Неточные совпадения
Добрые гении пролагают железные пути, изобретают телеграфы, прорывают громадные каналы, мечтают о воздухоплавании, одним словом, делают всё, чтоб смягчить международную рознь; злые, напротив, употребляют все усилия, чтобы обострить эту рознь. Политиканство давит успехи науки и
мысли и самые существенные победы последних умеет обращать исключительно
в свою пользу.
Все мы каждодневно читаем эти известия, но едва ли многим приходит на
мысль спросить себя:
в силу чего же живет современный человек? и каким образом не входит он
в идиотизм от испуга?
И никому не пришло на
мысль сказать во всеуслышание хотя бы умеренное слово
в защиту интеллигенции.
Ежели мы спустимся ступенью ниже —
в уезд, то увидим, что там мелочи жизни выражаются еще грубее и еще меньше встречают отпора. Уезд исстари был вместилищем людей одинаковой степени развития и одинакового отсутствия образа
мыслей. Теперь, при готовых девизах из губернии, разномыслие исчезло окончательно. Даже жены чиновников не ссорятся, но единомышленно подвывают: «Ах, какой циркуляр!»
Недаром же так давно идут толки о децентрализации, смешиваемой с сатрапством, и о расширении власти, смешиваемом с разнузданностью. Плоды этих толков, до сих пор, впрочем, остававшихся под спудом, уже достаточно выяснились. «Эти толки недаром!
в них-то и скрывается настоящая интимная
мысль!» — рассуждает провинция и, не откладывая дела
в долгий ящик, начинает приводить
в исполнение не закон и даже не циркуляр, а простые газетные толки, не предвидя впереди никакой ответственности…
И вдобавок
в те времена не было речи ни о благонамеренности, ни об образе
мыслей, ни о подрывании основ и т. д.
Может быть, сам по себе взятый, он совсем не так неблагонадежен, как кажется впопыхах.
В дореформенное время, по крайней мере, не
в редкость бывало встретить такого рода аттестацию:"человек образа
мыслей благородного, но
в исполнении служебных обязанностей весьма усерден". Вот видите ли, как тогда правильно и спокойно оценивали человеческую деятельность; и благороден, и казенного интереса не чужд… Какая же
в том беда, что человек благороден?
Но и тут уж мелькает
в его голове предательская
мысль: осень всклочет, да как-то весна захочет!
В основе существования сельского священника лежит та же
мысль, как и у хозяйственного мужика: обеспечить себя и семью от вторжения нужды.
Собеседник меланхолически посматривает
в окне, как бы не желая продолжать разговора о материи, набившей ему оскомину. Вся его фигура выражает одну
мысль: наплевать! я, что приказано, сделал, — а там хоть черт родись… надоело!
И mon oncle, и ma tante, и Петр Николаич — все от него
в восхищении, всем он угодил своею невозмутимостью и благородным образом
мыслей.
Через полгода он уже занимает хороший пост и пишет циркуляры,
в которых напоминает, истолковывает свою
мысль и побуждает.
В то же время он — член английского клуба, который и посещает почти каждый вечер. Ведет среднюю игру, по преимуществу же беседует с наезжими добровольцами о том, que tout est a recommencer, но момент еще не наступил.
От времени до времени Люберцеву приходит на
мысль, что теперь самая пора обзавестись своим семейством. Он тщательно приглядывается, рассматривает, разузнает, но делает это сам, не прибегая к постороннему посредничеству. Вообще подходит к этому вопросу с осторожностью и надеется
в непродолжительном времени разрешить его.
Он усиленно зарывался
в работу, чтоб заглушить эти
мысли, чтобы не терзали они его.
Он сам определенно не сознает, что привело его из глубины провинции
в Петербург. Учиться и, для того чтобы достигнуть этого, отыскать работу, которая давала бы средства хоть для самого скудного существования, — вот единственная
мысль, которая смутно бродит
в его голове.
Читатель представляет собой тот устой, на котором всецело зиждется деятельность писателя; он — единственный объект, ради которого горит писательская
мысль. Убежденность писателя питается исключительно уверенностью
в восприимчивости читателей, и там, где этого условия не существует, литературная деятельность представляет собой не что иное, как беспредельное поле, поросшее волчецом, на обнаженном пространстве которого бесцельно раздается голос, вопиющий
в пустыне.
Даже тут,
в этой клоаке человеческой
мысли, чувствуется потребность поддержки со стороны читателя.
Ежели
в стране уже образовалась восприимчивая читательская среда, способная не только прислушиваться к трепетаниям человеческой
мысли, но и свободно выражать свою восприимчивость, — писатель чувствует себя бодрым и сильным.
Поэт,
в справедливом сознании светозарности совершаемого им подвига
мысли, имел полное право воскликнуть, что он глаголом жжет сердца людей; но при данных условиях слова эти были только отвлеченной истиной, близкой к самообольщению.
