Неточные совпадения
Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя;
другие, напротив
того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность представляли в удел правителям канцелярии.
Но сие же самое соответствие, с
другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В
том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в
том. В
том ли, чтобы рассуждать? Нет, и не в этом. В чем же? А в
том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись
друг другу в дружбе и верности, когда же лгали,
то прибавляли «да будет мне стыдно» и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест».
Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и послали сказать соседям: будем
друг с дружкой до
тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.
Но в
то же время выискались и
другие, которые ничего обидного в словах князя не видели.
— А были мы у одного князя глупого да у
другого князя глупого ж — и
те володеть нами не похотели!
— И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится,
тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай,
другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
Напротив
того, бывали
другие, хотя и не
то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние,
то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное,
то имена их не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Разумеется, все это повествовалось и передавалось
друг другу шепотом; хотя же и находились смельчаки, которые предлагали поголовно пасть на колена и просить прощенья, но и
тех взяло раздумье.
Соображения эти показались до
того резонными, что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать
друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
[Ныне доказано, что тела всех вообще начальников подчиняются
тем же физиологическим законам, как и всякое
другое человеческое тело, но не следует забывать, что в 1762 году наука была в младенчестве.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх
того, боялись подпасть под ответственность за
то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив,
другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
В прошлом году, зимой — не помню, какого числа и месяца, — быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою
то в
ту,
то в
другую сторону мерно помавающим.
Но так как в дороге голова несколько отсырела,
то на валике некоторые колки расшатались, а
другие и совсем повыпали.
Голова у этого
другого градоначальника была совершенно новая и притом покрытая лаком. Некоторым прозорливым гражданам показалось странным, что большое родимое пятно, бывшее несколько дней
тому назад на правой щеке градоначальника, теперь очутилось на левой.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли
друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них до
того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал на бумажку.
Пригороды между
тем один за
другим слали в Глупов самые утешительные отписки.
В
ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого
другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили
тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир и Евсеич
друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец мир сказал...
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря
другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде,
то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего
другого не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в
ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
На
другой день, с утра, погода чуть-чуть закуражилась; но так как работа была спешная (зачиналось жнитво),
то все отправились в поле.
Действительно, это был он. Среди рдеющего кругом хвороста темная, полудикая фигура его казалась просветлевшею. Людям виделся не
тот нечистоплотный, блуждающий мутными глазами Архипушко, каким его обыкновенно видали, не Архипушко, преданный предсмертным корчам и, подобно всякому
другому смертному, бессильно борющийся против неизбежной гибели, а словно какой-то энтузиаст, изнемогающий под бременем переполнившего его восторга.
Словом сказать, в полчаса, да и
то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено только на
другой день), и зачал тужить и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
На
другой день поехали наперерез и, по счастью, встретили по дороге пастуха. Стали его спрашивать, кто он таков и зачем по пустым местам шатается, и нет ли в
том шатании умысла. Пастух сначала оробел, но потом во всем повинился. Тогда его обыскали и нашли хлеба ломоть небольшой да лоскуток от онуч.
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы для
того, чтоб ходить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности для
того, чтобы лезть на
другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для
того, чтобы перейти вслед за
тем через
другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! — и исчезла неведомо куда; смотришь, на место ее выступает уж
другая тень и тоже хлопает, как попало, и исчезает…"Раззорю!","Не потерплю!" — слышится со всех сторон, а что разорю, чего не потерплю —
того разобрать невозможно.
Рад бы посторониться, прижаться к углу, но ни посторониться, ни прижаться нельзя, потому что из всякого угла раздается все
то же"раззорю!", которое гонит укрывающегося в
другой угол и там, в свою очередь, опять настигает его.
— С нас, брат, не что возьмешь! — говорили
другие, — мы не
то что прочие, которые телом обросли! нас, брат, и уколупнуть негде!
А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли. Господи! чего они не передумали в это время! Думают: станут они теперь есть горчицу, — как бы на будущее время еще какую ни на есть мерзость есть не заставили; не станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось, что колени в этом случае представляют средний путь, который может умиротворить и
ту и
другую сторону.
На
другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для
того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до
тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали
другое озимое поле. Шли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был не настоящий,
то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не могли.
Хотелось ему наказать"навозных"за их наглость, но, с
другой стороны, припоминалась осада Трои, которая длилась целых десять лет, несмотря на
то что в числе осаждавших были Ахиллес и Агамемнон.
Раздался треск и грохот; бревна одно за
другим отделялись от сруба, и, по мере
того как они падали на землю, стон возобновлялся и возрастал.
Бунт кончился; невежество было подавлено, и на место его водворено просвещение. Через полчаса Бородавкин, обремененный добычей, въезжал с триумфом в город, влача за собой множество пленников и заложников. И так как в числе их оказались некоторые военачальники и
другие первых трех классов особы,
то он приказал обращаться с ними ласково (выколов, однако, для верности, глаза), а прочих сослать на каторгу.
Но должно думать, что тут примешивалось отчасти и
то и
другое.
Но, с
другой стороны, не меньшего вероятия заслуживает и
то соображение, что как ни привлекательна теория учтивого обращения, но, взятая изолированно, она нимало не гарантирует людей от внезапного вторжения теории обращения неучтивого (как это и доказано впоследствии появлением на арене истории такой личности, как майор Угрюм-Бурчеев), и, следовательно, если мы действительно желаем утвердить учтивое обращение на прочном основании,
то все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами.
Но, с
другой стороны, если с просвещением фаталистически сопряжены экзекуции,
то не требует ли благоразумие, чтоб даже и в таком, очевидно, полезном деле допускались краткие часы для отдохновения?
Но, с
другой стороны, не видим ли мы, что народы самые образованные наипаче [Наипа́че (церковно-славянск.) — наиболее.] почитают себя счастливыми в воскресные и праздничные дни,
то есть тогда, когда начальники мнят себя от писания законов свободными?
И поверишь ли,
друг? чем больше я размышляю,
тем больше склоняюсь в пользу законов средних.
Ты спросишь меня,
друг: зачем же издавать такие законы, которые и без
того всеми исполняются.
На это отвечу: цель издания законов двоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения,
другие — для
того, чтобы законодатели не коснели в праздности…"
А поелику навоз производить стало всякому вольно,
то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"Не
то что в
других городах, — с горечью говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину не было; но это один из
тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и
другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно проглотил.
За первым ломтем последовал
другой, потом третий, до
тех пор, пока не осталось ни крохи…
Претерпеть Бородавкина для
того, чтоб познать пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева для
того, чтобы ознакомиться с настоящею отвагою, — как хотите, а такой удел не может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным, хотя, с
другой стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте, тоже не вредит.
Нет резона драться, но нет резона и не драться; в результате виднеется лишь печальная тавтология, [Тавтоло́гия — повторение
того же самого
другими словами, ничего по смыслу не прибавляющее, а потому лишнее.] в которой оплеуха объясняется оплеухою.
Это люди, как и все
другие, с
тою только оговоркою, что природные их свойства обросли массой наносных атомов, за которою почти ничего не видно.
Другой вариант утверждает, что Иванов совсем не умер, а был уволен в отставку за
то, что голова его вследствие постепенного присыхания мозгов (от ненужности в их употреблении) перешла в зачаточное состояние.
В
другой раз он начал с
того, что убеждал обывателей уверовать в богиню Разума, и кончил
тем, что просил признать непогрешимость папы.