве и обуреваемый голодом, которого требованиям не всегда мог удовлетворить его родитель, находившийся при земском суде сторожем, нередко блуждал по берегу реки и вылавливал в ней мелкую рыбешку, которую и проглатывал живьем, твердо надеясь на помощь божию и на чрезвычайную крепость своего желудка, в котором, по собственному его сознанию, камни жерновые всякий злак в один момент перемалывали.
Замечательнейшею странностью в его липе было то,
что ноздри его представлялись бесстрашному зрителю как бы вывороченными наизнанку, вследствие
чего местные чиновники, кроме прозвища Живоглот, называли его
еще Пугачевым и «рваными ноздрями».
Входит Перегоренский, господин лет шестидесяти, но
еще бодрый и свежий. Видно, однако же,
что, для подкрепления угасающих сил, он нередко прибегает к напитку, вследствие
чего и нос его приобрел все возможные оттенки фиолетового цвета. На нем порыжелый фрак с узенькими фалдочками и нанковые панталонцы без штрипок. При появлении его Алексей Дмитрич прячет обе руки к самым ягодицам, из опасения, чтоб господину Перегоренскому не вздумалось протянуть ему руку.
Происходит смятение. Городничиха поспешает сообщить своему мужу,
что приказные бунтуются, требуют водки, а водки, дескать, дать невозможно, потому
что пот
еще намеднись, у исправника, столоначальник Подгоняйчиков до того натенькался,
что даже вообразил,
что домой спать пришел, и стал при всех раздеваться.
— Ре-ко-мен-да-цшо! А зачем, смею вас спросить, мне рекомендация? Какая рекомендация? Моя рекомендация вот где! — закричал он, ударя себя по лбу. — Да, здесь она, в житейской моей опытности! Приеду в Крутогорск, явлюсь к начальству, объясню,
что мне нужно… ну-с, и дело в шляпе… А то
еще рекомендация!.. Эй, водки и спать! — прибавил он совершенно неожиданно.
На другой день, когда я проснулся, его уже не было; станционный писарь сообщил мне,
что он уехал
еще затемно и все спешил: «Мне, говорит, пора; пора, брат, и делишки свои поправить». Показывал также ему свой бумажник и говорил,
что «тут, брат, на всю жизнь; с этим, дружище, широко не разгуляешься!..»
А он все молчит да вздыхает: глуп
еще, молод был. Видит она,
что малый-то уж больно прост, без поощренья ничего с ним не сделаешь.
Дело было весеннее: на полях травка только
что показываться стала, и по ночам морозцем
еще порядочно прихватывало. Снял он с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей на плеча, да как стал застегивать, руки-то и не отнимаются; а коленки пуще дрожат и подгибаются. А она так-то ласково на него поглядывает да по головке рукой гладит.
Однажды пришла ему фантазия за один раз всю губернию ограбить — и
что ж? Изъездил, не поленился, все закоулки, у исправников все карманы наизнанку выворотил, и, однако ж, не слышно было ропота, никто не жаловался. Напротив того, радовались,
что первые времена суровости и лакедемонизма [16] прошли и
что сердце ему отпустило. Уж коли этакой человек возьмет, значит, он и защищать сумеет. Выходит,
что такому лицу деньги дать — все равно
что в ломбард их положить;
еще выгоднее, потому
что проценты больше.
Княжна понимает все это и, по-видимому, покоряется своей судьбе; но это только по-видимому, потому
что жизнь
еще сильным ключом бьет в ее сердце и громко предъявляет свои права.
Она не имела времени или не дала себе труда подумать,
что такие люди, если они
еще и водятся на белом свете, высоко держат голову и гордо выставляют свой нахальный нос в жертву дерзким ветрам, а не понуривают ее долу, как это делал Техоцкий.
Бывает и
еще особый вид чиновника — чиновник-щука, который во время жора заглатывает пискарей; но осетры, ma chère enfant, c'est si beau, si grand, si sublime, [милое мое дитя, это так красиво, так крупно, так величественно (франц.).]
что на такую мелкую рыбешку, как пискари, не стоит обращать и внимание.
Еще в детстве она слыхала,
что одна из ее grandes-tantes, princesse Nina, [тетушек, княжна Нина (франц.).] убежала с каким-то разносчиком; ей рассказывали об этой истории, comme d’une chose sans nom, [как о неслыханной вещи (франц.).] и даже, из боязни запачкать воображение княжны, не развивали всех подробностей, а выражались общими словами,
что родственница ее сделала vilenie. [низость (франц.).]
—
Еще бы! — отвечает Марья Ивановна, и голос ее дрожит и переходит в декламацию, а нос, от душевного волнения, наполняется кровью, независимо от всего лица, как пузырек, стоящий на столе, наполняется красными чернилами, —
еще бы! вы знаете, Анфиса Петровна,
что я никому не желаю зла —
что мне? Я так счастлива в своем семействе! но это уж превосходит всякую меру! Представьте себе…
— Не протанцевать ли
еще польку до ужина, princesse? — говорит она, в чаянии,
что кто-нибудь уедет тем временем.
— Да ноне чтой-то и везде жить некорыстно стало. Как старики-то порасскажут, так
что в старину-то одного хлеба родилось! А ноне и земля-то словно родить перестала… Да и народ без християнства стал… Шли мы этта на богомолье, так по дороге-то не то чтоб тебе копеечку или хлебца, Христа ради, подать, а
еще тебя норовят оборвать… всё больше по лесочкам и ночлежничали.
Сановитость генерала такова,
что никакое самое обстоятельное описание не может противостоять ее лучам; высокий рост и соответствующее телосложение придают ему
еще более величия, так
что его превосходительству стоит только повернуть головой или подернуть бровью, чтобы тьма подчиненных бросилась вперед, с целью произвести порядок.
Солдат очень стар, хотя
еще бодр; лицо у него румяное, но румянец этот старческий; под кожей видны жилки, в которых кровь кажется как бы запекшеюся; глаза тусклые и слезящиеся; борода, когда-то бритая, давно запущена, волос на голове мало. Пот выступает на всем его лице, потому
что время стоит жаркое, и идти пешему, да и притом с ношею на плечах, должно быть, очень тяжело.
— Дойду, сударь: не впервой эти походы делать. Я сызмалетства к странническому делу приверженность имею, даром
что солдат. Значит, я со всяким народом спознался, на всякие светы нагляделся… Известно, не без нужи! так ведь душевное дело нужей-то
еще больше красится!
Супруга его, Анна Тимофевна, дама весьма сановитая, но ограниченная, составляет непрестанно болящую рану Хрептюгина, потому
что сколько он ни старался ее обшлифовать, но она
еще и до сих пор, тайком от мужа, объедается квашеною капустой и опивается бражкой.
Нередко также обмолвливается она неприятными словами, вроде «взопреть»,"упаточиться", «тошнехонько» и т. п., и если это бывает при Иване Онуфриче, то он мечет на нее столь суровые взгляды,
что бедная мгновенно утрачивает всю свою сановитость, теряется и делается способною учинить
еще более непростительную в образованном обществе обмолвку.
Зато Аксинья Ивановна (о! сколь много негодовал на себя Иван Онуфрич за то,
что произвел это дитя
еще в те дни, когда находился в «подлом» состоянии, иначе нарек ли бы он ее столь неблагозвучным именем!) представляет из себя тип тонной и образованной девицы.
— А оттого это жалко, — обращается Боченков к Архипу, — чтобы ты знал, борода,
что у нас, кроме малого серебряного,
еще большой серебряный самовар дома есть… Понял? Ну, теперь ступай, да торопи скорее малый серебряный самовар!
Но Анна Тимофевна, несмотря на все настояния Ивана Онуфрича, не умеет
еще обойтись без блюдечка, потому
что чай обжигает ей губы.
—
Что врать-то!
еще накличешь, пожалуй!
Надобно сказать,
что Аким звал меня таким образом
еще в то время, когда, бывало, я останавливался у него, ребенком, проезжая домой на каникулы и с каникул в гимназию.
— Порозы, сударь, порозы! Нонче езда малая, всё, слышь, больше по Волге да на праходах ездят! Хошь бы глазком посмотрел,
что за праходы такие!..
Еще зимой нешто, бывают-таки проезжающие, а летом совсем нет никого!
—
Что станешь с ним, сударь, делать! Жил-жил, все радовался, а теперь вот ко гробу мне-ка уж время, смотри, какая у нас оказия вышла! И
чего еще я, сударь, боюсь: Аким-то Кузьмич человек ноне вольной, так Кузьма-то Акимыч, пожалуй, в купцы его выпишет, да и деньги-то мои все к нему перетащит… А ну, как он в ту пору, получивши деньги-то, отцу вдруг скажет:"Я, скажет, папынька, много вами доволен, а денежки, дескать, не ваши, а мои… прощайте, мол, папынька!"Поклонится ему, да и вон пошел!
