Неточные совпадения
Утвердительно можно сказать,
что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют
то драгоценное свойство,
что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».
Что касается до внутреннего содержания «Летописца»,
то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время.
Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив
того, он думает,
что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на
ту бездну, которая отделяет нас от него.
Сверх
того, издателем руководила и
та мысль,
что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения и
что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для
тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться,
что весь его труд в настоящем случае заключается только в
том,
что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не
то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают,
что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем
тем горе [Горе́ (церковно-славянск.) — к небу.] устремляющаяся, или же стремящееся до́лу [До́лу (церковно-славянск.) — вниз, к земле.] брюхо, на
то только и пригодное, чтобы изготовлять…
Думаю, впрочем,
что таковая дерзостная наша затея простится нам ввиду
того особливого намерения, которое мы имели, приступая к ней.
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в
чем состоит, собственно, задача его? В
том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в
том. В
том ли, чтобы рассуждать? Нет, и не в этом. В
чем же? А в
том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить,
что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в
том только состоит,
что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
Ни вероисповедания, ни образа правления эти племена не имели, заменяя все сие
тем,
что постоянно враждовали между собою.
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда же лгали,
то прибавляли «да будет мне стыдно» и были наперед уверены,
что «стыд глаза не выест».
Таким образом взаимно разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами и девами и в
то же время гордились
тем,
что радушны и гостеприимны.
Но когда дошли до
того,
что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Поняли,
что кому-нибудь да надо верх взять, и послали сказать соседям: будем друг с дружкой до
тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.
Началось с
того,
что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад),
то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать,
что из этого выйдет.
— Я уж на
что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и
тот будет володеть вами!
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает.
Что ни выпалит из ружьеца,
то сердце насквозь прострелит,
что ни махнет сабелькой,
то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
—
Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее были — и
те не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.
— Это, брат, не
то,
что с «кособрюхими» лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков человек? какого чину и звания? — гуторят они меж собой.
— И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится,
тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до
чего дела нет!
— И
тех из вас, которым ни до
чего дела нет, я буду миловать; прочих же всех — казнить.
Чем далее лилась песня,
тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, — говорит летописец, — старики седые и плакали горько,
что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои
той воли едва отведали, но и
те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи песни...
Я за
то тебя, детинушку, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя столбами с перекладиною...
Вскоре, однако, он до
того проворовался,
что слухи об его несытом воровстве дошли даже до князя.
Но новотор, как сущий вор, и тут извернулся: предварил казнь
тем,
что, не выждав петли, зарезался огурцом.
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на
том основании,
что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину — на
том основании,
что он «в Питере бывал, на полу сыпал и тут не упал», но наконец предпочел орловца, потому
что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезапно произведен в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глупов, не только не оставил занятия макаронами, но даже многих усильно к
тому принуждал,
чем себя и воспрославил. За измену бит в 1734 году кнутом и, по вырвании ноздрей, сослан в Березов.
6) Баклан, Иван Матвеевич, бригадир. Был роста трех аршин и трех вершков и кичился
тем,
что происходит по прямой линии от Ивана Великого (известная в Москве колокольня). Переломлен пополам во время бури, свирепствовавшей в 1761 году.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел в голове некоторое особливое устройство, за
что и прозван был «Органчиком». Это не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о
том будет повествуемо ниже.
Вспомнили только
что выехавшего из города старого градоначальника и находили,
что хотя он тоже был красавчик и умница, но
что, за всем
тем, новому правителю уже по
тому одному должно быть отдано преимущество,
что он новый.
Между
тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое,
что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому
что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись,
что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Неслыханная деятельность вдруг закипела во всех концах города: частные пристава поскакали, квартальные поскакали, заседатели поскакали, будочники позабыли,
что значит путем поесть, и с
тех пор приобрели пагубную привычку хватать куски на лету.
Соображения эти показались до
того резонными,
что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
Возник вопрос: какую надобность мог иметь градоначальник в Байбакове, который, кроме
того что пил без просыпа, был еще и явный прелюбодей?
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался
тем,
что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно:
что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с
тех пор затосковал.
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до
того осмелился,
что самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик.
И вдруг что-то внутри у него зашипело и зажужжало, и
чем более длилось это таинственное шипение,
тем сильнее и сильнее вертелись и сверкали его глаза.
Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков,
что как ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись ни модными в
то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более
чем странного градоначальника.
Эскулап [Эскулап (греч.) — врач.] задумался, пробормотал что-то о каком-то «градоначальническом веществе», якобы источающемся из градоначальнического тела, но потом, видя сам,
что зарапортовался, от прямого разрешения вопросов уклонился, отзываясь
тем,
что тайна построения градоначальнического организма наукой достаточно еще не обследована.
[Ныне доказано,
что тела всех вообще начальников подчиняются
тем же физиологическим законам, как и всякое другое человеческое тело, но не следует забывать,
что в 1762 году наука была в младенчестве.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между
тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать,
что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь,
то есть приступил к дознанию, и в
то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому
что почувствовали себя сиротами и, сверх
того, боялись подпасть под ответственность за
то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали,
что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Публика начала даже склоняться в пользу
того мнения,
что вся эта история есть не
что иное, как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов [Даже и это предвидел «Летописец»!
В сей крайности вознамерились они сгоряча меня на всю жизнь несчастным сделать, но я
тот удар отклонил, предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью в Санкт-Петербург, к часовых и органных дел мастеру Винтергальтеру,
что и было ими выполнено в точности.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил,
что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку,
то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в
то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Может быть,
тем бы и кончилось это странное происшествие,
что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического,
что сами глуповцы — и
те стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим,
что делается в Глупове.
И бог знает
чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту минуту не послышался звон колокольчика и вслед за
тем не подъехала к бунтующим телега, в которой сидел капитан-исправник, а с ним рядом… исчезнувший градоначальник!
Голова у этого другого градоначальника была совершенно новая и притом покрытая лаком. Некоторым прозорливым гражданам показалось странным,
что большое родимое пятно, бывшее несколько дней
тому назад на правой щеке градоначальника, теперь очутилось на левой.
Так, например, он говорит,
что на первом градоначальнике была надета
та самая голова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую капитан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца; на втором же градоначальнике была надета прежняя голова, которую наскоро исправил Байбаков, по приказанию помощника городничего, набивши ее, по ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями.