Неточные совпадения
Брали мы, правда, что брали —
кто богу не грешен, царю не виноват? да ведь и то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да и дела не делать?
как возьмешь, оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела не видно, и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
Начальство наше все к нему приверженность большую имело, потому
как, собственно, он из воли не выходил и все исполнял до точности: иди, говорит, в грязь — он и в грязь идет, в невозможности возможность найдет, из песку веревку совьет, да ею же
кого следует и удавит.
Если вы не знакомы с Порфирием Петровичем, то советую
как можно скорее исправить эту опрометчивость. Его уважает весь город, он уже двадцать лет старшиною благородного собрания, и его превосходительство ни с
кем не садится играть в вист с таким удовольствием,
как с Порфирием Петровичем.
Говорят, будто у Порфирия Петровича есть деньги, но это только предположение, потому что он ими никого никогда не ссужал. Однако,
как умный человек, он металла не презирает, и в душе отдает большое предпочтение тому,
кто имеет, перед тем,
кто не имеет. Тем не менее это предпочтение не выражается у него как-нибудь нахально, и разве некоторая томность во взгляде изобличит внутреннюю тревогу души его.
Вообще, Порфирий Петрович составляет ресурс в городе, и к
кому бы вы ни обратились с вопросом о нем, отвсюду наверное услышите один и тот же отзыв: «
Какой приятный человек Порфирий Петрович!», «
Какой милый человек Порфирий Петрович!» Что отзывы эти нелицемерны — это свидетельствуется не только тоном голоса, но и всею позою говорящего. Вы слышите, что у говорящего в это время
как будто порвалось что-то в груди от преданности к Порфирию Петровичу.
— Все-то, — говорит, — у меня, Татьяна Сергеевна, сердце изныло, глядя на вас,
какое вы с этим зверем тиранство претерпеваете. Ведь достанется же такое блаженство — поди
кому! Кажется, ручку бы только… так бы и умер тут, право бы, умер!
Ах, если б
кто знал,
как горько ошибаются люди!»
— Ведь вы знаете, entre nous soit dit, [между нами говоря (франц.)] что муж ее… (Марья Ивановна шепчет что-то на ухо своей собеседнице.) Ну, конечно, мсьё Щедрин,
как молодой человек… Это очень понятно! И представьте себе: она, эта холодная, эта бездушная кокетка, предпочла мсье Щедрину —
кого же? — учителя Линкина! Vous savez?.. Mais elle a des instincts, cette femme!!! [Знаете?.. Ведь эта женщина не без темперамента!!! (франц.)]
В провинции лица умеют точно так же хорошо лгать,
как и в столицах, и если бы
кто посмотрел в нашу сторону, то никак не догадался бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь одна из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий человеческих.
— А
какая у него одежа? пониток черный да вериги железные — вот и одежа вся. Известно, не без того, чтоб люди об нем не знали; тоже прихаживали другие и милостыню старцу творили:
кто хлебца принесет,
кто холстеца, только мало он принимал, разве по великой уж нужде. Да и тут, сударь, много раз при мне скорбел, что по немощи своей, не может совершенно от мира укрыться и полным сердцем всего себя богу посвятить!
Идет Пахомовна путем-дороженькой первый день, идет она и другой день; на третий день нет у Пахомовны ни хлебца, ни грошика, что взяла с собой, всё поистеривала на бедныих, на нищиих, на убогиих. Идет Пахомовна, закручинилась:"Как-то я, горькая сирота, до святого града доплетусь! поести-испити у меня нечего, милостыню сотворить — не из чего, про путь, про дороженьку поспрошать — не у
кого!"
— А
кто ж его, сударь, знает,
какой он? Только вот Кузьма-то Акимыч говорит, будто уж очень он грозен.
Живновский.
Кто? Я не получу? нет-с, уж это аттанде-с; я уж это в своей голове так решил, и следственно решения этого никто изменить не может! Да помилуйте, черта же ли ему надобно! Вы взгляните на меня! (Протягивает вперед руки,
как будто держит вожжи.)
Шифель. Да, князь любит покушать. Знаете, mens sana in corpore sano, [в здоровом теле здоровый дух (лат.)] а у
кого тело в добром здоровье да совесть чиста, так желудок ужасно
какую массу переваривает… а у нашего князя именно чистая совесть!
Налетов. Слушаю-с. (Громко.) Ну, а
как полагаете,
кто может сильнее чувствовать: мужчина или женщина?
Ижбурдин. А
как бы вам объяснить, ваше благородие? Называют это и мошенничеством, называют и просто расчетом —
как на что
кто глядит. Оно конечно, вот
как тонешь, хорошо,
как бы
кто тебе помог, а
как с другого пункта на дело посмотришь, так ведь не всякому же тонуть приходится. Иной двадцать лет плавает, и все ему благополучно сходит: так ему-то за что ж тут терять? Это ведь дело не взаимное-с.
Праздношатающийся.
Каким же образом и с
кем заключаете вы эти контракты?
Если б вот хочь теперь
кто сказал, что нет, мол, гильдии, всяк, дескать, волен торговать чем и
как пожелает — разве можно было бы оставаться в купцах?
Ижбурдин. А
кто его знает! мы об таком деле разве думали? Мы вот видим только, что наше дело к концу приходит, а
как оно там напредки выдет — все это в руце божией… Наше теперича дело об том только думать,
как бы самим-то нам в мире прожить, беспечальну пробыть. (Встает.) Одначе, мы с вашим благородием тутотка забавляемся, а нас, чай, и бабы давно поди ждут… Прощенья просим.
—
Какие у нас пряники! разве к нам мужики ходят? К. нам, сударь, большие господа ездят! — говорит он мне в виде поучения,
как будто хочет дать мне почувствовать:"Эх ты, простота! не знаешь сам,
кто у тебя бывает!"
Примись за это дело другой — вся эта штука беспременно бы удалась,
как лучше нельзя, потому что другой знает, к
кому обратиться, с
кем дело иметь, — такие и люди в околотке есть; ну, а он ко всем с доверенностью лезет, даже жалости подобно.
Но, спрашиваю я вас, что же тут худого,
какой от этого
кому вред, и может ли, наконец, быть иначе, чтобы принцип, всеобщий и энергический, не поработил себе явлений случайных и преходящих?
— Помянем, брат, свою молодость! Помянем тех,
кто в наши молодые души семя добра заронил!.. Ведь ты не изменил себе, дружище, ты не продал себя,
как Пронин, баронессе Оксендорф и действительному статскому советнику Стрекозе, ты остался все тот же сорвиголова, которому море по колено?
— Э, брат,
как ты резко выражаешься! — сказал Лузгин с видимым неудовольствием, —
кто же тут говорит о мошенничествах! а тебя просят, нельзя ли направить дело.
— Сумасшедшие, хотите вы сказать?.. договаривайте, не краснейте! Но
кто же вам сказал, что я не хотел бы не то чтоб с ума сойти — это неприятно, — а быть сумасшедшим? По моему искреннему убеждению, смерть и сумасшествие две самые завидные вещи на свете, и когда-нибудь я попотчую себя этим лакомством. Смерть я не могу себе представить иначе,
как в виде состояния сладкой мечтательности, состояния грез и несокрушимого довольства самим собой, продолжающегося целую вечность… Я понимаю иногда Вертера.
Я даже думаю, что тот,
кто хочет испытать всю силу пламенной любви, тот именно должен любить урывками: это сосредоточивает силу страсти, дает ей те знойные тоны, без которых любовь есть не что иное,
как грустный философический трактат о бессмертии души.
— Что ты, — говорит, —
какой смешной ходишь, али
кто тебя изобидел?
— А что господа? Господа-то у них, может, и добрые, да далече живут, слышь. На селе-то их лет, поди, уж двадцать не чуть; ну, и прокуратит немец,
как ему желается. Года три назад, бают, ходили мужики жалобиться, и господа вызывали тоже немца — господа, нече сказать, добрые! — да коли же этака выжига виновата будет! Насказал, поди, с три короба: и разбойники-то мужики, и нерадивцы-то! А
кто,
как не он, их разбойниками сделал?
— Так нет, стало, пашпорта? — ладно; это пункт первый. А теперь, — говорит, — будет пункт второй:
кто бишь из вас старика, отравил? и в
каких это законах написано, чтоб смел человек умереть без напутствия?
—
Как, — говорит, — ограбить?
Кто здесь грабит? Да ногами так и затопотал, и ручищи вперед выплатил — знамо для чего.
— А
кто его знает? може, и так, а може, и оттого, что в те поры,
как пятьсот-то давали, не было у нас старицы нашей, некому было, стало быть, и говорить-то с ним толком.
Спросите у Карпущенкова, зачем ему такое пространство земли, из которой он не извлекает никакой для себя выгоды, он, во-первых, не поймет вашего вопроса, а во-вторых, пораздумавши маленько, ответит вам: «Что ж, Христос с ней! разве она
кому в горле встала, земля-то!» — «Да ведь нужно, любезный, устраивать тротуар, поправлять улицу перед домом, а куда ж тебе сладить с таким пространством?» — «И, батюшка! — ответит он вам, —
какая у нас улица! дорога, известно, про всех лежит, да и по ней некому ездить».
А между тем на прочих пунктах свое распоряжение идет; двери все настежь, и
как кого смертный час застал, так и пребывай; застынь, не шевелись…
— Ну, полноте, полноте, Мавра Кузьмовна, — сказал он, с улыбкою глядя на хозяйку, которая вся тряслась, — я ничего… я так только покуражился маленько, чтоб знали его высокоблагородие, каков я человек есть, потому
как я могу в вашем доме всякое неистовство учинить, и ни от
кого ни в чем мне запрету быть невозможно… По той причине, что могу я вам в глаза всем наплевать, и без меня вся ваша механика погибе.
— И, батюшка! об нас только слава этта идет, будто мы
кому ни на есть претим…
какие тут старые обычаи! она вон и теперича в немецком платье ходит… Да выкушай же чайку-то, господин чиновник!
— Тебе, мол, будет, чаи, сподручнее,
как ни от
кого в твоей промышленности помешательства не будет?
Михеича действительно увели, и остались они втроем. Тут я всего, ваше высокоблагородие, наслушался, да и об архиерее-то, признаться, впервой узнал. Знал я, что они, с позволения сказать, развратники, ну, а этого и во сне не чаял. И
кто ж архиерей-то! Андрюшка Прорвин, здешний, ваше высокоблагородие, мещанин, по питейной части служил, и сколько даже раз я его за мошенничества стегал, а у них вот пастырь-с! Даже смеху достойно,
как они очки-то втирают!
— А
как же, ваше благородие, — вступился Половников, —
кто же,
как не мать Александра, ихние блудные дела обделывала!
—
Какая, сударь, у нас грамота? печать церковную читать коё-как еще могу… да и то ноне глазами ослабла. Намеднись вот Петр Васильевич канунчик прочитать просил, так и то, сударь, не могла: даже Дарья Семеновна, хозяйка ихняя, удивилась — вот, сударь, какова наша грамота… Это хошь у
кого хотите спросите.
Так вы бы на нее, матушка, не смотрели, а внушали бы ей, что на родителей надеяться нечего, потому
как сама себя соблюсти не умела, стало быть, и надеяться не на
кого.
—
Какое же это письмо? Чтой-то будто я ни от
кого таких писем не получивала!