Звуча наудачу, речь писателя превращается
в назойливое сотрясание воздуха. Слово утрачивает ясность, внутреннее содержание
мысли ограничивается и суживается. Только один вопрос стоит вполне определенно: к чему растрачивается пламя души? Кого оно греет? на кого проливает свой свет?
Никому не приходило на
мысль, что ненавистник заключает
в себе неистощимый источник всевозможных раздоров, смут и переполохов, что речи его вливают яд
в сердца, посрамляют общественную совесть и вообще наносят невознаградимый вред тем самым основам, на защиту которых они произносятся.
Его можно было упрекать
в назойливости, но никому не приходило
в голову обвинять
в развращении общественной
мысли.
Нередко убежденного писателя обступает целая толпа доброжелателей, которые выпытывают его
мысль и, успев
в своем предательском предприятии, отдают эту
мысль, — разумеется, снабженную своеобразными комментариями, —
в жертву поруганию.
Надо изгнать из употребления самое слово «литература», заменить его словом «срам», чтоб добиться каких-нибудь существенных результатов
в смысле подавления человеческой
мысли.
В среде простецов необходимо отличить одну особь: простеца-живчика, который,
в противоположность сонливости простеца-байбака, поражает юркостью своих движений и чрезмерной подвижностью
мысли и чувств.
Влиятельное лицо всегда не прочь полиберальничать, — к счастию, это вошло уже
в привычку, — лишь бы либеральная
мысль являлась не
в чересчур резкой форме и смягчалась внешними признаками уступок и соглашений.
На этот раз, однако ж,
мысли ее находились
в каком-то хаосе,
в котором мешалось и положительное и отрицательное, сменяя одно другое без всякой винословности.
Она слушала, волновалась,
мыслила, мечтала… Но
в эти одинокие мечтания неизменно проникал образ Семигорова, как светлый луч, который пробудил ее от сна, осветил ее душу неведомыми радостями. Наконец сердце не выдержало — и увлеклось.
Вечером ей стало невыносимо скучно
в ожидании завтрашнего дня. Она одиноко сидела
в той самой аллее, где произошло признание, и вдруг ей пришло на
мысль пойти к Семигорову. Она дошла до самой его усадьбы, но войти не решилась, а только заглянула
в окно. Он некоторое время ходил
в волнении по комнате, но потом сел к письменному столу и начал писать. Ей сделалось совестно своей нескромности, и она убежала.
Ее поражали только глупость и бесцеремонность, но она сознавала себя настолько беззащитною, что
мысль о жалобе даже не приходила ей
в голову.
Лидочка горячо любила отца и скоро подружилась с теткой. Когда пришла роковая весть, у обеих сердца застыли. Лидочка испугалась, убежала и спряталась
в палисаднике. Прасковью Гавриловну придавила
мысль, что рушилось все, что защищало их и указывало на какой-нибудь просвет
в будущем. Она с ужасом глядела на Лидочку. Ей представился, рядом с гробом покойного брата, ее собственный гроб, а за этими двумя гробами зияла бездна одиночества и беспомощности, которые должны были поглотить Лидочку.
Некоторые из товарок пытались даже расшевелить ее. Давали читать романы, рассказывали соблазнительные истории; но никакой соблазн не проникал сквозь кирасу, покрывавшую ее грудь. Она слишком была занята своими обязанностями, чтобы дать волю воображению. Вставала рано; отправлялась на дежурство и вечером возвращалась
в каморку хотя и достаточно бодрая, но без иных
мыслей, кроме
мысли о сне.
Никогда она не думала о выходе
в замужество, никогда. Даже мимолетом не залетала эта
мысль в ее голову, словно этот важнейший шаг женской жизни вовсе не касался ее.
Теперь ей уж за сорок, и скоро собираются праздновать ее юбилей.
В парадные дни и во время официальных приемов, когда показывают институт влиятельным лицам, она следует за директрисой,
в качестве старшей классной дамы, и всегда очень резонно отвечает на обращаемые к ней вопросы.
В будущем она никаких изменений не предвидит, да и никому из начальствующих не приходит на
мысль, что она может быть чем-нибудь иным, кроме образцовой классной дамы.
Некоторое время его соблазняет
мысль: не съездить ли
в Италию, где продается замок Лампопо с принадлежащим к нему княжеским титулом?
— Кажется,
в этом виде можно? — рассуждает сам с собой Ахбедный и, чтобы не дать сомнениям овладеть им, звонит и передает статью для отсылки
в типографию. На другой день статья появляется, урезанная, умягченная, обезличенная, но все еще с душком. Ахбедный, прогуливаясь по улице, думает:"Что-то скажет про мои урезки корреспондент?"Но встречающиеся на пути знакомцы отвлекают его
мысли от корреспондента.
