Неточные совпадения
Что разрешить? на
что пролить свет? этого ни один провинциал никогда не пробует себе уяснить, а просто-напросто,
с бессознательною уверенностью твердит себе: вот ужо, съезжу в Петербург, и тогда…
Кайданов удостоверяет,
что древние авгуры не могли удерживаться от смеха, встречаясь друг
с другом.
— А какая доброта-то! — продолжает хвастаться кадык, — так-таки просто и говорит: приезжай, говорит, я тебя
с женой познакомлю, а потом и об дорожке потолкуем! Я, говорит, знаю,
что твое дело верное!
— Да уж
с таким человечком,
что, ежели через неделю мое дело не будет слажено и покончено, назовите меня в глаза подлецом!
Без них нельзя обойтись, потому
что они дают одним — прекраснейшие должности
с прекраснейшим содержанием; другим, не нуждающимся в содержаниях, прекраснейшие общественные положения.
Я слушаю и краснею. В самом деле,
что делал я в течение целых двух недель? Я беседовал
с Прокопом, я наслаждался лицезрением иконописного Аристида Фемистоклыча — и
чего не видел! не видел Шнейдер!
И точно, за обедом мы пьем сравнительно довольно мало, так
что, когда я, руководясь бывшими примерами, налил себе перед закуской большую (железнодорожную) рюмку водки, то на меня оглянулись
с некоторым беспокойством. Затем: по рюмке хересу, по стакану доброго лафита и по бутылке шампанского на человека — и только.
Потом следуют еще четыре бутылки, потом еще четыре бутылки… желудок отказывается вмещать, в груди чувствуется стеснение. Я возвращаюсь домой в пять часов ночи, усталый и настолько отуманенный,
что едва успеваю лечь в постель, как тотчас же засыпаю. Но я не без гордости сознаю,
что сего числа я был истинно пьян не
с пяти часов пополудни, а только
с пяти часов пополуночи.
Я
с намерением говорю: «чтоб ты видел», потому
что это мало слышать, это именно видеть надо!
— Ну-с,
что скажете, любезный провинциал?
Затем еще шесть бутылок, еще шесть бутылок и еще… Я вновь возвращаюсь домой в пять часов ночи, но на сей раз уже
с меньшею гордостью сознаю,
что хотя и не
с пяти часов пополудни, но все-таки другой день сряду ложусь в постель усталый и
с отягченной винными парами головой.
Таким образом проходит десять дней. Утром вставанье и потягиванье до трех часов; потом посещение старых товарищей и обед
с умеренной выпивкой; потом Шнейдерша и ужин
с выпивкой неумеренной. На одиннадцатый день я подхожу к зеркалу и удостоверяюсь,
что глаза у меня налитые и совсем круглые. Значит, опять в самую точку попал.
Очевидно, тут было от
чего ошалеть самому крепкому организму, но старик возвращался домой не только без всяких признаков пресыщения, но
с явным намерением выпить до пропасти и за обедом.
Вопросы эти как-то невольно пришли мне на мысль во время моего вытрезвления от похождений
с действительными статскими кокодессами. А так как, впредь до окончательного приведения в порядок желудка, делать мне решительно было нечего, то они заняли меня до такой степени,
что я целый вечер лежал на диване и все думал, все думал. И должен сознаться,
что результаты этих дум были не особенно для меня лестны.
Он сознавал себя представителем своего права, и по случаю этого права предавался всякого рода необузданностям,
с полною уверенностью,
что они пройдут для него безнаказанно.
Известно,
что наши предводители дворянства считали своим долгом пикироваться
с губернаторами и даже, по временам, подставлять им ножки.
Что может быть глупее, как сдернуть скатерть
с вполне сервированного стола, и, тем не менее, для человека, занимающегося подобными делами, это не просто глупость, а молодечество и даже, в некотором роде, рыцарский подвиг, в основе которого лежит убеждение: другие мимо этого самого стола пробираются боком, а я подхожу и прямо сдергиваю
с него скатерть!
А так как эта точка не только существовала для наших пращуров, но и составляла совершеннейший пантеон, то человеку, убежденному,
что он находится в самом центре храма славы, весьма естественно было примиряться
с некоторыми его недостатками, заключавшимися в однообразии предоставляемых им наслаждений.
