Неточные совпадения
Я сидел дома и,
по обыкновению, не знал, что с собой делать. Чего-то хотелось: не то конституций, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать. Ободрать бы сначала, мелькнуло у
меня в голове; ободрать, да и в сторону. Да по-нынешнему, так, чтоб ни истцов, ни ответчиков — ничего. Так, мол, само собою случилось, — поди доискивайся! А потом, зарекомендовавши себя благонамеренным, можно и об конституциях на досуге помечтать.
Я человек культурный, потому что служил в кавалерии. И еще потому, что в настоящее время заказываю платья у Шармера. И еще потому, что
по субботам обедаю в Английском клубе. Приду в пять часов, проберусь в уголок на свое место и ем, покуда не запыхаюсь. Прежде, бывало,
я разговаривал, а нынче — только ем.
Я так… сам
по себе… проваливай, брат, проваливай!
Я так… сам
по себе… а он: форма правления!
Фу, подлость! Живешь-живешь — и все на положении грудного ребенка находишься!
Мне вот пятьдесят лет, а
я даже об конституциях вволю наговориться не могу! Разве
я что-нибудь говорю! Переменить, что ли,
я что-нибудь хочу! Да
мне — Христос с вами!
Я так… сам
по себе… разговариваю…
Вот это-то «при случае» и сбивает культурную спесь. Так оно ясно, несмотря на внешнюю таинственность, что даже клубные лакеи — и те понимают. Прежде, бывало, — кому первый кус? — ему, культурному человеку, кому и
по всем утробным правам он следует. А нынче на культурного человека и смотреть не хотят — прямо ему, действительному статскому советнику Солитеру, несут. Ну, и опешили культурные люди. — Позвольте,
я вашему превосходительству рапортовать буду? — Рапортуй, братец, рапортуй!
Я стоял у окна и припоминал. Было время, когда и
я в этот день метался
по улицам. Приедешь, бывало, в один дом, подаришь швейцару целковый, распишешься и что есть мочи спешишь в другой дом, где тоже подаришь целковый и распишешься. Да в мундире, сударь, в мундире! Встретишь, бывало, на улице такого же поздравителя, остановишь, выпучишь глаза...
Мерзок
я был, низкопоклонен, податлив — это так, но,
по крайней мере,
я знал, что у
меня есть совершенно реальный стимул (возможность наверстывания), который двигает моими действиями.
Я знаю, что езди
я или не езди, поздравляй или не поздравляй, —
я все-таки ничего не наверстаю, потому что наверстать негде. Хотя же действительный статский советник Солитер и показывает
мне вдали какие-то перспективы, но, право,
мне кажется, что он и сам не сознает, в чем эти перспективы заключаются. Следуй, говорит,
по моим указаниям, а куда следуй — и сам порядком растолковать не может. Эх, брат! у самого-то у тебя яичница в голове, а тоже других за собой приглашаешь!
По судебной части
я истца от ответчика отличить не могу — чьи же
я интересы защищать или опровергать буду?
По части народного просвещения
я не знаю, кто кого кормил, волчица ли Ромула, или Ромул волчицу, — как же
я на экзаменах баллы ставить буду?
По части финансов
я знаю: дери шибче, а в случае недобора — бесстрашно заключай займы! — что же касается до того, как и на какой бумаге ассигнации печатаются и почему за быстрое отпечатание таковых в экспедиции заготовления государственных бумаг дают награды и ордена, а за отпечатание в Гуслицах на каторгу ссылают — ничего
я этого не знаю.
Хотя
по этой части и действительно никаких познаний не требуется, а только культурность одна, да
я ведь еще не забыл, что мой прадедушка регентшу Анну Леопольдовну в одной сорочке из опочивальни вынес!
Уже неделю тому назад
я прочитал в газетах, что он в Петербург прибыл — а ко
мне до сих пор ни ногой. Вместе Шнейдершу слушали, вместе в Географическом конгрессе заседали, вместе
по политическому делу судились — и вот! Чай, всё перспективы высматривает, связи поддерживает, со швейцарами да с камердинерами табаки разнюхивает! Чай, когда из Залупска ехал, — хвастался тоже:
я, мол, в Петербурге об залупских нуждах буду разговаривать! Разговаривай, мой друг, разговаривай… с швейцарами!
— Скинул бы ты с себя форму-то, — предложил
я, — вместе позавтракали бы. А какое у
меня вино!
по случаю… краденое!
Вот
я, например: по-видимому, кажется, совсем позабыл.
Ни мундира у
меня культурного нет (старый износился, нового не сшил), ни поздравлять
я не езжу — так, сам
по себе, «независимо» глазами хлопаю!
—
Я, брат,
по себе знаю, — открывался он
мне по этому случаю, — и гувернеры, и мадамы у
меня были, а что толку! Срам сказать, и теперь из катехизиса ни одного текста не знаю!
