Неточные совпадения
Таковы-то были мысли, которые побудили
меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем
тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.] с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять
та же прискорбная ошибка.
«Не хочу
я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных
мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый
тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло».
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда же лгали,
то прибавляли «да будет
мне стыдно» и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест».
— Глупые вы, глупые! — сказал он, — не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами! Не хочу
я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет в свете глупее, — и
тот будет володеть вами.
—
Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее
меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу
я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и
тот будет володеть вами!
— И будете вы платить
мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на
меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится,
тот разломи его начетверо: одну часть
мне отдай, другую
мне же, третью опять
мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
— И
тех из вас, которым ни до чего дела нет,
я буду миловать; прочих же всех — казнить.
Я за
то тебя, детинушку, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя столбами с перекладиною...
— Посылал
я сущего вора — оказался вор, — печаловался при этом князь, — посылал одоевца по прозванию «продай на грош постных яиц» — и
тот оказался вор же. Кого пошлю ныне?
— Натиск, — сказал он, — и притом быстрота, снисходительность, и притом строгость. И притом благоразумная твердость. Вот, милостивые государи,
та цель, или, точнее сказать,
те пять целей, которых
я, с божьею помощью, надеюсь достигнуть при посредстве некоторых административных мероприятий, составляющих сущность или, лучше сказать, ядро обдуманного
мною плана кампании!
В прошлом году, зимой — не помню, какого числа и месяца, — быв разбужен в ночи, отправился
я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою
то в
ту,
то в другую сторону мерно помавающим.
После
того господин градоначальник сняли с себя собственную голову и подали ее
мне.
Заметив в себе желание исправить эту погрешность и получив на
то согласие господина градоначальника,
я с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул голову в салфетку и отправился домой.
С
тех пор прошло уже довольно времени, в продолжение коего
я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в
то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий
мне инструмент.
На спрашивание же вашего высокоблагородия о
том, во-первых, могу ли
я, в случае присылки новой головы, оную утвердить и, во-вторых, будет ли
та утвержденная голова исправно действовать? ответствовать сим честь имею: утвердить могу и действовать оная будет, но настоящих мыслей иметь не может.
— Атаманы-молодцы! где же
я вам его возьму, коли он на ключ заперт! — уговаривал толпу объятый трепетом чиновник, вызванный событиями из административного оцепенения. В
то же время он секретно мигнул Байбакову, который, увидев этот знак, немедленно скрылся.
— Не о
том вас спрашивают, мужняя ли
я жена или вдова, а о
том, признаете ли вы
меня градоначальницею? — пуще ярилась Ираидка.
— То-то «толстомясая»!
Я, какова ни на есть, а все-таки градоначальническая дочь, а
то взяли себе расхожую немку!
— Простите
меня, ради Христа, атаманы-молодцы! — говорил он, кланяясь миру в ноги, — оставляю
я мою дурость на веки вечные, и сам вам
тоё мою дурость с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Христа, а проводите честь честью к стрельцам в слободу!
По случаю бывшего в слободе Негоднице великого пожара собрались ко
мне, бригадиру, на двор всякого звания люди и стали
меня нудить и на коленки становить, дабы
я перед
теми бездельными людьми прощение принес.
— Пустое ты дело затеял! — сразу оборвал он бригадира, — кабы не
я, твой приставник, — слова бы тебе, гунявому, не пикнуть, а не
то чтоб за экое орудие взяться!
— Руки у
меня связаны, — горько жаловался он глуповцам, — а
то узнали бы вы у
меня, где раки зимуют!
— Руки у
меня связаны! — повторял он, задумчиво покусывая темный ус свой, — а
то бы
я показал вам, где раки зимуют!
— Слушай! — сказал он, слегка поправив Федькину челюсть, — так как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил,
то ты же впредь каждый день должен сию драгоценную
мне память в стихах прославлять и стихи
те ко
мне приносить!
"Сижу
я, — пишет он, — в унылом моем уединении и всеминутно о
том мыслю, какие законы к употреблению наиболее благопотребны суть.
И поверишь ли, друг? чем больше
я размышляю,
тем больше склоняюсь в пользу законов средних.
Ты спросишь
меня, друг: зачем же издавать такие законы, которые и без
того всеми исполняются.
