Неточные совпадения
Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как
в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие
в высших сферах.
Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий,
то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться
в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища.
Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме
того,
в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих
в себе оригинальные упражнения на различные
темы административно-теоретического содержания.
Что касается до внутреннего содержания «Летописца»,
то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное
в наше просвещенное время.
Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив
того, он думает, что возможность подобных фактов
в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на
ту бездну, которая отделяет нас от него.
Во всяком случае,
в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд
в настоящем случае заключается только
в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не
то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них
в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего
в месяц два рубля содержания, но и за всем
тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.] с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять
та же прискорбная ошибка.
Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края
в край, все очищая и обновляя; другие, напротив
того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность представляли
в удел правителям канцелярии.
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо
в чем состоит, собственно, задача его?
В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не
в том.
В том ли, чтобы рассуждать? Нет, и не
в этом.
В чем же? А
в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству
в надлежащее назидание.
И чем
тот сосуд скудельнее,
тем краше и вкуснее покажется содержимая
в нем сладкая славословная влага.
Изложив таким манером нечто
в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и,
в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих
в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница
в том только состоит, что
в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость,
в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу
в дружбе и верности, когда же лгали,
то прибавляли «да будет мне стыдно» и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест».
Таким образом взаимно разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами и девами и
в то же время гордились
тем, что радушны и гостеприимны.
Началось с
того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом
в кошеле кашу варили, потом козла
в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад),
то есть из проросшей ржи (употребляется
в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса
в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
— Мы головотяпы! нет нас
в свете народа мудрее и храбрее! Мы даже кособрюхих — и
тех шапками закидали! — хвастали головотяпы.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, — не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет
в свете глупее, — и
тот будет володеть вами.
Но
в то же время выискались и другие, которые ничего обидного
в словах князя не видели.
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет
в свете глупее, — и
тот будет володеть вами!
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной;
в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца,
то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой,
то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да
в бороду усмехается.
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на
том основании, что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину — на
том основании, что он «
в Питере бывал, на полу сыпал и тут не упал», но наконец предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезапно произведен
в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв
в Глупов, не только не оставил занятия макаронами, но даже многих усильно к
тому принуждал, чем себя и воспрославил. За измену бит
в 1734 году кнутом и, по вырвании ноздрей, сослан
в Березов.
5) Ламврокакис, беглый грек, без имени и отчества и даже без чина, пойманный графом Кирилою Разумовским
в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом, губкою и орехами; сверх
того, был сторонником классического образования.
В 1756 году был найден
в постели, заеденный клопами.
6) Баклан, Иван Матвеевич, бригадир. Был роста трех аршин и трех вершков и кичился
тем, что происходит по прямой линии от Ивана Великого (известная
в Москве колокольня). Переломлен пополам во время бури, свирепствовавшей
в 1761 году.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел
в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван был «Органчиком». Это не мешало ему, впрочем, привести
в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о
том будет повествуемо ниже.
Между
тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал
в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился
в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Бывали градоначальники истинно мудрые, такие, которые не чужды были даже мысли о заведении
в Глупове академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по «описи» под № 9), но так как они не обзывали глуповцев ни «братцами», ни «робятами»,
то имена их остались
в забвении.
В это время Глупов, и без
того мало оживленный, окончательно замирал.
На улице царили голодные псы, но и
те не лаяли, а
в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и дома; и только
в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал далеко за полночь зловещий свет.
Соображения эти показались до
того резонными, что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга
в смутьянстве и подстрекательстве.
Возник вопрос: какую надобность мог иметь градоначальник
в Байбакове, который, кроме
того что пил без просыпа, был еще и явный прелюбодей?
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался
тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него
в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся
в мастерской и с
тех пор затосковал.
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до
того осмелился, что самому градскому голове посулил отдать его без зачета
в солдаты, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик.
Он вышел, и на лице его
в первый раз увидели глуповцы
ту приветливую улыбку, о которой они тосковали.
Но
в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков, что как ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись ни модными
в то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более чем странного градоначальника.
[Ныне доказано, что тела всех вообще начальников подчиняются
тем же физиологическим законам, как и всякое другое человеческое тело, но не следует забывать, что
в 1762 году наука была
в младенчестве.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал
в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между
тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь,
то есть приступил к дознанию, и
в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить
в нем несбыточных мечтаний.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы
в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх
того, боялись подпасть под ответственность за
то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Публика начала даже склоняться
в пользу
того мнения, что вся эта история есть не что иное, как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов [Даже и это предвидел «Летописец»!
В прошлом году, зимой — не помню, какого числа и месяца, — быв разбужен
в ночи, отправился я,
в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою
то в ту,
то в другую сторону мерно помавающим.
Но так как
в дороге голова несколько отсырела,
то на валике некоторые колки расшатались, а другие и совсем повыпали.
Заметив
в себе желание исправить эту погрешность и получив на
то согласие господина градоначальника, я с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул голову
в салфетку и отправился домой.
В сей крайности вознамерились они сгоряча меня на всю жизнь несчастным сделать, но я
тот удар отклонил, предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью
в Санкт-Петербург, к часовых и органных дел мастеру Винтергальтеру, что и было ими выполнено
в точности.
С
тех пор прошло уже довольно времени,
в продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и вычищал из нее сор,
в каковом занятии пребывал и
в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне инструмент.
На спрашивание же вашего высокоблагородия о
том, во-первых, могу ли я,
в случае присылки новой головы, оную утвердить и, во-вторых, будет ли
та утвержденная голова исправно действовать? ответствовать сим честь имею: утвердить могу и действовать оная будет, но настоящих мыслей иметь не может.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы
в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку,
то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но
в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Мало
того, начались убийства, и на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека,
в котором, по фалдочкам, хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не могли отыскать отделенной от туловища головы.
Услыхав об этом, помощник градоначальника пришел
в управление и заплакал. Пришли заседатели — и тоже заплакали; явился стряпчий, но и
тот от слез не мог говорить.
Может быть,
тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле
в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и
те стали
в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается
в Глупове.
— Атаманы-молодцы! где же я вам его возьму, коли он на ключ заперт! — уговаривал толпу объятый трепетом чиновник, вызванный событиями из административного оцепенения.
В то же время он секретно мигнул Байбакову, который, увидев этот знак, немедленно скрылся.