— То-то, что под богом мы нынче ходим. Сегодня сошло, а завтра нет. Ехидные нынче люди пошли: испытывают. Иной целый разговор с тобой ведет: ты думаешь, он вправду, а он на смех! Вот, года три назад, пришла ко
мне бумага насчет распространения специяльных идей. Натурально — письмоводителя: какие, мол, такие специяльные идеи? — А это, говорит,
по акцизной части, должно быть. Ну,
мне что:
по акцизной так
по акцизной! — отвечай, братец! Ан после оказалось, что он
мне на смех акцизную-то часть ввел!
Вся семья Прокопа была налицо. Надежда Лаврентьевна дала
мне ручку поцеловать, Наташенька — в губки похристосовалась, один Гаврюша бутузом сидел в углу, держал в обеих руках
по яйцу и пробовал, которое из них крепче. Гостем оказался какой-то генерал, до такой степени унылый, что
мне с первого взгляда показалось, что у него болит живот. Прокоп отрекомендовал нас друг другу.
Я глядел на Прокопа во все глаза, усиливаясь угадать, не предается ли он,
по обычаю, своему загадочному юмору, но лицо его сияло таким ликованием, что не могло быть не малейшего сомнения в искренности его слов.
Я приблизился и действительно увидел нечто в высшей степени странное. В нижней части груди, в том самом месте, на которое сейчас указал генерал, находилось продолговатое пространство, усеянное белыми пупырышками, вроде сыпи. Когда генерал щелкнул
по этому месту двумя пальцами, то пупырышки мгновенно покраснели, и
я мог прочитать следующее...
— Нет, дело совсем не в свойстве подвигов, а в том, что с производством моим в генеральский чин, истек срок контракта, скрепленного той печатью, которую вы сейчас видели. С этих пор все в судьбе моей изменилось. Подвиги продолжают совершаться по-прежнему, и профессор Соловьев сам очень хорошо знает это, — но они совершаются уже не
мною, а людьми совсем другого ведомства! Спрашиваю вас: можно ли было поступить оскорбительнее?
По мере того как поезд прибавлял ходу и врезывался в царство болот,
мне представлялось, что внутри
меня все больше и больше пустеет.
Я знаю, что это мечтательность изнурительная, но,
по моему мнению, она представляет собой эмблему существования очень многих русских людей.
Некоторое время он как будто боролся с собой и даже пытался рассказать
мне сюжет «Трех мушкетеров», которых он будто бы читал
по рекомендации какого-то высокопоставленного лица, но на половине рассказа не вытерпел, подсел к адвокату и тотчас же завязал с ним разговор.
— Веселый парень, бесстрашный.
Я, признаться, говорил ему: смотри, брат, вытащишь ли? Как бы совсем в навозе не остаться! Ничего — смеется.
Мне, говорит, бояться нечего,
я сыт. В Петербурге будет жить скверно — в Ниццу уеду. Куплю палаццо, захвачу парочку литераторов с Ветлути, будем в чехарду играть, в Средиземное море плевать,
по вечерам трехголосную херувимскую петь. Всё равно что в Ветлуге заживем. А как
по вашему мнению: поджег Овсянников мельницу или не поджег?
—
Я и болезнь вашу знаю, — продолжал Прокоп, — по-медицински восцой она называется. Черносливу, брат, больше ешь — пройдет.
В Луге,
по дороге к вокзалу,
меня подхватил под руку тайный советник Стрекоза. Признаюсь,
я смутно угадывал, что будет нечто подобное (дальше
я расскажу читателю мои отношения к Стрекозе), и порядочно-таки это волновало
меня.
— Сами
по себе, вероятно, они интересны, но для
меня — нет.
— Нет,
я хочу тебе доказать! хоть
я и не отгадчик, а взгляд у
меня есть! Псст… псст… — сделал он, кивая головой
по направлению к Науматулле.
Прокоп принял бокал и, выступя несколько вперед, церемониально поклонился.
Я и Стрекоза тоже машинально взяли бокалы и некоторое время совсем по-дурацки стояли с ними, не решаясь, пить или не пить. Восточный человек между тем во весь рот улыбался нам.
— И все-таки принц! там как ни дразнись свиным ухом, а и у них, коли принц, так сейчас видно, что есть что-то свыше. Вот кабы он к Наташеньке присватался,
я бы его в нашу православную веру перевел… ха-ха! А что ты думаешь! уехали бы все вместе в Ташкент, стали бы новые необременительные налоги придумывать, двор бы,
по примеру прочих принцев, завели, Патти бы выписали…
— Нет, это для
меня вопрос решенный:
я по глазам вижу. Скажите же, отчего вы
меня не уважаете?
Я бился как рыба об лед, стараясь ежели не разуверить, то,
по крайней мере, успокоить моего собеседника. Но он не унимался и только видоизменил свой вопрос, представив его, впрочем, в форме, уже известной читателю...