Неточные совпадения
Давно уже имел
я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию.
Ныне, роясь в глуповском городском архиве,
я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения.
Таковы-то были мысли, которые побудили
меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.] с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять та же прискорбная ошибка.
Но, предпринимая столь важную материю,
я, по крайней мере, не раз вопрошал себя: по силам ли будет
мне сие бремя?
Много видел
я на своем веку поразительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники.
А скудельный сосуд про себя скажет: вот и
я на что-нибудь пригодился, хотя и получаю содержания два рубля медных в месяц!
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да
я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы не напечатал он их в своем «Архиве». А затем богу слава и разглагольствию моему конец.
«Не хочу
я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных
мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло».
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда же лгали, то прибавляли «да будет
мне стыдно» и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест».
— Кто вы такие? и зачем ко
мне пожаловали? — вопросил князь посланных.
— Нет, не
я! у тебя он и на носу-то сидел!
— Глупые вы, глупые! — сказал он, — не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами! Не хочу
я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами.
— Кто вы такие? и зачем ко
мне пожаловали? — молвил князь, жуя пряники.
—
Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее
меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу
я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
— Есть у
меня, — сказал он, — друг-приятель, по прозванью вор-новото́р, уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы
меня судом милостивым, рубите с плеч мою голову бесталанную!
— Ни́што! обладим! — молвил вор-новотор, — дай срок,
я глаз на глаз с ним слово перемолвлю.
— Что вы за люди? и зачем ко
мне пожаловали? — обратился к ним князь.
— Ладно. Володеть вами
я желаю, — сказал князь, — а чтоб идти к вам жить — не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам заместо себя самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а
я отсель и им и вами помыкать буду!
— И будете вы платить
мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на
меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть
мне отдай, другую
мне же, третью опять
мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
— И тех из вас, которым ни до чего дела нет,
я буду миловать; прочих же всех — казнить.
Не шуми, мати зелена дубровушка!
Не мешай добру молодцу думу думати,
Как заутра
мне, добру молодцу, на допрос идти
Перед грозного судью, самого царя…
Я за то тебя, детинушку, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя столбами с перекладиною...
— Посылал
я сущего вора — оказался вор, — печаловался при этом князь, — посылал одоевца по прозванию «продай на грош постных яиц» — и тот оказался вор же. Кого пошлю ныне?
— Натиск, — сказал он, — и притом быстрота, снисходительность, и притом строгость. И притом благоразумная твердость. Вот, милостивые государи, та цель, или, точнее сказать, те пять целей, которых
я, с божьею помощью, надеюсь достигнуть при посредстве некоторых административных мероприятий, составляющих сущность или, лучше сказать, ядро обдуманного
мною плана кампании!
«Василием зовут
меня, Ивановым сыном, по прозванию Байбаковым.
В прошлом году, зимой — не помню, какого числа и месяца, — быв разбужен в ночи, отправился
я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою то в ту, то в другую сторону мерно помавающим.
Обеспамятев от страха и притом будучи отягощен спиртными напитками, стоял
я безмолвен у порога, как вдруг господин градоначальник поманили
меня рукою к себе и подали
мне бумажку.
На бумажке
я прочитал: „Не удивляйся, но попорченное исправь“.
После того господин градоначальник сняли с себя собственную голову и подали ее
мне.
Рассмотрев ближе лежащий предо
мной ящик,
я нашел, что он заключает в одном углу небольшой органчик, могущий исполнять некоторые нетрудные музыкальные пьесы.
Заметив в себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие господина градоначальника,
я с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул голову в салфетку и отправился домой.
Но здесь
я увидел, что напрасно понадеялся на свое усердие, ибо как ни старался
я выпавшие колки утвердить, но столь мало успел в своем предприятии, что при малейшей неосторожности или простуде колки вновь вываливались, и в последнее время господин градоначальник могли произнести только „П-плю!“.
В сей крайности вознамерились они сгоряча
меня на всю жизнь несчастным сделать, но
я тот удар отклонил, предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью в Санкт-Петербург, к часовых и органных дел мастеру Винтергальтеру, что и было ими выполнено в точности.
С тех пор прошло уже довольно времени, в продолжение коего
я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий
мне инструмент.
На спрашивание же вашего высокоблагородия о том, во-первых, могу ли
я, в случае присылки новой головы, оную утвердить и, во-вторых, будет ли та утвержденная голова исправно действовать? ответствовать сим честь имею: утвердить могу и действовать оная будет, но настоящих мыслей иметь не может.
— Атаманы-молодцы! где же
я вам его возьму, коли он на ключ заперт! — уговаривал толпу объятый трепетом чиновник, вызванный событиями из административного оцепенения. В то же время он секретно мигнул Байбакову, который, увидев этот знак, немедленно скрылся.
— Признаете ли вы
меня за градоначальницу? — кричала на них Ираидка.
— Не о том вас спрашивают, мужняя ли
я жена или вдова, а о том, признаете ли вы
меня градоначальницею? — пуще ярилась Ираидка.
— Что, старички! признаете ли вы
меня за градоначальницу? — спросила беспутная Клемантинка.
— Чиновник
я из губернии (имярек), — отвечал приезжий, — и приехал сюда для розыску бездельных Клемантинкиных дел!
— Ну что, старички? одумались? признаете
меня? — спросила она их благосклонно.
— Ваше
я, что ли, пила? — огрызалась беспутная Клемантинка, — кабы не моя несчастная слабость, да не покинули
меня паны мои милые, узнали бы вы у
меня ужо, какова
я есть!
— То-то «толстомясая»!
Я, какова ни на есть, а все-таки градоначальническая дочь, а то взяли себе расхожую немку!
— Может быть, и есть здесь паскуда, — сказала она, — только не
я.
— Хочешь, молодка, со
мною в любви жить? — спросил бригадир.
— А на что
мне тебя… гунявого? [Гуня́вый — гнусавый, в другом значении — плешивый, неуклюжий.] — отвечала Аленка, с наглостью смотря ему в глаза, — у
меня свой муж хорош.
— Кто ваш начальник? сказывайте! или, может быть, не
я ваш начальник?
— Вам, старички-братики, и книги в руки! — либерально прибавил он, — какое количество по душе назначите,
я наперед согласен! Потому теперь у нас время такое: всякому свое, лишь бы поронцы были!
— Видно, как-никак, а быть
мне у бригадира в полюбовницах! — говорила она, обливаясь слезами.
— Только ты это сделай! Да
я тебя… и черепки-то твои поганые по ветру пущу! — задыхался Митька и в ярости полез уж было за вожжами на полати, но вдруг одумался, затрясся всем телом, повалился на лавку и заревел.