И
того ради, существенная видится в
том нужда, дабы можно было
мне, яко градоначальнику, издавать для скорости собственного моего умысла законы, хотя бы даже не первого сорта (о сем и помыслить не смею!), но второго или третьего.
В сей мысли еще более
меня утверждает
то, что город Глупов по самой природе своей есть, так сказать, область второзакония, для которой нет даже надобности в законах отяготительных и многосмысленных.
— Знаю
я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже
то был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся
тем, что возложим упование наше на бога!
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на
то, что у
меня седые усы:
я могу!
я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
—
Я человек простой-с, — говорил он одним, — и не для
того сюда приехал, чтоб издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы были в целости и не валялись по столам-с. Конечно, и у
меня есть план кампании, но этот план таков: отдохнуть-с!
— Состояние у
меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет этого законы —
те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардировку, но
я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
Положа руку на сердце,
я утверждаю, что подобное извращение глуповских обычаев было бы не только не полезно, но даже положительно неприятно. И причина
тому очень проста: рассказ летописца в этом виде оказался бы несогласным с истиною.
— Если вы изволите быть в нем настоятельницей,
то я хоть сейчас готов дать обет послушания, — галантерейно отвечал Грустилов.
— Нет,
я не
та, которую ты во
мне подозреваешь, — продолжала между
тем таинственная незнакомка, как бы угадав его мысли, —
я не Аксиньюшка, ибо недостойна облобызать даже прах ее ног.
Я просто такая же грешница, как и ты!
—
Я — твое внутреннее слово!
я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь, сам
того не зная! — продолжала между
тем незнакомка, — но не спрашивай, кто
меня послал, потому что
я и сама объявить о сем не умею!
Долгое время находилась
я в состоянии томления, долгое время безуспешно стремилась к свету, но князь
тьмы слишком искусен, чтобы разом упустить из рук свою жертву!
— Прими руки! — кротко сказала она, — не осязанием, но мыслью ты должен прикасаться ко
мне, чтобы выслушать
то, что
я должна тебе открыть!
Сначала бичевал
я себя с некоторою уклончивостью, но, постепенно разгораясь, позвал под конец денщика и сказал ему: «Хлещи!» И что же? даже сие оказалось недостаточным, так что
я вынужденным нашелся расковырять себе на невидном месте рану, но и от
того не страдал, а находился в восхищении.
— Намеднись, а когда именно — не упомню, — свидетельствовал Карапузов, — сидел
я в кабаке и пил вино, а неподалеку от
меня сидел этот самый учитель и тоже пил вино. И, выпивши он
того вина довольно, сказал:"Все мы, что человеки, что скоты, — все едино; все помрем и все к чертовой матери пойдем!"
— И будучи
я приведен от
тех его слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же, мол, это так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не нашли?
— И так это
меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю
я ему. А он не
то чтобы что, плюнул
мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
— Кто хочет доказать, что любит
меня, — глашал он, —
тот пусть отрубит указательный палец правой руки своей!
В короткое время он до
того процвел, что начал уже находить, что в Глупове ему тесно, а"нужно-де
мне, Козырю, вскорости в Петербурге быть, а тамо и ко двору явиться".
— И на
то у
меня свидетели есть, — продолжал Фердыщенко таким тоном, который не дозволял усомниться, что он подлинно знает, что говорит.
— Вот и ты, чертов угодник, в аду с братцем своим сатаной калеными угольями трапезовать станешь, а
я, Семен,
тем временем на лоне Авраамлем почивать буду.
— Погоди. И за
те твои бессовестные речи судил
я тебя, Ионку, судом скорым, и присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (говоря это, Бородавкин изодрал и растоптал), с тобой же самим, яко с растлителем добрых нравов, по предварительной отдаче на поругание, поступить, как
мне, градоначальнику, заблагорассудится.
Но здесь
я должен сознаться, что тетрадки, которые заключали в себе подробности этого дела, неизвестно куда утратились. Поэтому
я нахожусь вынужденным ограничиться лишь передачею развязки этой истории, и
то благодаря
тому, что листок, на котором она описана, случайно уцелел.
Мне неоднократно случалось в сем триумфальном виде выходить к обывательским толпам, и когда
я звучным и приятным голосом восклицал:"Здорово, ребята!" —
то, ручаюсь честью, не много нашлось бы таких, кои не согласились бы, по первому моему приветливому знаку, броситься в воду и утопиться, лишь бы снискать благосклонное мое одобрение.