Неточные совпадения
Очевидно,
что всех понятий, как бы они ни были ограниченны, этими двумя фразами никак не выразишь, и бедные девицы вновь осуждены прибегнуть
к этому дубовому русскому языку, на котором не выразишь никакого тонкого чувства.
Случается,
что его превосходительство не совсем благосклонно смотрит на эти поклонения, находя,
что они вообще не относятся
к делу, но духа времени изменить нельзя: «Помилуйте, ваше превосходительство, это нам не в тягость, а в сладость!»
Вы лежа едете в вашем покойном тарантасе; маленькие обывательские лошадки бегут бойко и весело, верст по пятнадцати в час, а иногда и более; ямщик, добродушный молодой парень, беспрестанно оборачивается
к вам, зная,
что вы платите прогоны, а пожалуй, и на водку дадите.
Да, я люблю тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего сочувствия
к тебе, а потому собственно,
что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много есть путей служить общему делу; но смею думать,
что обнаружение зла, лжи и порока также не бесполезно, тем более
что предполагает полное сочувствие
к добру и истине.
Министром ему быть настоящее место по уму; один грех был:
к напитку имел не то
что пристрастие, а так — какое-то остервенение.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол, ты
к лекарю, объясни,
что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
— Ка-а-к! ты подкупать меня! да разве я фальшивую присягу-то принял! душе,
что ли, я своей ворог, царствия небесного не хочу!
Их сиятельство уважили; пошли они это в другую комнату; целый час он там объяснял:
что и как — никому неизвестно, только вышли их сиятельство из комнаты очень ласковы, даже приглашали Ивана Петровича
к себе, в Петербург, служить, да отказался он тем,
что скромен и столичного образования не имеет.
Получил Иван Петрович указ из суда — скучно ехать, даль ужасная! — однако вспомнил,
что мужик зажиточный, недели с три пообождал, да как случилось в той стороне по службе быть, и
к нему заодно заехал.
Прислан был
к нам Фейер из другого города за отличие, потому
что наш город торговый и на реке судоходной стоит. Перед ним был городничий, старик, и такой слабый да добрый. Оседлали его здешние граждане. Вот приехал Фейер на городничество, и сзывает всех заводчиков (а у нас их не мало, до пятидесяти штук в городе-то).
Через неделю, глядь,
что ни на есть
к первому кожевенному заводчику с обыском: „Кожи-то, мол, у тебя краденые“. Краденые не краденые, однако откуда взялись и у кого купил, заводчик объясниться не мог.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз,
что умерла у нас старуха раскольница и
что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом.
Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой день
к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том,
что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он
к ней с обыском...
Приходит он
к городничему и рассказывает,
что вот так и так, „желает, дескать, борода в землю в мундире лечь, по закону же не имеет на то ни малейшего права; так не угодно ли вам будет, Густав Карлыч, принять это обстоятельство
к соображению?“
Распорядившись таким образом, он поворотился
к окну и увидел на улицах такую грязь,
что его собственные утки плавали в ней как в пруде.
За обедом Кшецынский не осмеливался оставить на своей тарелке нож и вилку, потому
что Федор, без церемонии, складывал их тут же
к нему на скатерть.
Но на этот счет Алексей Дмитрич оставался непреклонным. Кшецынский продолжал обедать за столом его высокородия, и — мало того! — каждый раз, вставая из-за стола, проходил мимо своего врага с улыбкою, столь неприметною,
что понимать и оценить всю ее ядовитость мог только Федор. Но возвратимся
к рассказу.
Между тем для Дмитрия Борисыча питие чая составляло действительную пытку. Во-первых, он пил его стоя; во-вторых, чай действительно оказывался самый горячий, а продлить эту операцию значило бы сневежничать перед его высокородием, потому
что если их высокородие и припускают, так сказать,
к своей высокой особе, то это еще не значит, чтоб позволительно было утомлять их зрение исполнением обязанностей, до дел службы не относящихся.
Входит Перегоренский, господин лет шестидесяти, но еще бодрый и свежий. Видно, однако же,
что, для подкрепления угасающих сил, он нередко прибегает
к напитку, вследствие
чего и нос его приобрел все возможные оттенки фиолетового цвета. На нем порыжелый фрак с узенькими фалдочками и нанковые панталонцы без штрипок. При появлении его Алексей Дмитрич прячет обе руки
к самым ягодицам, из опасения, чтоб господину Перегоренскому не вздумалось протянуть ему руку.
Необходимость, одна горестная необходимость вынуждает меня сказать вам,
что я не премину, при первой же возможности, обратиться с покорнейшею просьбой
к господину министру, умолять на коленах его высокопревосходительство…
— Ну, а
что, Федя, ведь и мы веселиться умеем? — спрашивал Дмитрий Борисыч, изредка забегая
к нему.
— А у меня сегодня был случай! — говорит Алексей Дмитрич, обращаясь
к Михаиле Трофимычу, который, как образованный человек, следит шаг за шагом за его высокородием, — приходит ко мне Маремьянкин и докладывает,
что в уезде отыскано туловище… и как странно! просто одно туловище, без головы! Imaginez-vous cela! [Вообразите себе! (франц.)]
Вообще, все довольны, все рады весне и теплу, потому
что в зимнее время изба, наполненная какою-то прогорклою атмосферой, наводит уныние даже на привыкшего
к ней мужичка.
Огорчило потому,
что мы, коренные крутогорцы, до такой степени привыкли
к нашему безмятежному захолустью,
что появление проезжего кажется нам оскорблением и посягательством на наше спокойствие.
Мы рассуждаем в этом случае так: губерния Крутогорская хоть куда; мы тоже люди хорошие и,
к тому же, приладились
к губернии так,
что она нам словно жена; и климат, и все, то есть и то и другое, так хорошо и прекрасно, и так все это славно,
что вчуже даже мило смотреть на нас, а нам-то, пожалуй, и умирать не надо!
Вот и припомнил он,
что есть у него друг и приятель Перетыкин: «Он, говорит, тебя пристроит!» Пишет он
к нему письмо,
к Перетычке-то: «Помнишь ли, дескать, друг любезный, как мы с тобой напролет ночи у метресс прокучивали, как ты, как я… помоги брату!» Являюсь я в Петербург с письмом этим прямо
к Перетыкину.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех
к рукам приберем! Руки у меня, как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не будет. А я вам истинно доложу,
что тем эти бороды мне любезны,
что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например, на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
— Ре-ко-мен-да-цшо! А зачем, смею вас спросить, мне рекомендация? Какая рекомендация? Моя рекомендация вот где! — закричал он, ударя себя по лбу. — Да, здесь она, в житейской моей опытности! Приеду в Крутогорск, явлюсь
к начальству, объясню,
что мне нужно… ну-с, и дело в шляпе… А то еще рекомендация!.. Эй, водки и спать! — прибавил он совершенно неожиданно.
И вы чувствуете,
что уважение ваше
к Порфирию Петровичу возрастает до остервенения.
Вообще, он старается руководить своего партнера более взорами и телодвижениями; если же партнер так туп (и это бывает),
что разговора этого не понимает, то оставляет его на произвол судеб, употребив, однако ж, наперед все меры
к вразумлению несчастного.
Вообще, Порфирий Петрович составляет ресурс в городе, и
к кому бы вы ни обратились с вопросом о нем, отвсюду наверное услышите один и тот же отзыв: «Какой приятный человек Порфирий Петрович!», «Какой милый человек Порфирий Петрович!»
Что отзывы эти нелицемерны — это свидетельствуется не только тоном голоса, но и всею позою говорящего. Вы слышите,
что у говорящего в это время как будто порвалось что-то в груди от преданности
к Порфирию Петровичу.
Все ему мерещится то Уриева жена полногрудая, то купель силоамская; то будто плывет он
к берегам ханаанским по морю житейскому, а житейское-то море такого чудно-молочного цвета,
что гортань его сохнет от жажды нестерпимой.
Вот однажды, в темную осеннюю ночь, слышат караульщики,
что к господской конторе кто-то ползком-ползком пробирается; затаили они дыхание, да и ждут,
что будет.
Подполз вор
к двери, встал, стал прислушиваться: видит,
что все кругом тихо, перекрестился и отворил дверь легонько.
Однако сын не сын управительский, а надели рабу божьему на ноги колодки, посадили в темную, да на другой день
к допросу: «Куда деньги девал,
что прежде воровал?» Как ни бились, — одних волос отец две головы вытаскал, — однако не признался: стоит как деревянный, слова не молвит. Только когда помянули Парашку — побледнел и затрясся весь, да и говорит отцу...
Нашел он как-то на дороге гривенник — поднял и схоронил. В другой раз благодетель гривенничком пожаловал — тоже схоронил. Полюбились ему деньги; дома об них только и разговору. Отец ли пьяный проспится — все хнычет,
что денег нет; мать
к благодетелю пристает — все деньгами попрекает.