И отъезжее поле, и потрясающая бедрами девка Палашка, и даже хождение по комнатам, украшенными шкапиками
с графинчиками, — все это выносилось безропотно, потому
что во всем этом виделся символ, за которым пряталась идея о праве и долге.
С другой стороны, мы не срываем скатертей
с сервированнььх столов, не услаждаемся потрясаниями доморощенных Палашек, потому
что это слишком дорого стоит.
Вы почувствуете,
что Палашка была для дедушки не просто Палашкой, а олицетворением его права;
что он, услаждая свой взор ее потрясаниями, приобретал не на два рубля
с рыла удовольствия, а сознавал удовлетворенным свое чувство дворянина.
Понятно,
что мы разочарованы и нигде не можем найти себе места. Мы не выработали ни новых интересов, ни новых способов жуировать жизнью, ни того, ни другого. Старые интересы улетучились, а старые способы жуировать жизнью остались во всей неприкосновенности. Очевидно,
что, при таком положении вещей, не помогут нам никакие кривляния, хотя бы они производились даже
с талантливостью m-lle Schneider.
Помилуйте, — скажет, из-за
чего тут биться! и грошей не сбирать, да еще какие-то обязанности наблюдать! разве
с ними, чертями, так можно!
Смотрит он, например, на девку Палашку, как она коверкается, и в то же время, если не формулирует, то всем существом сознает: я
с этой Палашкой
что хочу, то сделаю: захочу — косу обстригу, захочу — за Антипку-пастуха замуж выдам!
Но если такое убеждение об утраченной властности уже укоренилось в нас, то, очевидно, нам остается нести иго жизни без всякого сознания,
что мы что-нибудь можем, и, напротив того,
с полным и горьким сознанием,
что с нами все совершить можно.
Конечно,
с нашей стороны это очень большая добродетель, и мы имеем-таки право утешать себя мыслью,
что дальше от властности — дальше от зла; но ведь вопрос не о тех добродетелях, которые отрицательным путем очень легко достаются, а о той скуке, о тех жизненных неудобствах, которые составляют естественное последствие всякой страдательной добродетели.
Это было действительно сладкое сознание; но кончилось дело все-таки тем,
что дяденька же должен был всех приходивших к нему
с выражениями сочувствия угощать водкой и пирогом. Так он и умер
с сладкою уверенностью,
что не обидел мухи и
что за это, именно за это, должен был выйти в отставку.
Вздыхать это мое право, и я тем
с большим увлечением пользуюсь им,
что это единственное право, которое я сам выработал и которого никто у меня не отнимет.
А оттого, милостивые государи,
что как у меня, так и у дедушки, главное основание сельскохозяйственных распоряжений все-таки не
что иное, как система «спрашивания»,
с тою лишь разницей,
что дедушка мог «спрашивать», а я не могу.
Прокоп, сказав это, залился добродушнейшим смехом. Этот смех — именно драгоценнейшее качество, за которое решительно нет возможности не примириться
с нашими кадыками. Не могут они злокознствовать серьезно, сейчас же сами свои козни на смех поднимут. А если который и начнет серьезничать, то, наверное, такую глупость сморозит,
что тут же его в шуты произведут, и пойдет он ходить всю жизнь
с надписью «гороховый шут».
— Рад-с. Нам, консерваторам, не мешает как можно теснее стоять друг около друга. Мы страдали изолированностью — и это нас погубило. Наши противники сходились между собою, обменивались мыслями — и в этом обмене нашли свою силу. Воспользуемся же этою силой и мы. Я теперь принимаю всех, лишь бы эти все гармонировали
с моим образом мыслей; всех… vous concevez? [понимаете?] Я, впрочем, надеюсь,
что вы консерватор?
Один принимает у себя другого и думает: «
С каким бы я наслаждением вышвырнул тебя, курицына сына, за окно, кабы…», а другой сидит и тоже думает: «
С каким бы я наслаждением плюнул тебе, гнусному пыжику, в лицо, кабы…» Представьте себе,
что этого «кабы» не существует — какой обмен мыслей вдруг произошел бы между собеседниками!
— Это верно-с. Да
что же тут мудреного, ваше сиятельство! Сначала посредники, потом акцизные, потом судьи. Ведь это почти лихорадка-с! Вот вы недавно оттуда; как вы об этом думаете?
— И
чего церемонятся
с этою паскудною литературой! — слышится в этой группе, — ведь это, наконец, неслыханно!
— Я, ваше превосходительство, записку составил, где именно доказываю,
что в литературе нашей, со смерти Булгарина, ничего, кроме тлетворного направления, не существует-с.
Мы благодарим, потому
что мы благодарны по самой природе, потому
что наши предания, заветы наших отцов, наше воспитание, правила, внушенные нам
с детства, — все, en un mot, [одним словом.] создало нас благодарными…»
Теперь, мы спрашиваем себя только, должен ли повторяться этот едва совершившийся факт безгранично? и на вопрос этот позволяем себе думать,
что ежели бы рядом
с совершившимся фактом было поставлено благодетельное тире, то от сего наши сердца преисполнились бы не менее благоговейною признательностью, каковою был фимиам, наполнявший их по поводу совершившегося факта.
Мы объяснились
с нашими читателями
с открытым сердцем; надеемся,
что они
с таковым же отнесутся и к нам.
Я пробыл у действительного статского советника Стрекозы
с девяти до одиннадцати часов и насчитал,
что в течение этого времени, по крайней мере, двадцать раз был повторен вопрос: «куда мы идем?» Это произвело на меня такое тоскливое, давящее впечатление,
что, когда мы вышли
с Прокопом на улицу, я сам безотчетно воскликнул...
И все, словно ужаленные, вскочили
с мест и подняли такой неизреченный лай,
что я поскорее схватил шляпу и увлек Прокопа в «Старый Пекин».
— Помилуйте!
что же-с! благородные люди… время ночное-с… местожительства объявить не могут… диван, подушки-с…
Что этот самый Хватов будет заявлять претензию на вечную признательность сердца со стороны твоего внука!
что он будет прохаживаться
с ним по водочке, и наконец, в минуту откровенности, скажет ему „ты“!
Вот, кажется, и хохочет человек над децентрализацией
с точки зрения беспрепятственного и повсеместного битья по зубам, а загляните-ка ему в нутро — ан окажется,
что ведь он и впрямь ничего, кроме этой беспрепятственности, не вожделеет!
Вникните пристальнее в процесс этого творчества, и вы убедитесь,
что первоначальный источник его заключается в неугасшем еще чувстве жизни, той самой „жизни“,
с тем же содержанием и теми же поползновениями, о которых я говорил в предыдущих моих дневниках.
Все мы: поручики, ротмистры, подьячие, одним словом, все, причисляющие себя к сонму представителей отечественной интеллигенции, — все мы были свидетелями этой „жизни“, все воспитывались в ее преданиях, и как бы мы ни открещивались от нее, но не можем, ни под каким видом не можем представить себе что-либо иное,
что не находилось бы в прямой и неразрывной связи
с тем содержанием, которое выработано нашим прошедшим.
Такова была дедушкина мораль, и я,
с своей стороны, становясь на его точку зрения, нахожу эту мораль совершенно естественною. Нельзя жить так, как желал жить дедушка, иначе, как под условием полного исчезновения жизни в других. Дедушка это чувствовал всем нутром своим, он знал и понимал,
что если мир, по малой мере верст на десять кругом, перестанет быть пустыней, то он погиб. А мы?!
А у нас первый разговор: „знать ничего не хочу!“ да „ни о
чем думать не желаю!“ Скажите, возможно ли
с таким разговором даже простодушнейшего из хамов надуть?
— Послушай, мой друг, — говорю я ему на днях, — отчего это тебе так претит,
что и другой рядом
с тобой жить хочет?
Предположите,
что в голове у вас завелась затея,
что вы возлюбили эту затею и
с жаром принялись за ее осуществление.
Прибавьте к этому, пожалуй,
что затея ваша в высшей степени женерозна,
что она захватывает очень широко и
что с осуществлением ее легко осчастливить целый мир.