Он даже вздрогнул при этой
мысли. И тут же, кстати, вспомнил об утреннем посещении Ковригина. Зачем, с какой стати он его прогнал? Может быть, это тот самый Ковригин и есть? Иван Афанасьич, Федор Сергеич — разве это не все равно? Здесь был Иван Афанасьич, приехал
в Америку — Федором Сергеичем назвался… разве этого не бывает? И Анна Ивановна к тому же… и тут Анна Ивановна, и там Анна Ивановна… А он погорячился, прогнал и даже адреса не спросил, — ищи теперь, лови его!
Всем было известно, что, участвуя
в работах редакционных комиссий, он отстаивал свою
мысль, сколько мог, и, следовательно, явил себя вполне достойным доверия, которым его облекли.
В углу на столе кипел самовар; домашние всей семьей собрались около него и пили чай. Феклинья с заплаканными глазами щелкала кусок сахару; тесть дул
в блюдечко и громко ругался. Гришка сидел неподвижно на верстаке и без всякой
мысли смотрел
в окошко.
Мысль бежать
в Москву неотступно представлялась его уму. Бежать теперь же, не возвращаясь домой, — кстати, у него
в кармане лежала зелененькая бумажка.
В Москве он найдет место; только вот с паспортом как быть? Тайком его не получишь, а узнают отец с матерью — не пустят. Разве без паспорта уйти?
Он сам как будто опустел. Садился на мокрую скамейку, и думал, и думал. Как ни резонно решили они с теткой Афимьей, что
в их звании завсегда так бывает, но срам до того был осязателен, что давил ему горло. Временами он доходил почти до бешенства, но не на самый срам, а на то, что
мысль о нем неотступно преследует его.
Мысль о побеге не оставляла его. Несколько раз он пытался ее осуществить и дня на два, на три скрывался из дома. Но исчезновений его не замечали, а только не давали разрешенья настоящим образом оставить дом. Старик отец заявил, что сын у него непутный, а он, при старости, отвечать за исправную уплату повинностей не может. Разумеется, если б Гришка не был «несуразный», то мог бы настоять на своем; но жалобы «несуразного» разве есть резон выслушивать?
В кутузку его — вот и решенье готово.
Это говорилось еще задолго до слухов об эмансипации, и я положительно не понимал, откуда мог набраться Валерушка таких несвойственных казенному заведению «принципов». Вероятно, они циркулировали
в его семействе, которое безвыездно жило
в деревне и играло
в"своем месте"значительную роль. С своей стороны, помнится, я относился к этим заявлениям довольно равнодушно, тем более что
мысль о возможности упразднения крепостного права
в то время даже мельком не заходила мне
в голову.
Он не изменит данному слову, потому что он — джентльмен; он не позволит себе сомнительного поступка, потому что он — джентльмен; он не ударит
в лицо своего слугу, не заставит повара съесть попавшего
в суп таракана, не возьмет
в наложницы крепостную девицу, потому что он — джентльмен; он приветливо примет бедного помещика-соседа, который явится с просьбой по делу, потому что он — джентльмен. Вообще он не «замарает» себя… нет, никогда! Даже наедине сам с собой он будет
мыслить и чувствовать как джентльмен.
Слов было немного, но
в тоне, которым были произнесены слова:"ваш друг", заключалась целая поэма. Во всяком случае,
в эту минуту
в первый раз, но все еще смутно, мелькнула мне
мысль, что
в «принципах» известной окраски, если даже они залегли
в общее миросозерцание
в тех чуждых надменности формах,
в каких их воспринял Валерушка, может существовать своего рода трещина, сквозь которую просачивается исключительность и относительно «своих», но менее фаворизированных фортуною.
Я уже начинал склоняться к
мысли, что во всем этом кроется глубокий эгоизм, но, обдумавши, пришел к убеждению, что это — не более как довольство самим собою, своим положением, довольство, при котором не чувствуется даже потребности
в анализе.
Я помню, что
в последние минуты мне пришла
в голову довольно несообразная
мысль.
Левушка Крутицын был мальчик нервный и впечатлительный; он не выдержал перед
мыслью о предстоящей семейной разноголосице и поспешил произнести суд над укоренившимися
в семье преданиями, послав себе вольную смерть.
Гнетомый этими
мыслями, Имярек ближе и ближе всматривался
в свое личное прошлое и спрашивал себя: что такое «друг» и «дружба» (этот вопрос занимал его очень живо — и как элемент общежития, и
в особенности потому, что он слишком близко был связан с его настоящим одиночеством)? Что такое представляет его собственная, личная жизнь?
в чем состояли идеалы, которыми он руководился
в прошлом? и т. д.
А тонкий вкус
в еде и
в винах, уменье рассказывать анекдоты, оживлять общество легкой беседой — скрепляют дружбу и сообщают ей оттенок присутствия некоторого подобия
мысли.