Стал он и поворовывать; отец жалованье получит — первым делом в кабак, целовальника с наступающим первым числом поздравить. Воротится домой пьянее вина, повалится на лавку, да так и дрыхнет; а Порфирка между тем подкрадется, все карманы обшарит, да в чулан, в тряпочку и схоронит. Парашка потом
к мужу пристает: куда деньги девал? а он только глазами хлопает. Известное дело — пьяный человек!
что от него узнаешь? либо пропил, либо потерял.
При помощи услужливости и расторопности втерся он, однако ж, в доверие
к исправнику, так
что тот и на следствия брать его стал.
Задаром-с, совсем задаром, можно сказать, из уважения
к вам,
что как вы мои начальники были, ласкали меня — ну, и у нас тоже не бесчувственность, а чувство в сердце обитает-с.
— Осмелюсь доложить вашему превосходительству, — отвечал он, слегка приседая, — осмелюсь доложить,
что уж я сызмальства в этом прискорбии находился, формуляр свой, можно сказать, весь измарал-с. Чувства у меня, ваше превосходительство, совсем не такие-с, не то чтоб
к пьянству или
к безобразию, а больше отечеству пользу приносить желаю. Будьте милостивы, сподобьте принять в канцелярию вашего превосходительства. Его превосходительство взглянули благосклонно.
Вздумал было однажды какой-то исправник рыжичков своего селенья ему прислать — вознегодовал ужасно, и прямо
к его превосходительству: «Так, мол, и так; за
что такое поношение?» Рыжички разыграли в лотерею в пользу бедных, а исправника выгнали.
Однако все ему казалось,
что он недовольно бойко идет по службе. Заприметил он,
что жена его начальника не то чтоб балует, а так по сторонам поглядывает. Сам он считал себя
к этому делу непригодным, вот и думает, нельзя ли ему как-нибудь полезным быть для Татьяны Сергеевны.
Известно, остервенился зверь, жену избил на
чем свет стоит, учителя в палки поставил, а
к Порфирию Петровичу с тех пор доверие неограниченное питать стал.
«Кому от этого вред! ну, скажите, кому? — восклицает остервенившийся идеолог-чиновник, который великим постом в жизнь никогда скоромного не едал, ни одной взятки не перекрестясь не бирал, а о любви
к отечеству отродясь без слез не говаривал, — кому вред от того,
что вино в казну не по сорока, а по сорока пяти копеек за ведро ставится!»
После идеи о муже идея о бедности была самою мучительною для княжны; наклонности
к роскоши и всякого рода удобствам до того впились в нее и срослись со всем ее существом,
что скромная действительность, которая ждала ее в Крутогорске, раздражала ее.
Нет сомнения,
что известная всему миру пресыщенность носов наших губернских аристократов, оказывающая чувствительность лишь
к острым и смолистым фимиамам, всего более руководила Катерину Дементьевну в этом выборе.
Но мало-помалу и эта докучная мысль начинает беспокоить вас реже и реже; вы даже сами спешите прогнать ее, как назойливого комара, и,
к полному вашему удовольствию, добровольно, как в пуховике, утопаете в болоте провинцияльной жизни, которого поверхность так зелена,
что издали, пожалуй, может быть принята за роскошный луг.
По произведенному под рукой дознанию оказалось,
что Подгоняйчиков приходится родным братом Катерине Дементьевне, по муже Шилохвостовой и
что, по всем признакам, он действительно имел какие-то темные посягательства на сердечное спокойствие княжны Признаки эти были: две банки помады и стклянка духов, купленные Подгоняйчиковым в тот самый период времени, когда сестрица его сделалась наперсницей княжны; гитара и бронзовая цепочка, приобретенная в то же самое время, новые брюки и, наконец, найденные в секретарском столе стихи
к ней, писанные рукой Подгоняйчикова и, как должно полагать, им самим сочиненные.
Княжна распространялась очень много насчет удовольствий благотворительности и казалась до того пропитанною благовонием любви
к ближнему,
что девицы Фигуркины, тщательно наблюдавшие за нею и передразнивавшие все ее движения, уверяли,
что из головы ее, во время розыгрыша лотереи, вылетало какое-то электричество.
Неизвестно почему, ей показалось,
что Техоцкий принадлежит
к числу тех гонимых и страждущих, которые стоят целою головой выше толпы, их окружающей, и по этому самому должны каждый свой шаг в жизни запечатлеть пожертвованиями и упорною борьбою.
Сверх того, и в отношении
к туалету у Техоцкого не все было в исправности, и провинности, обнаруживавшиеся по этой части, были так очевидны,
что не могли не броситься в глаза даже ослепленной княжне.