Неточные совпадения
Въезжая в этот город, вы
как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы ничего уже
не можете требовать от жизни, что вам остается только жить в прошлом и переваривать ваши воспоминания.
Но ясна и спокойна ее поверхность, ровно ее чистое зеркало, отражающее в себе бледно-голубое небо с его миллионами звезд; тихо и мягко ласкает вас влажный воздух ночи, и ничто, никакой звук
не возмущает
как бы оцепеневшей окрестности.
С тех пор, однако ж,
как двукратно княгиня Чебылкина съездила с дочерью в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi», [что там никогда
не чувствуешь себя дома (франц.)] что «мы отвыкли от этого шума», что «le prince Курылкин, jeune homme tout-à-fait charmant, — mais que ça reste entre nous — m'a fait tellement la cour, [Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой человек — но пусть это останется между нами — так ухаживал за мной (франц.).] что просто совестно! — но все-таки
какое же сравнение наш милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!»
Очевидно, что всех понятий,
как бы они ни были ограниченны, этими двумя фразами никак
не выразишь, и бедные девицы вновь осуждены прибегнуть к этому дубовому русскому языку, на котором
не выразишь никакого тонкого чувства.
Губерния наша дальняя, дворянства этого нет, ну, и жили мы тут
как у Христа за пазушкой; съездишь, бывало, в год раз в губернский город, поклонишься чем бог послал благодетелям и знать больше ничего
не хочешь.
Этого и
не бывало, чтоб под суд попасть, или ревизии там какие-нибудь,
как нынче, — все шло себе
как по маслу.
Брали мы, правда, что брали — кто богу
не грешен, царю
не виноват? да ведь и то сказать, лучше, что ли, денег-то
не брать, да и дела
не делать?
как возьмешь, оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела
не видно, и мужичок —
не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
И ведь
как это все просто делалось!
не то чтоб истязание или вымогательство какое-нибудь, а приедешь этак, соберешь сход.
Вот
как видят, что время уходит — полевая-то работа
не ждет, — ну, и начнут засылать сотского: „Нельзя ли, дескать, явить милость, спросить, в чем следует?“ Тут и смекаешь: коли ребята сговорчивые, отчего ж им удовольствие
не сделать, а коли больно много артачиться станут, ну и еще погодят денек-другой.
Увидят, что человек-то дельный, так и поддадутся, да и
как еще: прежде по гривенке, может, просил, а тут — шалишь! по три пятака, дешевле
не моги и думать.
— Я еще
как ребенком был, — говорит, бывало, — так мамка меня с ложечки водкой поила, чтобы
не ревел, а семи лет так уж и родитель по стаканчику на день отпущать стал.
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали,
как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить —
не идет, да и все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться
не смеется, а так, равнодушествует, будто
не замечает.
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни на
какую штуку
не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван Петрович задумался, и
как я в него веру большую имел, так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал. На другой день, сидим мы это утром и опохмеляемся.
Да только засвистал свою любимую „При дороженьке стояла“, а
как был чувствителен и
не мог эту песню без слез слышать, то и прослезился немного. После я узнал, что он и впрямь велел сотским тело-то на время в овраг куда-то спрятать.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого
не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж были мы все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу,
как все дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою на рекрутской очереди
не по сущей справедливости, семейство большое:
не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и все
как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
Только узнал он об этой напасти загодя, от некоторого милостивца, и сидит себе
как ни в чем
не бывало.
Обещал ему тесть пять тысяч, а
как дело кончилось —
не дает, да и шабаш.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович,
как ни в чем
не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал,
как она была.
— Что мне, брат, в твоей жизни, ты говори дело. Выручать так выручать, а
не то выпутывайся сам
как знаешь.
Их сиятельство уважили; пошли они это в другую комнату; целый час он там объяснял: что и
как — никому неизвестно, только вышли их сиятельство из комнаты очень ласковы, даже приглашали Ивана Петровича к себе, в Петербург, служить, да отказался он тем, что скромен и столичного образования
не имеет.
Убьют они это зайца, шкуру с него сдерут, да так,
не потроша, и кидают в котел варить, а котел-то
не чищен,
как сделан; одно слово, смрад нестерпимый, а они ничего, едят всё это месиво с аппетитом.
Так вот-с
какие люди бывали в наше время, господа; это
не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр был. Нам и денег, бывало,
не надобно, коли сами в карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь, а потом и пользуйся.
Снаружи-то он будто и
не злобствует, да и внутри, может, нет у него на тебя негодования, однако хуже этого человека на всем свете
не сыщешь: весь
как есть злющий.
Говорил он басом,
как будто спросонья и все так кратко — одно-два слова, больше изо рта
не выпустит.
Начальство наше все к нему приверженность большую имело, потому
как, собственно, он из воли
не выходил и все исполнял до точности: иди, говорит, в грязь — он и в грязь идет, в невозможности возможность найдет, из песку веревку совьет, да ею же кого следует и удавит.
Мечется Фейер
как угорелый, мечется и день и другой — есть рыба, да все
не такая,
как надо: то с рыла вся в именинника вышла, скажут: личность; то молок мало, то пером
не выходит, величественности настоящей
не имеет.
—
Как не знать начальства: завсегда знаем.
Как подходишь, где всему происшествию быть следует, так
не то чтоб прямо, а бочком да ползком пробирешься, и сердце-то у тебя словно упадет, и в роту сушить станет.
Не то чтоб полная была или краснощекая,
как наши барыни, а шикая да беленькая вся, словно будто прозрачная.
— Нет, — говорит, —
не дали,
как сам просил, так
не надо мне ничего, коли так.
Молчит Фейер, только усами,
как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку, а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку, а городничий в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё
не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок
не тот, и доброта скверная, да уж и что это за город такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам,
не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз,
как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
Я всегда удивлялся, сколько красноречия нередко заключает в себе один палец истинного администратора. Городничие и исправники изведали на практике всю глубину этой тайны; что же касается до меня, то до тех пор, покуда я
не сделался литератором, я ни о чем
не думал с таким наслаждением,
как о возможности сделаться, посредством какого-нибудь чародейства, указательным пальцем губернатора или хоть его правителя канцелярии.
Неизвестно почему, я с самого малолетства
не могу себе вообразить добродетель иначе,
как в виде плешивого старца с немного телячьим выражением в очах.
Тем
не менее, когда Дмитрию Борисычу объяснили добрые люди, по
какой причине его высокородие изволил тыкать пальцем, он впал в ипохондрию.
Однако Дмитрий Борисыч приободрился и на обеде у головы, втянув в себя все количество воздуха,
какое могли вмещать его легкие, проговорил приглашение
не только смелым, но даже излишне звучным голосом.
— Спят, мол; известно, мол, что им делать,
как не спать! ночью едем — в карете спим, днем стоим — на квартере спим.
— Помню, господин Желваков! будем, будем, господин Желваков! Кшецынский! и ты, братец, можешь с нами! Смотри же,
не ударь лицом в грязь: я люблю, чтоб у меня веселились… Ну, что новенького в городе?
Как поживают пожарные лошадки?
—
Как же это? надо, брат, надо отыскать голову… Голова, братец, это при следствии главное… Ну, сам ты согласись,
не будь, например, у нас с тобой головы, что ж бы это такое вышло! Надо, надо голову отыскать!
Алексей Дмитрич. Позвольте, однако ж, я все-таки
не могу понять, где тут вдова и в
какой мере описываемые вами происшествия, или,
как вы называете их, бесчинства, касаются вашего лица, и почему вы… нет, воля ваша, я этого просто понять
не в состоянии!
Алексей Дмитрич. Но
как же это… я, право, затрудняюсь… Свидетелей вот вы
не допускаете… истцов тоже налицо
не оказывается.
Во-вторых, представляется весьма важный вопрос: будет ли его высокородие играть в карты, и если
не будет, то
каким образом занять ихнюю особу?
— Бога вы
не боитесь, свиньи вы этакие! — говорит он, — знаете сами,
какая у нас теперича особа! Нешто жалко мне водки-то, пойми ты это!.. Эй, музыканты!
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз,
как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а то водки! Я ведь
не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну, была
не была! Эй, музыканты!
На этот раз убеждения подействовали, и кадриль кой-как составилась. Из-за дверей коридора, примыкавшего к зале, выглядывали лица горничных и других зрителей лакейского звания, впереди которых, в самой уже зале, стоял камердинер его высокородия. Он держал себя,
как и следует камердинеру знатной особы, весьма серьезно, с прочими лакеями
не связывался и, заложив руки назад, производил глубокомысленные наблюдения над танцующим уездом.
— Ну, а
как, Федя, против ваших-то балов: наш, поди, никуда, чан,
не годится?
—
Как не помнить? такое дело разве позабыть можно? — отвечает Федор угрюмо.
Однако ж я должен сознаться, что этот возглас пролил успокоительный бальзам на мое крутогорское сердце; я тотчас же смекнул, что это нашего поля ягода. Если и вам, милейший мой читатель, придется быть в таких же обстоятельствах, то знайте, что пьет человек водку, — значит,
не ревизор, а хороший человек. По той причине, что ревизор,
как человек злущий, в самом себе порох и водку содержит.
— А уж чего, кажется, я
не делал! Телом торговал-с! собственным своим телом — вот
как видите…
Не вывезла!
не вывезла шельма-кривая!