Папенька мой держали меня очень строго, потому
что человек в юношестве больше всего всякими соблазнами, как бы сказать, обуреваем бывает, и хотя сватались за меня даже генералы, но он согласия своего на брак мой не дал, и осталась я после их смерти (маменька моя
еще при жизни ихней скончались) девицею.
А больше
еще и по тому особливому случаю искушения сделались для меня доступными,
что в это время в нашем селе имел квартирование полк, и следовательно, какую ж я могла иметь против этого защиту?
Папенька в ту пору говорили,
что будто бы генерал, который за меня сватался, пьют очень много, однако разве не встречаем мы многие примеры,
что жены за пьяными
еще счастливее бывают, нежели за трезвыми?
Первое дело,
что избил меня в то время ужаснейшим образом, за то будто бы,
что я не в своем виде замуж за него вышла; да это бы
еще ничего, потому
что, и при строгости мужниной, часто счастливые браки бывают; а второе дело, просыпаюсь я на другой день, смотрю, Федора Гаврилыча моего нет; спрашиваю у служанки: куда девался, мол, Федор Гаврилыч? отвечает:
еще давеча ранехонько на охоту ушли.
И
что ж, сударь, я от него узнала?
что Федор Гаврилыч этому самому капитану состоял
еще прежде того одолженным четыре тысячи рублей, и как заплатить ему было нечем, то и отдал в уплату заемное письмо на меня!..
Конечно, и с трех десятин я могла бы
еще некоторую поддержку для себя получать, но их, сударь, и по настоящее время отыскать нигде не могут, потому
что капитан только указал их на плане пальцем, да вскоре после того и скончался, а настоящего ничего не сделал.
Забиякин (Живновскому). И представьте себе, до сих пор не могу добиться никакого удовлетворения. Уж сколько раз обращался я к господину полицеймейстеру; наконец даже говорю ему: «
Что ж, говорю, Иван Карлыч, справедливости-то, видно, на небесах искать нужно?» (Вздыхает.) И
что же-с? он же меня, за дерзость, едва при полиции не заарестовал! Однако, согласитесь сами, могу ли я оставить это втуне!
Еще если бы честь моя не была оскорблена, конечно, по долгу християнина, я мог бы, я даже должен бы был простить…
А Иван Карлыч на то намекают,
что я здесь нахожусь под надзором по делу об избитии якобы некоего Свербило-Кржемпоржевского, так я на это имел свои резоны-с; да к тому же тут есть
еще «якобы», стало быть,
еще неизвестно, кто кого раскровенил-с.
Живновский. Ладно, брат,
еще так вычешем,
что твой стланец! [39] (К Забиякину.) Так вы, собственно, по делу о жиде сюда пожаловали?
Хоробиткина. Потому
что женщина все эти чувства бессравнительнее понимать может… ну, опять и то,
что женщина, можно сказать, живет для одной любви, и кажется, нет
еще той приятности, которою не пожертвовала бы женщина, которая очень сильно влюблена. (Смотрит томно на Налетова.)
Шифель. Точно так-с, ваше сиятельство. Сами изволите знать, нынче весна-с, солнце греет-с… а если к этому
еще головка сильно работает… Ваше сиятельство! наша наука, конечно, больше простых людей имеет в виду, но нельзя, однако ж, не согласиться,
что все знаменитые практики предписывают в весеннее время моцион, моцион и моцион.
Налетов (любезно расшаркиваясь перед князем и округляя свои руки). Ваше сиятельство… mon prince… [князь (франц.).] очень счастлив,
что имею честь засвидетельствовать вам свое почтение. (Князь не может припомнить.) Налетов, черноборский помещик… прошлое лето изволили
еще осчастливить своим посещением…
Князь Чебылкин. Нельзя, любезный друг, нельзя. (Подходит к Забиякину. Сухо.) Ну, вы с
чем еще?
И
что ж? господин Кранихгартен не только не принял моей просьбы, но меня же
еще осмелился назвать шаверой [41].
Скопищев (вздыхая). Кто ж его душу знал,
что он после торгов станет… Я бы, ваше сиятельство, и
еще полтинничек скинул…